ТРИОН. Полёты биоробота в пространстве и времени. Историко-философский приключенческий роман
– Наказали бы тебя за это крепко. Не приведи господь, сослали бы… Наслышан я про нрав вашего Бокума…
– Бокум руки распустил. Одного из наших по лицу ударил. Мы с ним маленько поквитались. По морде его наглой прошлись рукой чешушейся. Многие из нас подумывать начали, по вольности мыслей своих, оставить Лейпциг, да в Голландию или в Англию податься, а оттуда сыскать случай в Ост-Индию или Америку ехать… А Бокум, как будто почувствовал неладное, возьми да и посади нас всех под арест. Может, оно и к лучшему…
Ушаков помолчал, потом спросил, глядя в потолок:
– И что это я тебе всю подноготную как на духу рассказываю? Как духовнику своему. Видать, ты человек хороший, к себе располагаешь. Ладно, скоро мне всё равно исповедоваться придётся. Пусть лучше ты…
Подумав и оглядев Глеба, Ушаков неожиданно предложил ему:
– Григорий, не в обиду скажу, ты эту рясину скинь. Ужо она у тебя больно ветхая. Возьми вон мою одёжу студенческую. Суконка, почти новая. Она тебе впору. И как раз по погоде. Носи, меня вспоминай, она мне не пригодится…
– Да что ты такое говоришь, Фёдор Васильевич!
– Бери-бери! Переодевайся, коль я тебе говорю.
Глеб подошёл к стене, на котором висел студенческий мундир Ушакова и стал медленно переодеваться. Внутренний голос Триона подсказывал ему последовательность действий. «Не торопись, иначе опростоволосишься, самозванец!».
– Башмаки у меня некудышные, исхудились, стоптанные. Пожалуй, те, что на тебе, лучше.
Наконец Глеб переоделся. Ему действительно всё было впору:
– Как на меня сшито! Спасибо тебе, Фёдор Васильевич. Век не забуду. Куда бы мой худой кафтан выбросить?
– Брось вон в тот дальний угол. У нас два раза в год авгиевы конюшни чистят. Выбросят… Что-то мне вовсе худо… Помолчим, давай. Скоро ко мне друг мой Радищев с нашим лекарем пожалует. Ушаков с трудом повернулся лицом к стене и замолчал.
Глеб сидел у стола и размышлял: «Не думал, что мне придётся воочию наблюдать, как умирает друг Александра Радищева. Есть в этом какой-то смысл моего пребывания в этой биожизни. Заговорил Трион: «Твоя биожизнь, как ты её именуешь, включает и моральную составляющую. Про интеллектуальную умолчу. Хочешь очеловечиться по-настоящему, научись сопереживать и понимать, ради чего живут тебе подобные. Помнишь, что говорил тебе Григорий Саввич про жизнь тленную и силу духа?»
Глеб услышал шаги в коридоре. Дверь открылась, и в комнату вошли двое. «Так вот он какой в свои семнадцать лет будущий „бунтовщик“ Радищев. Почти девичьи черты лица, крупные выразительные глаза». Ушаков повернулся и, предвидя вопрос Радищева, тихо сказал:
– Александр, позволь представить тебе моего нового знакомого. Его зовут Григорий. Мне кажется, сам Бог послал этого духовника-студиоза ко мне, чтобы я исповедовался… И я уж было начал это делать. Мне даже полегчало.
Врач начал осмотр. Глебу показалось, что он делает это скорее машинально, по долгу службы, зная наперёд, чем дело кончится. Ушаков молчал. Радищев отвернулся, по его лицу текли слёзы.
– Врач закончил осмотр:
– Сказать вынужден – положение серьёзное, болезнь прогрессирует. – И замолчал.
Ушаков болезненно улыбнулся:
– Не мни, что, возвещая мне смерть, встревожишь меня, и дух мой приведёшь в трепет. Нелицемерный твой ответ почитаю истинным знаком твоего расположения ко мне. Умереть нам должно; днем ранее или днем позже, какая соразмерность с вечностью? Как долго мне терпеть осталось?
– Не боле суток… Смерть стоит у твоего изголовья.
– Благодарю тебя за правду. У меня ещё есть время проститься с друзьями.
Врач, попрощавшись, ушел. Ушаков подозвал к себе Радищева.
Друг мой, Александр! Прежде чем призовёшь наших товарищей… Завещаю тебе все мои книги и записи. Тут в шкафу и на столе всё найдёшь. Употреби их, как тебе захочется. Особливо внимательно посмотри мои сочинения о смертной казни… Смертная казнь в обществе не токмо не нужна, но и бесполезна. Вот моя главная конклюзия… Люди по своей природе не злы, не добры… Человеческий характер зависит от физических и гражданских условий, в которых они воспитываются… Необходимо нагибать разум людей ко благу… А, прежде чем наказывать, дóлжно до того, уничтожить причины, порождающие зло. Вот и вся моя философия жизни… А сейчас иди, созови наших друзей, скажи, что Ушаков просит…
Постой! Свой студенческий мундир я подарил Григорию, он в него и сразу облачился. Уж больно нелепая на нём одёжа была, лейпцигскому обществу на смех.
Радищев быстро вышел.
Ушаков посмотрел в сторону Глеба:
– Просвещённая Европа завшивела и утопает в фекалиях – сам зришь – а ведёт себя высокомерно и поучительно. Они нас за варваров полагают. Да что там… А мы-то яко хамелеоны, принимаем на себя цвет предметов, нас окружающих… Своих мыслей мало… Великие подражатели…
Григорий! Только тебе скажу откровенно. Мне трудно оставаться твёрдым в мыслях. Я готов умереть бестрепетно. Да. Но не выдерживаю тяжесть «антонова огня». Слаб человек перед лицом смерти. Но ещё слабее он перед болью телесной. Я готов поменять боль на яд, чтобы освободить душу от смердящего тела.
– Фёдор Васильевич! Это большой грех. Самоубийство – для тебя недостойный уход из жизни. Приняв яд, ты отравишь не тело, а душу. Маленький огонь души не сольётся с большим светом. Не иди супротив предписанной человеку природы. Тебя будут чтить последующие поколения. Ты останешься в их памяти, благодаря Радищеву и твоим друзьям, как мужественный и светлый человек.
– Григорий, ты ангел, спустившийся с небес. Ты делаешь меня блаженным. Утешение страждущего есть надежда. И она будет со мной до последнего издыхания… Глеб подошёл к кровати. Ушаков взял его руку и крепко пожал. В комнату один за другим входили друзья Ушакова, взъерошенные, настороженные.
Шаг назад
Работы по восстановлению МВ-3 продолжались, но безуспешно. Лаборатория А. Г. Боголюбова объединила усилия с Новосибирской академией наук. Оттуда по просьбе руководства прибыли молодые специалисты, «поднаторевшие в сфере искусственного биоинтеллекта». Но что-то не ладилось. Было принято решение продолжить работу по восстановлению МВ-3 на базе Новосибирской академии наук. Как и ожидалось, академик Стригун сдержал своё слово – лаборатория А. Г. Боголюбова была на самом деле «вежливо» свёрнута. Научный коллектив переориентировали на более прикладную научную тему в области биоинженерии и биоинформатики. Можно сказать – опустили на грешную землю, заставили заниматься метагеномикой. Для соратников Боголюбова А. Г. было очевидно, что это проблемы вчерашнего дня. И.Ф.Осипинский с горечью пошутил: «Профессиональная старость стучится в дверь!». Д.В.Гаинский спросил: «Нам намекают на пенсионный возраст?». Ответ последовал незамедлительно: «Нет! Нас возвращают в нашу научную молодость!».
К удивлению А. Г. Боголюбова его дочь Сабрина изъявила желание отправиться вместе с лабораторией в Сибирь. Через несколько дней после исчезновения Триона она успешно защитила свою дипломную работу и выпустилась из университета. Отец не стал препятствовать дочери. Оставалась хоть какая-то надежда, что его проект по искусственному биоинтеллекту не закроют окончательно и доведут до логического конца – хотя бы возвратят Триона. По крайней мере, он будет знать от дочери, как продвигаются работы в этом направлении.
Через месяц Сабрина сообщила радостную весть – установка МВ восстановлена по изначальным образцам. Запуск планируется в ближайшее время:
– Правда, ребята….
– Что с ребятами?.. – забеспокоился Боголюбов.
– Они кое-что там изменили… Не существенно, но сказали, что необходимо было уточнить временные и пространственные параметры.
– Какие ещё параметры? Они хотя бы посоветовались с нашими специалистами?
– Ну, что-ты, папа! У них велись параллельные разработки… Они в этом разбираются ничуть не хуже твоих бывших сотрудников. Кстати, многие из наших, как и я, переехали сюда вместе с лабораторией. Мне сказали, что машина времени сможет перемещать в пространстве не только главный объект, т. е. Триона, но предметы, находящиеся с ним в тесном контакте.
– Совершенно излишняя функция!
– Почему же? Например, рюкзак, или сумка в руках… Наконец, одежда на нём.
Экие изменения! Одежду на теле и все эти атрибуты мы тоже предусматривали. Не летать же ему голым! Это только в голливудских фильмах… Ну, да бог с ним. Уточнили, усовершенствовали. Лишь бы наши наработки не попортили. Ты-то как? Замуж не собираешься?
– Я как-то об этом ещё не подумала… Но, если ты настаиваешь…
– Надумаешь – нас с мамой в известность поставь. Шучу…
Скачкѝ во времени
Глеб, мрачный, возвращался с похорон. Сокурсники Радищева попрощались и быстро разошлись, кто куда. Радищев стоял некоторое время рядом с Глебом и молчал. Он был сильно расстроен. Видно было, что общество Глеба-Григория было ему в тягость. Потом сказал: «Григорий, если свидеться пожелаешь, заходи…». Повернулся и ушёл.
Внутри заговорил недовольный Трион.
– Скажи-ка, Глебушка, кто тебя надоумил называть себя Григорием? Откуда тебе мысль-то такая на язык скатилась?
– Я тут не при чём! Себя спроси! Я покамест наполовину твоим умом живу! Сдаётся мне, ты мысль эту мне подал, не подумав, или не рассчитав. Ты явно имел в виду Алёшу Бобринского – сына Григория Орлова, плод внебрачной любви его и императрицы Екатерины Второй? А этот Алексей ещё ребенок… Вот я и…
– Пожалуй, ты прав! У нас сейчас на дворе 1770 год. Июнь. Значит, Алёшка Бобринский находится здесь, в Лейпциге, в закрытом пансионе. И ему… ему всего восемь лет отроду. Сбагрили бедного пацана к немчуре в научение. Я первоначально хотел выдать нас с тобой за него. Русские студиозы об этом, скорее всего, не в курсе. Об Алёшеньке даже при Екатерининском дворе особо не распространялись.
– Лучше скажи, что дальше делать будем. Шляться неприкаянно по старинному Лейпцигу, без денег в кармане?
– Тебе, кажись, Фёдор Васильевич одежонку свою соблаговолил. Пошарь в карманах камзола, авось найдёшь пару талеров или гульденов. Прибеднялся Ушаков, на Бокума всю вину свалил. И своё недомогание объяснял плохим питанием, да усердием в работе. А то, что императрица Екатерина выплачивала им на житьё-бытьё сначала по 800, а потом по 1000 рублей в месяц, – об этом ни слова не сказал. Ты думаешь, откуда он подхватил Антонову болезнь? – Да это последствия, что ни на есть, элементарной венерической болезни. По злачным местам студиозы таскались! С девками лёгкого поведения сношались! Сейчас поднапрягусь и озвучу тебе оригинальную цитату из трудов Радищева: «…просительница жила в разводе со старым мужем, имела нужду в представительстве Федора Васильевича, провидела его горячее телодвижение, пришла на уловление его и преуспела. Сими и сим подобными случаями подсек Федор Васильевич корень своего здравия и, не отъезжая еще в Лейпциг, почувствовал в теле своем болезнь, неизбежное следствие неумеренности и злоупотребления телесных услаждений». Витиевато, но понятно!
– Про покойников плохо не говорят…
Глеб засунул руку во внутренний карман сюртука и нащупал какой-то свёрток.
– Кошелёк? Деньги?
– А ты думал! У русского человека всегда загашник имеется. Не зря он подарил тебе свою одежду. Одним словом – добрый был человек. Если мне память не изменяет, согласно австрийско-баварской монетной конвенции, один талер приравнивается двум гульденам. Сколько их у тебя тут? У-у-у! По нынешним Лейпцигским меркам ты, Глебушка, богатый человек. Можешь себе позволить, так сказать… Посмотри-ка перед собой и оглядись. Нужно знать, где мы находимся… Черт, возьми! Куда ты забрёл? Мы с тобой на окраине Лейпцига! Тут ещё просматривается сербо-лужицкое поселение со старыми спиленными липами! Прусские войска спалили старые городские укрепления славянского липового города во время пресловутой семилетней войны!
– Что ты мелешь? Я и ста шагов не сделал! Как мы могли оказаться на окраине?
– Как-как? – Через как! Помнится, так изъяснялся личный водитель нашего батюшки Боголюбова. Этот водила, будь он неладен, отправил нас путешествовать раньше запланированного времени. Мало того лишил меня способности управлять телом.
– Я управляю! Тебе этого мало?
– А как ты думал? Хотелось бы совершенства… Давай бери извозчика! Топать пешком долго придётся! Пусть докатит нас до ратуши. А пока подумаем, что дальше делать… Не нравятся мне эти метаморфозы. Не экспериментируют ли вновь наши отцы? Что-то у них там случилось. Уж не война ли опять какая?
Явление двухгодичной давности
Через час, когда послеобеденное солнце уже пряталось за шпилями церквей, извозчик остановился у Томаскирхе. Глеб нашёл мелочь, расплатился и пошел по направлению к центральной площади города. Всюду, уже на подходах к центру шла бойкая торговля. Площадь превратилась в большой рынок. Продавали поросят, овец, кур. Яйцо в корзинках. Молочники аккуратно раскладывали кринки со свежим молоком. Разливали из бочек жидкий липовый мёд.
Трион рассуждал:
– Надо найти приличный постоялый двор, где столуются студиозы и бюргеры среднего достатка. Шиковать нам ни к чему.
Глеб свернул в знакомый переулок, где он недавно расстался с Радищевым и его друзьями. К ним приближалась веселая толпа молодых людей.
Глеб остолбенел. Впереди всех навстречу ему шёл улыбающийся Фёдор Васильевич Ушаков!
Трион встрепенулся:
– Опаньки! Не падай, Глебушка, в обморок! Это ещё не покойник! Так, так… Кажется, нас с тобой отбросили назад, в то время, когда наш новый знакомый Фёдор Васильевич ещё не собирался умирать. Отцы наши, создатели маленько просчитались. Но отрадно, что работают… Хотят нас вернуть! Знакомимся по новой! Заговори с ними по-русски! Смело выдавай себя за странствующего студиоза под старым именем Григорий. Авось что-нибудь выгорит!
Глеб шагнул навстречу Ушакову:
– Господа! Вы русские? Приятно встретить в чужом городе соотечественников!
– А ты? Ты из России? Из каких краёв?
– Я из Малороссии.
– Посланник новоиспечённого гетмана, графа Разумовского?
Из толпы выступил Радищев:
– Фёдор Васильевич, позволь тебя поправить. Матушка императрица Екатерина своим манифестом два года назад заменила гетманство на коллегию!
Ушаков шутливо взметнул брови:
– Ах, Александр! Как мог ты упрекнуть меня в незнании? Ужель мне неизвестно, что «гетман» заменён на «президента»? Звучит по-иному, а суть одна. И сделано это было для того, чтобы «волки смотрящие в лес», леса не увидели! Вот я и проверяю… Как тебя, странник, кличут?
– Григорий… Бобринский.
– Фамилия до боли знакомая! Кутузов, подойди-ка ко мне!
Из круга вышел парень с красивыми, почти девичьими чертами лица.
Внутренний Трион нежно возгласил: «С таким и дружить не страшно! Красавец…».
Ушаков что-то шепнул Кутузову на ухо. Тот выразил недоумение:
– Не могу точно сказать, Фёдор Васильевич! Понеже я не сведущ…
Ушаков повернулся к Глебу:
– Ну, что ж, Григорий, русский человек, мы принимаем тебя в компанию. Присоединяйся к нам! Мы на пути к нашему любимому погребку Ауербах, где вздымаются выше стола пупки и развязываются языки. Там и поговорим о жизни и о России. Расскажешь нам, как там у нас на родине.
Внутри заговорил Трион:
«Кажется, тебя не до конца раскусили. Тайны царского двора, остаются тайнами для народа. Студиозы не в курсе. Но вот бывший придворный в чине коллежского асессора Ушаков, которого здесь вежливо величают Фёдором Васильевичем, по-видимому, что-то слышал краем уха о настоящем сыне Григория Орлова, и что его звали Алексеем. Поэтому усомнился. Но, вряд ли, он начнёт первым этот разговор. И почему это он такую славную должность на жизнь студиоза поменял? Не поверю, что он так поступил исключительно из-за тяги к знаниям…»
Вываливающиеся из подвала пьяные бюргеры, в основном молодые, не стесняясь, мочились на стены близ расположенного здания, и громко гоготали, выпуская газы из вздутых кишечников. В Ауербахскеллере было накурено и душно. Глеб брезгливо поморщился.
Трион выразил недовольство: «Не будь чистоплюем, окунись в историю. Такой возможности у тебя больше не будет. А если и будет, то пить будешь уже в Гётевском келлере. Этот подвальчик основательно перестроят в 1912—1914 годах. От средневековых зданий здесь ни одного камня не останется. Построят пассаж Медлера с множеством цивилизованных пивных заведений и декоративных магазинчиков».
Интеллектуальная пьянка
В дальнем углу погребка освободился столик. Рассадкой руководил Ушаков:
– Малоросс Бобринский, садись справа от меня! Радищев, Кутузов! Вы, как всегда, – слева! Итак, господа студенты! Зачем мы пришли сюда?
– Чтобы предаться веселью!
– Ты хочешь сказать, что мы собираемся вести себя как немцы? Не можем веселиться без пива и вина?
Радищев улыбнулся:
– Есть мнение – немцы пьют, чтобы поболтать и повеселиться, а русские пьют, чтобы напиться.
– Вредное мнение! Поступим вопреки!
– Как это, вопреки, Фёдор Васильевич?
– Будем провозглашать тост. – Каждый поочерёдно… И запивать в меру.
– Ну, это легко!
– В нашем случае довольно сложно. Не будем превращать тосты в обычную болтологию, а сделаем так… Каждый из вас воспроизводит по памяти любимую цитату из Гельвеция. Сразу после этого умеренно запиваем и обсуждаем. И так по кругу! Machen wir eine intellektuelle Runde! (Интеллектуальный тост по кругу). Радищев начинай!
Радищев встал и без особого напряжения процитировал:
– Тот более к познанию истины способен, кто умеет различные мнения выслушивать, подобно тому, как лошадь, которая прошла страну во всех направлениях, знает ее лучше, чем лошадь, привязанная к колесу и всегда идущая лишь по небольшому кругу.
Трион заметил про себя, что юный Александр озвучил мысль Гельвеция близко к тексту.
Ушаков улыбнулся:
– Хорошая здравица в честь лошади, которая… Бобринский, что-нубудь добавить хочешь?
Трион встрепенулся: «Сейчас мы их повергнем словами позднего Радищева. Посмотри, Глебушка, не отобразится ли удивление на лице будущего автора этих слов»:
– Есть лошади, привязанные не к колесу, а к колеснице. Тоже бредущие… «Изобретал мысль един, другие же, яко пленники, к колеснице торжествователя сего пригвожденные, бредут ему вослед. Они говорят говоренное, мыслят в мысли другого и нередко не лучше суть младенца, лепечущего вослед своея няньки».
За столом воцарилась тишина. Ушаков кашлянул:
– Верно, но витевато!
Радищев почесал затылок.
Заговорил Алексей Кутузов:
– Учение нам на то и дано, чтоб мыслям проговариваемым внимать. А чьи они, то не столь важно. Мы их усваиваем, своими делаем. Значит, наши они. Мы, ведомо, попугаям не уподобляемся…
Ушаков встал:
– Чтоб языки наши с мыслями дружили и на чужих идеях бездумно не залипались, предлагаю сделать два больших глотка из бокалов наших!
Все дружно сделали по два больших глотка, как повелел начальствующий Ушаков. Две здравницы – два глотка.
Александр Радищев недоверчиво посмотрел на «Григория Бобринского»:
– Мне понравилась твоя цитата, но что-то я не припомню, чтобы Гельвеций в своей работе «Об уме» об этом писал.
Трион быстро нашёлся. Глеб, придав серьёзность выражению своего лица, невозмутимо выговорил:
Это из его более ранних произведений, из «Записных книжек» («Notes de la main».
Вмешался Ушаков:
– Когда сказано, в какой работе, и на какой странице – это не обязательно. Иначе мы отсюда трезвые уйдём. Продолжаем движение по кругу! Кто следующий?
Вызвался Андрей Рубановский:
– «Мы замечаем в вещах чаще всего то, что желаем найти».
Подобревший Ушаков обратился к «Бобринскому»:
– Что скажешь на это, Гриша?
– Полностью с этим согласен, Фёдор Васильевич!..
– Откуда знаешь, как меня зовут?
– Так, я слышу не только то, что желаю слышать, но и то, что говорят другие. Тебя все так кличут, как старшего… А к сказанному вашим товарищем добавить хотел бы. – Люди слышат в речи других то, что знают. А чего не знают – не слышат.
– Похвально! Да имеющий уши, да услышит! Значит – поймёт. Выпьем, господа студенты, за услышанное!
За столом воцарилось оживление. Все начали говорить друг с другом о вещах для Гельвеция далеко второстепенных. На другом конце стола завязалась дискуссия на тему, почему бандиты, сосланные из Англии в Америку становятся честными людьми. Видно было, что к этому разговору особенно прислушивался Радищев. Потом он выразил вполголоса своё несогласие сидящему рядом Алексею Кутузову: «Не все сосланные – бандиты. Понеже бандитами называют иногда честных, несогласных людей». Трион по этому поводу поделился с Глебом: «Вот они ростки будущего бунтаря! Обострённое чувство несправедливости. От кого это у него?». Кто-то вслух вещал, прихлёбывая пиво: «Критика происходит от зависти. Критиками становятся немоглые писатели»…
Заказали ещё по большой кружке на каждого. За столом началось беспричинное веселье. Серьёзные разговоры прекратились. Пошла обычная болтовня.
Ушаков сидел молча, почти отрешённо. Пил пиво и о чём-то думал, явно не о радостном. Глеб-Трион стал рассматривать погребок. Тут было довольно уютно. Деревянные столы, удобные лавки. На стенах просматривались сквозь табачный дым какие-то рисунки, краски местами потемнели. «Жаль, что это когда-то разрушат до основания».
Сквозь голоса захмелевших студентов, Глеб вдруг услышал, придвинувшегося к нему Фёдора Ушакова, пытающегося перекричать шум:
– Григорий, что на родине говорят о предстоящей войне с Турцией?
– Про войну с Турцией ничего не слыхал, а вот про новое Уложение законов… Поговаривают, что императрица комиссию из выборных депутатов создала. В Грановитой палате Московского кремля заседают. «Наказ» императрицы вышел. Сказывают, что за основу был взят трактат Ш. Монтескье «О духе законов».
– Да! Идеи Просвещения долетели до матушки России…
– Говорят, что всё в сословные привилегии выльется…
– А во что же ещё выливаться-то?.. Читал я, что в комиссии, помимо дворян, государственные крестьяне, казаки и даже инородцы представлены.
Радищев, подключившийся к разговору, заметил: «Лучше бы крепостническое право отменили».
Глеб продолжал: «В Наказе сказано, что цель власти не в том состоит, чтоб у людей естественную их вольность отнять, но чтобы действие их на пользу общества направить».
Радищев махнул рукой: «Впустую всё это! Не договорятся они. Дворяне упрощения торговли имениями требуют. Купцы оставить за собой единоличное право торговли возжелали. Крестьяне против тяжёлых условий жизни выступают…».
Ушаков горько вздохнул:
– Эх! Зря я покинул государственную службу! Ужо был бы произведён в секретари майорского ранга. Поменял службу на учёбу. В юриспруденции пока не преуспел. Время противу меня работает. Не успею отечеству послужить.
Трион пригорюнился: «Странно как-то, Глеб, что мы с тобой с живыми покойниками разговариваем… Мы-то с тобой живём, или это мираж? Не увязывается как-то… Вращаемся в давно несуществующем мире».
Веселье было в самом разгаре. Компания захмелела. Трион заговорил: «Ты только посмотри, Глебушка, как служат Бахусу российские студиозы! Мы с тобой не меньше выпили за компанию, но хоть бы в одном глазу. Недоработали наши учёные отцы!»
– Скорее человеческую генетику перехитрили! Homo non bibens! Ты лучше подумай, куда мы с тобой поведём наше небренное тело после этой пьянки. Ему отдыхать надо.
Трион молчал некоторое время, потом прошептал: «Обрати внимание на Ушакова! Как-то странно он на тебя пялится…»
Глеб взглянул на Ушакова. Тот внимательно рассматривал рукав его студенческого мундира.
– Что ты там увидел, Фёдор Васильевич?
– Да вот обнаружил… У тебя, Гриша, точно такое же пятно на рукаве, как и у меня. Я его только вчера посадил. Не успел застирать…
Глеб смутился. Опустил руку под стол..:
– Бывают странные совпадения… Вот и моя фамилия тебе кого-то напоминает…
Ушаков вздохнул:
– Что-то мне не по себе. Пора…
В это время в подвальчик ввалились двое пьяных. Это были изысканно одетые молодые люди. Они пели не в унисон известную немецкую песенку про Cусанну. Качаясь, прошли к соседнему столику на свободные места. Усевшись, позвали официанта: «Herr Ober!»; заказали пиво и начали громко разговаривать.