Настурция – это яркое, съедобное растение с красивыми цветами и листьями, которое выращивают ради декоративных и кулинарных целей.], растущей у крыльца. Он приподнялся на локте, осторожно, чтобы не спугнуть хрупкий звук. Сердце стучало в груди от неизвестности. Глаза, привыкшие к сумеркам деревенской избы, еле различили Мурку, которая лежала на куче старых одеял в красном углу[5 - Красный угол – это центральная часть русской избы, где располагались иконы, являющиеся символом веры и благополучия семьи.]. Ее пушистая спина немного подергивалась, и он увидел, как из-под нее выглядывают маленький котенок. У Григория Ефимовича перехватило дыхание. В доме произошло чудо. Мурка, его старая и преданная кошка, принесла потомство. В тишине деревенского утра, окутанного туманом и шепотом ветра, родилась жизнь.
– Ирочка! – Григорий Ефимович прошептал, стараясь не разбудить спящее чудо. – Ты только посмотри!
Ирина Петровна, уже одетая и собирающаяся на работу, подошла к нему, присев на корточки.
– Ох, ты ж какой пушистый! – прошептала она, ласково почесывая котенка за ушком. – А как тебя звать – то, крошка?
Григорий Ефимович, все еще под впечатлением от солнечного луча, разбудившего его и подарившего такое чудо, ответил:
– Солнышком, конечно! Он как солнечный луч, такой же теплый!
Ирина Петровна улыбнулась, но покачала головой:
– Солнышком? Нет, он Барсик! Настоящий Барсик, храбрый, игривый!
Она нежно почесала котенка за ушком, и он в ответ промурлыкал, подставляя голову под ее ласковую руку.
– Ну что ж, Барсик так Барсик, – Григорий Ефимович согласился, невольно улыбаясь. – Пусть будет Барсик.
Котенок открыл глаза, увидел их и резко подскочил, превратившись из спокойного клубочка в пушистую ракету. Он заверещал, заметался по ковру, и в миг оказался у ног Ирины Петровны, требуя внимания и игр.
– Вот видишь! – Ирина Петровна улыбнулась, поднимая Барсика на руки. – Настоящий Барсик!
Григорий Ефимович смотрел на них и чувствовал, как теплота распространяется по всему телу. Теперь их семья была полной, теперь в ней был Барсик – игривый и очень любимый котенок. Григорий Ефимович, улыбаясь шире обычного, осторожно, двумя пальцами придерживал крохотное существо, которое едва умещалось на его широкой, мозолистой ладони. Комочек серой шерсти шевелился, пульсировал теплом, как только что снятый с плиты горшочек. Этот малыш, и оттого казался еще более беззащитным и трогательным. Тоненькие лапки с розовыми подушечками беспомощно перебирали воздух, а маленькое сердечко билось с такой силой, словно пыталось догнать уходящее время. Григорий Ефимович чувствовал на своей коже каждое его биение, каждый вздох, каждое неуверенное движение. В этом крошечном существе уже чувствовалась жизнь, бьющая ключом, и эта энергия передавалась и ему самому, заставляя забыть о трудностях, о проблемах, о суровой действительности. Этот котенок был не просто домашним питомцем, он был символом надежды, предвестником радости, теплым лучиком света в их немного хмурой жизни. Котенок был тем самым рассветом, который приходит после самой темной ночи, обещая новый день, новые возможности и новую жизнь.
Время текло, как река за домом, неумолимо унося с собой дни и недели. Маленький Барсик, словно бутон прекрасного цветка, распускался на глазах. Он уже не был тем беспомощным комочком, который помещался на ладони Григория Ефимовича. Теперь это был подвижный, любопытный котенок с шелковистой, налитой серой шерсткой и глазами, сияющими ярче голубого моря. Дом превратился в поле для его бесконечных игр и открытий. Барсик носился по нему, словно вихрь, сбивая с подоконников горшки с геранью, путаясь в ногах у хозяев и оставляя на свежевымытом полу следы своих маленьких, но уже довольно острых коготков. Клубок шерстяных нитей становился для него грозным противником, которого нужно было победить, а солнечные зайчики – волшебными существами, за которыми можно было гнаться до бесконечности. Но больше всего на свете Барсик любил засыпать в объятиях Григория Ефимовича, мурлыча от удовольствия и вдыхая знакомый запах табака и домашнего уюта. Мурка, их старая кошка, сначала смотрела на его выходки с насмешливым спокойствием, но потом материнский инстинкт взял верх, и она начала обучать сына всем премудростям кошачьей жизни: как правильно умываться, охотиться на мух, и самое главное – как добиться ласки и внимания от любимых хозяев.
Дом, прежде казавшийся немного пустым и тихим, теперь был наполнен звуками жизни, словно музыкальной шкатулкой. Каждый уголок пропитался мурлыканьем Барсика: ласковым и нежным, когда терся о ноги хозяев, требуя внимания; игривым и задорным, когда, распушив хвост, преследовал по комнатам солнечный зайчик; довольным и убаюкивающим, когда, свернувшись калачиком, дремал у теплой печки. Барсик стал не просто домашним любимцем, он стал настоящим хранителем домашнего очага, символом любви, тепла и уюта. Котенок, сам того не ведая, скрепил их маленькую семью невидимыми, но прочными нитями нежности и ласки. Каждое утро, еще не открыв глаз, Григорий Ефимович уже чувствовал его присутствие рядом: теплое, мурлыкающее, живое. На душе становилось легко и спокойно. В мире, полном непогоды и тревог, в их доме царили покой и благодать. И все это благодаря маленькому, солнечному котенку по имени Барсик, который когда-то родился, словно подарок судьбы, немая просьба о любви и за которую он платил сторицей[6 -
Платить сторицей – отплатить в несколько раз больше, чем было получено, обильно, щедро наградить за добро, услугу или помощь.], щедро даря им свое тепло и преданность.
Время, словно неутомимый ткач, незаметно вплетало в узор жизни новые нити дней, недель, лет. Кот Барсик подрос. Его когда-то серая шелковистая шерстка приобрела глубокий, насыщенный черный цвет, напоминая ночное небо над Куршей—2[7 -
Курша—2 – некогда существовавший рабочий поселок, находился в северной части современной Рязанской области, примерно в 20 км к югу от Тумы.]. Он двигался теперь плавно, вальяжно, с достоинством хозяина, осознающего себя центром вселенной, каковой и являлся для него дом Григория Ефимовича.
А жизнь на Курше—2, несмотря на все невзгоды прошлого, буйно кипела, наполняя каждый день сотнями звуков, запахов и событий. Деревушка, словно огромный муравейник, не знала покоя. С самого восхода солнца, едва его лучи касались крыш домов, начиналось движение. В воздухе, еще не успевшем нагреться после ночи, разносились запахи навоза, свежескошенной травы и дымка из печей, в которых хозяйки уже пекли хлеб. Звуки сливались в своеобразную мелодию жизни: звонкий стук молотка в кузнице дяди Михея, где подковывали лошадей, перекликался с криками детей, играющих в лапту на пыльной улице, а важный квохчет кур, бегающих по дворам в поисках вкусных зерен, казался своеобразным аккомпанементом к этой нехитрой, но такой знакомой и родной симфонии жизни.
Годы, словно волны в спокойном озере, плавно бежали по жизни Григория Ефимовича, не стирая, однако, привычного уклада. Он, как тот же дуб, что рос у околицы деревни[8 -
Околица деревни – это крайняя часть деревни, место, где заканчиваются дома и начинается поле или лес.], был непреклонен в своей верности земле и труду. Каждое утро, едва заря окрашивала небо в нежные тона, он уже шагал на луг, держа в руках косу, сверкающую в первых лучах солнца. Григорий Ефимович был косарем от Бога, в его движениях была та неспешная уверенность, отточенная годами работа, которая выделяла мастера своего дела. А вечером, уставший, но довольный, возвращался домой, где его ждала Ирина Петровна, женщина с глазами цвета летнего неба и сердцем, полным любви и заботы. Она, похожая берегиню, хранила уют их маленького домика, наполняя его ароматом свежеиспеченного хлеба и теплотой своей души.
В их жизни не было места для громов и бурь, лишь тихая радость бытия от каждого прожитого дня, от тепла в доме и от негромкого мурлыканья Барсика, который с важным видом почивал на крылечке, подставив свою черную, лоснящуюся шерстку теплым лучам солнца. Он, словно настоящий дворянин, позволял себе нежиться в лучах славы и комфорта, иногда лишь лениво открывая один глаз, чтобы удостовериться, что его маленькое мирное царство в полном порядке. Иногда его охотничьи инстинкты все же брали верх, и Барсик, пригнувшись к полу, начинал красться к какой-нибудь неосторожной мышке, посмевшей показаться в тенистых уголках их дома. Но это были лишь мимолетные минуты, после которых он снова возвращался к своему любимому занятию – созерцанию мира и дремоте под ласковым солнцем Курши—2.
Солнце, словно разгневанный владыка, нещадно палило поселение. Жаркое дыхание лета, густое и тяжелое, висело в воздухе, не давая дышать ни людям, ни животным. Воздух, раскаленный до предела, дрожал над землей, искажая и без того режущие глаза краски. Птицы, обычно веселые и шумные, прятались в глубине дерев, ища хоть какую-то тень от немилосердного солнца. Лишь изредка слышилось их тихое чириканье. Листья на деревьях, некогда сочные и яркие, вяли и уже не шуршали под дуновением ветра. Их зеленый цвет выгорел до бледно-желтого, словно от жара листья потеряли всякую жизнь. Река, когда – то богатая водой, отступилась от берегов, оставив после себя широкие трещины в глине. Трава, некогда сочная и зеленая, пожелтела и пожухла, а то есть сгорела под лучами солнца. Ее стебли, когда-то прущие вверх от жизненной силы, теперь вяло лежали на земле, покрытой тонкой пылью. Воздух наполнялся запахом пересохшей земли, пыли, и едва уловимым духом горечи и увядания. Все живое в Куршу—2 ощущало тяжелый груз непроходящего зноя, вся природа словно замерла в ожидании дождей, которые могли бы принести жизнь и спасение от немилосердного владыки лета. В сердцах жителей поселка, где время текло размеренно, как река, протекающая по вековым полям, зародился не добрый страх. Засуха, пришедшая внезапно, как незваный гость, отличалась такой жестокостью, что даже самые старые жители, чья память хранила события, подобные летописям, не могли припомнить столь сурового испытания. Почва, обычно щедрая и плодородная, превратилась в трещиноватый панцирь, пересыхая под палящим солнцем.
Слухи, словно невидимые ветерки, бродили по улицам, шептали о близящемся бедствии, о пламени, которое может охватить их милый дом. В воздухе витал запах сухой травы, который усиливал чувство беспокойства. Детей предупреждали не играть в поле, а взрослые с тревогой смотрели на сухую листву деревьев, чувствуя в ней дыхание пламени. Старцы, хранители истории поселка, вспоминали страшные рассказы своих отцов о великих пожарах, которые пожирали целые деревни, оставляя после себя лишь черную пустоту. Их слова, окрашенные мрачной ностальгией, рождали в сердцах молодых жителей не просто страх, а трепет перед неизвестностью, перед силой стихии, которую они еще не знали.
Вечером, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в цвета огня, жители Курши—2 собирались на площади, чтобы поделиться новостями, попытать удачи в гаданиях и просто быть вместе, ощущая тепло друг друга в эту тяжелую минуту. Их глаза, отражающие закатное свечение, были полны печали, но также и надежды, не хотя отпускать свой милый дом, свой курский рай.
Тревога впилась в сердце Григория Ефимовича, отравляя прежнюю безмятежность. Он, слитый с природой в своем ежедневном труде, острее других чувствовал надвигающуюся беду. Каждый шаг по лугу, где еще недавно волновалась зеленая рожь, а теперь тянулась к небу сухая, словно порох, трава, отдавался тугой болью в груди. Под ногами раздавался тихий, зловещий шепот – сухие стебли шелестели, которые предостерегали, нашептывали страшные пророчества. Солнце, прежде ласкавшее землю теплыми лучами, теперь казалось раскаленным угольком, безжалостно выжигающим последнюю влагу из почвы. Даже ветер изменился, лишившись былой мягкости и нежности. Он носился над Куршей горячим, сухим вихрем, поднимая в воздух тучи пыли и тревожно шелестя сухими листьями берез у реки. И в этом шелесте, в этом пыльном, жарком дыхании ветра Григорию Ефимовичу слышался тревожный набат, предвестник беды. Он слишком хорошо знал коварство огня, его способность в одно мгновение пожирать то, что создавалось годами упорного труда. Одна искра, случайно вылетевшая из-под молотка в кузнице, один непотушенный костер в лесу – и вот уже пламя, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, несется по сухой траве, оставляя после себя только черноту и пепел. И от этой мысли, от этой картины грядущего бедствия, которую он ясно видел перед глазами, сердце его сжималось в ледяном комочке предчувствия.
Незримая тень легла на Куршу—2, словно предчувствие грозы заставило замереть в тревожном ожидании весь мир. С каждым днем атмосфера становилась все более напряженной, а воздух пропитался горечью и страхом. Лица односельчан, обычно открытые и доброжелательные, теперь казались застывшими масками, на которых запечатлелись тревога и скрываемое отчаяние. Даже детский смех, недавно так беззаботно звеневший на улицах, теперь слышался все реже, будто дети, чувствуя настроение взрослых, инстинктивно затихали, боясь нарушить тяжелую тишину.
Вечерами, когда солнце, словно от усталости, окрашивалось в багровые тона и медленно погружалось за горизонт, на Куршу опускалась зловещая тишина. Люди собирались на завалинках у домов, но их разговоры уже не были такими громкими и веселыми, как прежде. Они переговаривались вполголоса, и их шепот, полный тревоги и скрываемого страха, разносился по улицам, словно шелест сухой травы под порывами ветра.
– Молитвы… нужно больше молитв…, – слышал иногда Григорий Ефимович обрывки фраз, и в этих словах было столько бессилия и надежды одновременно. Люди чувствовали, что надвигается беда, но поделать ничего не могли, оставалось лишь смиренно ждать и надеяться на лучшее.
Солнце, подобно огненному диску, катясь к западу, окрашивало небосвод в цвета пламенеющей меди. Казалось, само небесное светило предчувствует грядущие перемены, и его последние лучи полыхали необычайно ярко, хотя успеть озарить землю в последний раз. Алые, багряные и золотистые полосы расплывались по небу, переплетаясь в таинственный узор. Они отражались в глазах жителей Курши—2, собирающихся на площади, словно хотя уловить в этом небесном театре предзнаменование своей судьбы. Их лица, ранее радостные и открытые, теперь были задумчивы, напряженные. Они перешептывались между собой, делились новостями, слухами, которые носились по поселку. Старая Агафья, известная в поселке своей мудростью и умением предсказывать будущее, раскладывала карты. Ее морщинистые руки дрожали, и каждый щелчок карточек звучал особо громко в тишине надвигающихся сумерек. Она заглядывала в глаза людям, ища в них отражение их глубоких страхов, и шептала пророчества, которые были исполнены печали и неопределенности. Глаза жителей Курши—2, отражая багровый закат, были исполнены печали о грозящей беде, но и неугасающей любви к родным местам, к их маленькому курскому раю, который мог вскоре исчезнуть в огненной пучине. Они знали, что надвигается нечто страшное, что может поставить под угрозу их жизни. Но жители не хотели отпускать свою родную землю, свою Куршу, которая была для них домом, источником жизни и утешения.
Барсик, черный, как смоль, кот, сидел на крыльце, словно статуя из черного оникса[9 -
Оникс – это полосатый полупрозрачный камень, состоящий из кремнезема, часто используемый в ювелирных изделиях и декорации.]. Его глаза, обычно блестящие и игривые, теперь были прищурены от непонятного беспокойства. Звериный нюх, острый и чуткий, улавливал нечто неладное в воздухе. Это не был запах дымного костра или свежескошенной травы, это был запах страха, запах беды. Барсик мог и не видеть этих изменений в поведении людей, но он их чувствовал. Кот чувствовал, как изменился воздух, как задрожали стены домов, как поникли травы на лугах.
Люди, обычно такие неспешные и размеренные в своих действиях, теперь бегали взад-вперед, охваченные своим безумием. Их лица были бледны и напряжены. Дети, которые раньше бегали по улицам с грохотом и шумом, теперь жались к матерям, их глаза были широко раскрыты от непонятного страха. Барсик мог только гадать о причине их беспокойства, но он чувствовал, что нечто страшное вскоре произойдет.
Григорий Ефимович, крестьянский мужик в расцвете сил, стоял перед телегой. Его руки, обычно уверенно держащие плуг[10 -
Плуг – это сельскохозяйственный инструмент для вспашки земли.], теперь были напряжены, проверяя крепление колес, прочность оси. Лицо, когда-то открытое и доброжелательное, теперь было суровым и сосредоточенным, будто он боролся не с землей, а с самой судьбой. Каждая его мысль была направлена на то, чтобы убедиться в надежности этого последнего убежища – телеги, которая могла стать единственным спасением для всей семьи. Ирина Петровна, его жена, стояла рядом, в ее глазах мелькало беспокойство, но она упорно держала себя в руках. Бледное лицо, обычно сияющее добротой, теперь было натянуто, словно струна. Ее руки нежные и ловкие, теперь были напряжены, заворачивая в узел самое ценное – иконы, семейные фотографии, теплую одежду. Она собирала все то, что для них было свято, что напоминало о их прошлом, о их корнях. Барсик терся о их ноги, чувствуя нарастающее беспокойство в воздухе. Он нюхал их ботинки, искал ласку, но не находил ответа. Ирина Петровна погладила его по спине, и ее ласка была так холодна и отчуждена, что Барсик отошел в сторону, понимая, что его любовь и нежность сейчас не в могуществе успокоить их беспокойство. Люди были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать внимание на него. Они были заняты собиранием скарба[11 -
Собирание скарба – это накопление ценностей.], упаковкой вещей, прощанием с домом, с жизнью, которую они знали. Барсик сидел на крыльце, наблюдая за ними, и в его глазах отражалась печаль и непонимание. Он чувствовал, что что-то не так, но не мог понять что. Барсик ощущал, что они уходят, но не знал, куда и почему.
Куда они собираются? Зачем эти сборы? И почему в глазах хозяев застыла эта тревога, от которой шерсть встает дыбом? – эти вопросы беспорядочно проносились в кошачьей голове. Он инстинктивно чувствовал, что грядет нечто страшное, нечто такое, от чего нужно бежать без оглядки. Но куда бежать? И зачем? Ответа не было…
Мир словно завис, погрузившись в тишину, густую и вязкую, как смола. Солнце, некогда ярко сияющее, спряталось за тучами, темными и грозными, предвестниками надвигающейся бури. Воздух стал тягучим, пропитанным электричеством, а ветерок, что еще недавно шуршал листвой, стих, предчувствуя неминуемую развязку. И вот, в этом зловещем безмолвии, раздался звук. Не просто звук, а взрыв, грохот, будто сама земля вздрогнула от ужаса. Он пронесся по воздуху, разрывая тишину на тысячи кусочков, заставляя дрожать стекла в оконных рамах и дрожать сердце в груди. Это был не грохот грома, как мы знаем его, с его глухим рычанием и медленным раскатом. Это был звук непонятной и пугающей мощи, звук, который рождал в душе мгновенный и неодолимый страх. Земля под ногами задрожала, напоминая гигантского зверя. На небо взметнулся огромный столб пыли, который мгновенно расползся по горизонту, застилая солнце и делая мир еще более ужасным. В этом безумном танце стихий угадывался беспощадный гнев природы, гнев, который никого не щадит и перед которым все равны.
Что это? – пронеслось в кошачьей голове. – Где хозяева? Почему так шумно? Он попытался вырваться наружу, но дверь была заперта. Тогда кот стал царапать ее когтями, ища щель, хоть маленький проход, чтобы увидеть, что происходит.
Стихия бушевала, неистовая и неумолимая. Ветер, разыгрался до безумия, выл, как голодный зверь, рвущийся на свободу. Он срывал с крыш черепицу, швырял ее в стены, ломал ветви деревьев, превращая их в смертоносные копья. Дождь превратился в ледяные ударные волны, оглушающие и болезненные. И в этом визжащем вихре пламя вздымалось вверх, словно беспощадный зверь, пожирающий все на своем пути. Огненные языки танцевали в неистовом вальсе, лижущие небо и окрашивая его в цвета алого и золотого, напоминая кровавую зарю. Барсик увидел пламя первым. Он сидел на подоконнике своего дома, сверкая глазами и наблюдая за надвигающейся стихией. Кот чувствовал жар, слышал треск и шипение пламени, видя, как огненная река пронеслась по улицам, пожирая дома, телеги и часовню. Все это было так быстро, так непредсказуемо. Он увидел, как пламя захватило красивый дом с белыми колоннами и розовыми кустами перед входом. Барсик увидел, как пламя заглотило деревянные телеги с товарами, как от него летело дымом и угли разлетались. Котенок услышал крики людей, панику, бегство. Люди бежали в разных направлениях, теряя все, что было им дорого. Их лица были искажены ужасом, глаза полны отчаяния. Дети плакали, отцы пытались защитить своих женщин, но пламя было беспощадно. Барсик не мог понять, что происходит. Он не мог понять, почему все так боятся. Барсик видел только пламя, слышал только крики и чувствовал только жар. Он ничего не мог сделать, только сидеть и наблюдать. Но в его глазах была не только загадка, но и загадочная светлость, о которой никто даже не догадывался. Он чувствовал себя связанным с пламенем, он видел в нем не разрушение, а нечто большее, нечто таинственное. И он знал, что все это просто начало.
– Спасайтесь, бегите! Пожар, огонь! – доносились из дали крики, пронизанные ужасом и отчаянием.
Барсик почувствовал, как от жара огня дыбом встала шерсть, и он невольно отступил назад.
Что делать? – заволновался он. – Где же хозяева?
Он помнил, как они торопливо собирали вещи, как Григорий Ефимович закрывал дверь на засов, как Ирина Петровна шептала: «Не бойся, Барсик, мы скоро вернемся.»
Но где же они? Почему хозяева оставили его здесь?
Время остановилось. Не в смысле, что часы замерли, а в смысле, что жизнь замерла, став одной сплошной, беззвучной картиной. Красное, бушующее море огня уже полностью овладело Куршей—2, сжирая ее, как голодный зверь, жадный до жертв. В воздухе висел запах гари, смешанный с вонью паленого дерева и затхлым духом смерти. Именно в этот момент, сверкая глазами фар, в самую глубь этого адского пламени ворвался поезд. Он был спасителем, посланником надежды, что вскоре улетучилась как дым в ветре. Поезд прибыл из ночи, из прошлого, когда еще было время, когда еще была надежда, когда еще можно было спастись. Но теперь остался лишь пепел прошлого. Внезапный крик, раздавшийся отКуда-то издали, пронзил тишину вечера, подобно лезвию. Барсик, сидящий на подоконнике, невольно вздрогнул, инстинктивно почувствовав что-то неладное. Он посмотрел в сторону, откуда донесся звук, и его взгляд уперся в клубы дыма, поднимающиеся над рекой. Сначала кот не понял, что происходит. Дым клубился, разрастаясь, окутывая все вокруг, но вот языки пламени, как злые, жадные черти, вырвались из его объятий, лижущие деревянный мост, по которому мчался поезд. Мост, еще недавно бывший надежной переправой, сейчас превратился в огненный ад. Словно по мановению волшебной палочки, деревянные балки быстро загорелись, становясь черными и хрупкими. Мост начал рушиться, его доски трещали, ломались, падали в бурлящую воду, увлекая за собой части железных конструкций. В ужасе Барсик наблюдал из окна. Он видел, как поезд пытается проскочить по огненной преграде, как вагоны вздрагивают от ударов разваливающегося моста, как огненные языки лижут их бока. Он видел отчаянные лица людей, пытающихся выскочить из огненной ловушки, крики, затерянные в грохоте разрушения и реве пламени. Барсик наблюдал за их отчаянием, паникой, беспомощностью…
В этот момент мир кота превратился в кроваво-красный кошмар. Именно так, все в червленых тонах, осталось в его памяти то, что он увидел в тот вечер. В сознании остались и крики, и пламя, и паника, и отчаяние. Это было страшно, это было ужасно. И он никогда этого не забудет.
Но поезд не смог проехать. Он застрял на огненном мосту, и вскоре вспыхнул, словно огромный факел. Пламя захватило весь поезд, и от него загорелись бревна, которые лежали на платформах. Огонь захватил весь состав, и он превратился в огненную фурию, несущую смерть и разрушение.
Нужно бежать. Барсик тут же скрылся в темном подвале. Он лег, закрыв глаза лапами, и не хотел смотреть на это ужасное зрелище. Барсик мог только чувствовать жару огня, слышать его рев, видеть в темноте огненные теней…
Я один… Все ушли… Курши нет… – с печалью думал он, и его черное тело дрожало от холода и страха.
