Долго рассказывал, как принимают девочек в балетную школу. Приходят обязательно с мамой. И, если мама жирная раскормленная, девочек не принимали.
Превращение хавроньи в балерину не получается.
… Потом, после осушенной плиски, признался, что уже до свадьбы он жил у них. Жил целую неделю, как с женой, и, и, понял, что будет прислугой, как их папа.
Всё.
Не дотянул и неделю, до, совсем, не медового месяца.
Кому это нужно, стирать пелёнки, и купать ребёнка, тем более, если родится дочь, полоскать в ванной, прополаскивать междометия… И сама рассказала ему, Вадиму такое у них бывало раньше. Готовили его к смирению и рабству.
Неет.
Это хуже рабов на галере, прикованных цепями пожизненно…
– Пришёл как то с работы отец. Уставший, зима, холод, он, отец, еле языком ворочает, а она сунула ему маленькую дочь и пошла, куда ты думаешь? В ванную. Она, видите ли, устала, и пока он читал сказки дочери, она полоскалась, как будто днём ей не было времени, а он голодный и уставший нянчился с малышкой. А она. А она, мама, такую любовь прививала дочери, хоть и маленькой, что он таял от любви этой крохи, красавицы. Психолог. Мама.
Окончила, вечерний, этот ликбез по психам, знала, так хотела и сделала – любовь к дочери удержит терпеть, теперь, такими, веригами, любви.
– Строгая у нас мама. Шептала она ему. Вон, папа пришёл с работы. Устал. Очень устал, а она ему поднос с грязной посудой, кушали за письменным столом. Стоит. Весь день. Папа, молча, понёс эти объедки на кухню, на улице во времянку, по ступенькам, уставший.
Строгая мама.
Мыть тарелки, жрать готовить, она и фартучек мне подарила, для кухни. Готовила. А будут дети? Если девочки, кому они такие нужны?!
– Нет.
– Нееет!
– Это гнилая перспектива.
– Чтоб мою дочь так загубили, а ещё хуже, сына сделать прислугой.
– Молодец, что ты не клюнул на эдакого, такоого живца.
*
Пролетел год.
Мы встретились с её отцом на мосту. Я поднимался вверх, а он уже на ступеньках стоял и, видимо, ждал меня. Надо же, угадал. Смущёно улыбался. Топора в руках не видно.
Кулаки на груди как у покойника. Дуэли не будет.
*
Исповедь.
– Ты знаешь, какой ты молодец. Я чёрной завистью думал и вспоминал тебя. Ну почему…
– Почему я?
– Ну почему…
– Тогда, как ты, не послал свою половину, к её или другой матери, и не ушёл спокойно, торжественно как ты?
– А сейчас я никто.
И у меня были раньше желания, увлечения. Вот вы с Вадимом, сколько дел у вас, да ещё и статьи пишите, преподаёте, он рассказывал, что ещё и гонорары там бывают хорошие. А я ведь в молодости писал короткие, даже трудно сказать какой жанр, но понёс в редакцию, где и вы с ним сейчас как, не штатные корреспонденты. И мне тогда сказали. Пиши, твой стиль может быть своеобразным. Написал. Отписался. Всё ушло в кастрюли домработницы.
– Вон, смотри, из окна видно, Орлик, а чуть ниже красавица Ока, а скажи, хоть раз был на рыбалке, хоть такой. Посидеть, помлеть, глядя на поплавок. Неет! Это глупости. Шумела она. А ведь и мысли приходили тогда о композиции, жанре литературном. Это же интересно. Увы, в прошлом. Завяло. Высохло, и душа засохла, ветерок, и сухие листочки творчества посыпались с моими мечтами и мыслями, в никуда. Всё вытравила кастрюлями, пелёнками. И, конечно любовью, – прививкой от бешенства…
И ты знаешь, какое это порабощение было, незаметным. Как у варана. Поцелуй. Поцелуй варана. Он же, варан, потом поедает и тебя и своих детей. Это так у них, – у нас.
Теперь понял, пустая жизнь. Я прислуга, нянька женских прихотей. Дочь даже посуду после себя не убирает и не моет, у неё отдых. Суббота и, и воскресенье. От кого? Коому?!
Он, муж, он должен всё…
Твердит она.
Кофе должен в постель подавать, утром. А ещё мыть посуду вчерашнюю, они вечером гоняли чаи, стаканы, чашки, трубочки, для напитков с чашками. В общем. До сих пор. До сегодняшнего чёрного дня. И ещё. Суббота и воскресенье, у неё отпуск. Я тебе уже говорил. Он и кушать готовит дочери, и ей кофе в постельку… и посуду вчерашнюю убирает и полощет водичкой.
Или вот, вчера. Собирались все трое в гости. Поужинали, и ты думаешь, что дальше… Они пошли наводить грим на своих лицах, а, я, я мыл посуду убирал со стола, и это при живой здоровой жене, и конечно такой безрукой, – слепоглухонемой, дочерью. Не знаю теперь какой. Как это. Озвучить. Как это обозвать.
И любовь прививала всю жизнь к дочери, приторочила пуповину, пришивала дратвой и цыганской иглой, как раньше сапожники, чтоб и мыслей не было о расставании. А дочь выросла, и сейчас по привычке ждёт, что я буду с ней нянчиться, как с маленькой, точнее все слуги, у неё, во всём в поведении, учёбе, даже в мыслях, ждёт подсказки, поблажки. Всё должны делать. Все. Всё. Но не она. Азбуку в шесть лет не выучила мама с ней. Книжки дорогие, и то не брала в руки. Вон коробки с книгами в чуланах. Игрушки в трёх мешках. Пошла в школу. Последняя парта, для тупых и опоздавших, как говорят хохлы, спизднылысь. Последняя парта на всю жизнь. А ведь способная. Талант. Красивая. Стройная.
Со скрипкой, фортепьяно, ты же сам на гармошке играешь, я знаю и это, пальцовка, переборы, тем более скрипка, какой труд. Нет. Это не для неё.
Не хочу, и не буду работать, и всё. И мама и дочь.
Вот её суть, её жизненное кредо. И кредо ли это. Она привыкла, усвоила, брать. Брать всё у всех. Брать,– не давать.
Нет любви. Не было и уважения.
Пусть муж работает, это он должен. Он обязан всё. Но не она. Нет такого понятия, семья. А кто, с кем должны ковать семейное счастье.
А ты ещё найди такого дурня. Чтобы он жил этим, твоим рабским кредо – вериги.
А скрипка и пианино – колоссальный труд. Сам знаешь.
Ну, короче пустое бесформенное ничто. Кому это сокровище нужно, при такой жизни.
Петля.
… Он вытирал пот. Он вытирал слёзы, которых не было. Ему даже некому, да и нечем было в жизни ни похвалиться, ни поделиться своим рабством.
Потом пожал руки, обе сразу.
– Какой ты счастливчик. Спасибо, всколыхнул меня.
