Аметисты Серафимы Суок
Зная своевольный характер прежней Катерины Быстровой, королевы и лидера класса, не допускавшей к себе неуважения, природа сыграла с Катей злую шутку, уподобив беременную Бобкову заколдованной Марье-искуснице, которой «что воля, что неволя – все едино». С точки зрения выживания матушка-природа права: чтобы не остаться одной в холодной пещере и без мамонта, беременной женщине следует спускать мужчине все. После взращивания потомства психическое состояние женщины природу не интересует – пусть хоть со скалы прыгает, свою роль она отработала.
Вернувшись из роддома, Артём сделал фото с «кулечком» и вручил младенца жене. Не счел нужным ничем помогать – пусть крутится, как хочет, а ему с утра на работу. После работы надо отдохнуть, спорт, командировки, встречи с друзьями – это само собой. С рождением ребенка (желанного) образ жизни Бобкова ничуть не изменился, в отличие от образа жизни его жены.
Екатерина Быстрова, в замужестве Бобкова, активная, общительная девушка, лишилась всего, что прежде составляло ее жизнь. Она оказалась заточенной в четырех стенах без возможности посвятить себе хотя бы час.
Вторую беременность Катя не планировала, но так уж вышло. Совершенно не приспособленная для малышей квартира, дом-новостройка на отшибе, откуда до цивилизации полтора часа на перекладных. Куцый пятачок детской площадки, вокруг которого летают машины. Во время прогулок молодая мать только и делала, что бегала за детьми – на месте они не играли. Ей оставалось лишь завидовать счастливицам, чьи малыши крутились у ног или спокойно копались в песочнице.
Дома тоже ни минуты покоя. Старший обижал младшего, младший донимал старшего… Постоянные крики, слезы, нытье. Дети всюду лезут, так что даже чаю попить сидя невозможно – опрокинут на себя горячую чашку, разве что только непрерывно держать ее в руках, и то будут дергать. Она не могла себя почувствовать матерью, так чтобы спокойно, без спешки и хронической усталости полюбоваться сыновьями, с удовольствием поагукать с ними, с радостью спеть колыбельную, рассказать сказку.
Катя пела колыбельные и читала сказки с мыслью «Когда же уснут?!», любовалась детьми мельком – то с горшком, то с тряпкой, кастрюлей и в режиме «Слава богу, никуда не влезли!».
Быстрова навсегда запомнила, как впервые оставила детей на три часа в детском клубе. Дорога туда на автобусе – отдельный квест, но он того стоил. Вернулась в пустую квартиру и положила ключи на полку на уровне талии. Положила в удобное место, а не затолкала под потолок, где уже не осталось ни сантиметра свободного пространства. Такое простое, совершенно не заметное при нормальной жизни действие, и от него такая эйфория!
А тишина в доме? А сесть (!) за стол без дерготни? В туалет сходить не в спешке и без воплей под дверью! И это изо дня в день на протяжении нескольких лет. Как от такой жизни она умом не тронулась, непонятно.
Для одних время, проведенное в декрете, – отдых, для других – хуже рудников. Нечего сравнивать материнство в оборудованной под детские нужды квартире с закрытым двором в районе с развитой инфраструктурой, при наличии помощников и со спокойными детьми, и живопырку, где нельзя переставлять «хозяйский хрусталь», в доме за чертой цивилизации с одинокой горкой в качестве детской площадки посреди стихийной парковки. Это как сравнивать поездку в переполненном плацкартном вагоне с круизом на комфортабельном теплоходе. И то и другое – путешествие, но ощущения от них диаметрально противоположные.
Когда детям дали места в детском саду, Катя вприпрыжку побежала искать работу. Любую. Лишь бы вырваться из дома. К людям! На фоне непрерывного нахождения с детьми поездки на рейсовом автобусе в час пик она считала отдыхом. Потом в магазине целый день на ногах – им, продавцам-консультантам, запрещалось сидеть. Назад тоже в набитом битком автобусе. Участь для многих ужасная, но для матери, вырвавшейся из декрета, за счастье. Счастье, однако, довольно быстро закончилось. То один сын болел, то другой, то вместе. На работе никто непрекращающиеся больничные терпеть не стал. Опять четыре стены, только уже с лечением детей (которых еще поди полечи) и беготней по врачам.
Артёма ничто из этого не касалось, он по-прежнему наслаждался жизнью. Зарплата у Бобкова к тому времени была уже приличной, работа непыльной: совещания, конференции, командировки с проживанием в хороших отелях. Между супругами росла пропасть, и началась она с разного уровня жизни: муж барствовал – жена существовала, словно не человек, а функция.
На все доводы Кати у Артёма был аргумент: его мама растила детей и не стонала, а Кате с чего вдруг тяжело? Его семья жила в поселке без горячей воды и с удобствами на улице. И с собственным участком, где дети гуляли сами по себе – огромное облегчение для родителей. У свекрови также была помощь бабушек, что Артём старательно упускал из виду.
Няню Артём яростно отвергал. Его мама обходилась без нянь! Нечего чужого человека в дом пускать и детей ему доверять. Да и денег няня стоит. Последний аргумент для Артёма был значимым. Он, как многие выросшие в стесненных материальных условиях, совершенно не умел обращаться с деньгами: то экономил каждый рубль, то спускал огромные суммы, как водится, на ветер.
Дети подросли, и Кате стало значительно легче. И все равно: школа, подготовка уроков, отвести-привести на кружки, болезни, опять-таки. Дети по-прежнему требовали внимания, но уже не ежеминутного, как малыши: никто не лез в тарелку, не хватал все подряд, не висел на голове.
Жизнь наладилась, и можно было бы выдохнуть, но нет. Выматывающий декрет наложил заметный отпечаток на психику Бобковой, как отражается на психике пребывание в тюрьме. Вышел на свободу – но все не то, вокруг безрадостно и пресно. Катерине не хотелось наряжаться и покупать новые вещи. Былой сорок четвертый размер расплылся до сорок восьмого. Зеркало огорчало, и Катя старалась лишний раз в него не смотреть. Бездетные подруги улетучились, а кто с детьми, тем вечно некогда.
Нашлась одна отрада – родительский комитет. Катя сама вызвалась в председатели, чтобы почувствовать себя в социуме. Она понимала, что это лишь суррогат жизни. Опять чужие дела, а себе даже маникюр не сделать. Не хотелось.
Легко сказать: «Соберись, тряпка, шагом марш в тренажерный зал и садись на диету!» Для действий необходима энергия. Когда депрессия сковывает болотом и тянет на дно, заниматься получается лишь рутиной. Катя и занималась: уборка, стирка, готовка, детские дела.
Ужаснее всего, что Катя потеряла себя. Внешность – полбеды. Из прежней королевы класса, уверенной, яркой, она превратилась в безрадостное существо.
Глубоко в душе Быстрова верила в свое преображение. Это была ее тайная религия. Вот она как следует отдохнет, сходит в спа-салон, найдет хорошего парикмахера, косметолога, похудеет, подкачается в фитнес-центре, обновит гардероб и снова станет красоткой.
Катя все время чего-то ждала. Ее жизнь уже много лет стояла на паузе. Вот переедем в новую квартиру, тогда… Или вот закончит младший четвертый класс, тогда…
Теперь она ждала, когда у мужа закончатся проблемы на работе. Нет, о проблемах Артём не распространялся, Катя сама пришла к такому выводу. А то с чего он вечно раздраженный?
От мужа она не получала никакой моральной поддержки, наоборот. Артём подавлял. Делал он это постепенно, и чем дальше, тем больше. Имел возможность измываться, поскольку в его руках находились ресурсы – не только материальные, но и социальные: он весь такой успешный, при работе, должности, с соответствующим окружением, отдыхающий, с интересной насыщенной жизнью, а она человек-функция, домработница и няня без выходных и перерывов, живущая за еду и крышу над головой.
Редкие выезды к морю мало радовали. Катя понимала, что пройдет неделя, и она снова окажется в клетке. Это как нищего привести в дорогой ресторан и ждать от него восторга. Кардинальным образом жизнь не изменится, после ресторана будет та же нищета. Артёма ее кислое лицо бесило: он ради нее поехал в Турцию, а она недовольна. Он там был уже раз десять, у них там постоянно конференции, и, если бы не Катя, он бы ни за что, лучше бы на фьорды в Норвегию. Но Катя хотела к морю и чтобы было тепло. Ей надо лечь под пальмой и не шевелиться. Он пересилил себя, согласился на пляжный отдых, как хотела жена. Ни в чем не нуждается, продуктов полный холодильник. Что ей еще надо?
Как ни пыталась донести до мужа Катя, что она тоже человек ничуть не хуже его и что тоже хочет жить, а не существовать, Артём ее не слышал. Не хотел. Это же так удобно!
Он с издевкой повторял свою любимую присказку: «Кто на что учился!»
Кате бы вернуться в Кириши, в родительский дом, чтобы успокоиться, зализать раны, расправить крылья. Она ведь королева, она сильная, справится и без Артёма. Ей бы только перевести дух. Но у родителей Кати ее младшие брат и сестра, им не до душевных ран старшей дочери, у которой, на взгляд со стороны, все отлично, разве что жемчуг мелковат. Даже с внуками не помогают. Раз в год приедут, посюсюкают и назад.
Прежняя Катя непременно бы ушла от мужа. Хоть по снегу босиком, но терпеть уничижительного отношения к себе бы не стала. Воронка незаметно затянула, сломала, сделала ее податливым пластилином.
Дело вовсе не в Артёме. Он не плохой и отнюдь не тиран. Она сама вела себя как жертва, и муж держался с ней соответственно. Ее придавило грузом декрета: резкая смена образа жизни, гормональная перестройка, ответственность за детей, отсутствие поддержки и социальный вакуум. Что она знала, что могла сделать в девятнадцать лет с младенцем на руках? Была полная свобода, активная жизнь и в один миг все испарилось. Тот миг, следующий сразу за самым счастливым в жизни, когда слышишь первый крик новорожденного, тот миг, когда вдоволь налюбуешься своим ребенком. Очень быстро приходит совсем нерадостное открытие, что ты с ним – одно целое. Кате достался очень беспокойный малыш, от которого не отойти ни на минуту, не то сразу душераздирающий плач. Понянчила младенца – хочется уже и собой заняться. Хотя бы принять душ. Ан нет, ребенок не кукла, и заниматься приходится только им, а привычные, незаметные доселе действия – такие, как спокойно сидеть, стоять, ходить, даже думать – резко перешли в разряд недоступной роскоши.
И поджимающий губы муж, ведь его мама справлялась. Артём взращивал в ней вину. За режущиеся зубки, за колики; мало гуляла с ребенком, до сих пор не переворачивается, не пошел в год, не заговорил в два, когда у других уже цитируют «Тараканище». Дети болеют? Закалять надо было, тогда не болели бы!
Кате и возразить нечем. Мозг отупел, от одних «агу» речь стала скудной, реакция заторможенной. Натренированный на совещаниях, первый заместитель директора виртуозно выворачивал факты в свою пользу. Доводил ситуацию до абсурда. Все, что могла выдать Катя, когда Артём выходил за все рамки, – крик и слезы.
– Истеричка! С тобой невозможно разговаривать! Ты ничего не хочешь слышать! – сообщал он, принимая позу обиженного, и надолго уходил в молчанку.
Чтобы не поддаться искушению отыграться на слабом, нужно быть благородным и великодушным.
Артём обычный, как и Катя. Она сама не без греха. Тоже глумилась над слабыми. Поделом ей.
Когда-то давно. Кириши
– Чего на доску пялишься? Ты за нее платила?! – Феофанова развернулась всем своим мощным корпусом и выставила растопыренную пятерню перед лицом Зоси, будто бы не внесенный семьей Сапожниковых в казну класса взнос был вычтен из личных доходов ученицы Ольги Феофановой.
Сидевшая за одной партой с Феофановой Настя Иванючина с готовностью шавки подхватила инициативу подруги. Она хапнула тетрадь Зоси, чтобы та в нее не могла списывать с доски.
– Верни на место! – приказала Сапожникова.
Иванючку это раззадорило: рядом с рослой Фаней она чувствовала себя сильной. Настя демонстративно вырвала лист из Зосиной тетради. Зося ткнула Иванючку между лопаток острием шариковой ручки. Настя взвизгнула.
– Что у вас происходит?! – сердито произнесла математичка.
Ксения Алексеевна оторвалась от заполнения журнала и уставилась немигающим взглядом на «камчатку», где сидела Зося, а перед ней Иванючина с Феофановой.
– Сапожникова меня ручкой ткнула, – пожаловалась Иванючка.
– Сапожникова! – гаркнула математичка. – Урок давно начался! Сорвешь контрольную – всему классу выставлю двойки. Устроили балаган!
В классе поднялся недовольный гул.
– Сапожникова! Убью! – Воронин показал кулак.
– Зоське капец! – прошептала Вика своей соседке по парте Кате Быстровой. – Эти ее уроют, они без тормозов.
– А тебе что? – не отрываясь от тетради, фыркнула Быстрова.
Алгебра была не ее коньком, и Катя старалась компенсировать пробелы в знаниях прилежанием и обаянием. Ксения Алексеевна благоволила приветливой ученице и часто натягивала ей тройки.
– Жалко ее.
– Сама нарывается.
– Все равно. Надо ее в нашу компашку, с нами Сапожникову не тронут.
– Посмотрим, – неопределенно пообещала Катя.
Катя Быстрова, как и Лариса Фролова, была девичьим лидером в классе. Катя выступала противовесом Фроловой. Если Фролова возглавляла кучку малолетней гопоты, то к Быстровой примыкали все оставшиеся хорошие девочки. Кроме Зоси, естественно. Зосю Быстрова не признавала.
Катя не устраивала травлю, ведь она имела имидж хорошей. Даже, бывало, защищала Зосю. Но защищала как бы мимоходом и запоздало, когда свора уже расправилась с ней и вдоволь насладилась результатом.
Сапожникова Катю бесила. Вечно выделывается. Выскочка! Когда Зося внезапно «взлетала» – выдавала на уроке нестандартный ответ или делала что-то такое, что выделяло ее из толпы, – Быстрова стремилась тут же ее приземлить. Катя, как это она умела, весомо хмыкала, что означало: «Ничего особенного. Выделывается!»
Зося не выделывалась. Ей приходилось выражать собственное мнение, а не мнение большинства, как это делали все. Потому что во «мнение большинства» ее не посвящали.
Как и любой лидер, Быстрова держала руку на пульсе, чтобы не утратить своего высокого положения в школьной иерархии. У девочек титул «королевы класса» часто достается самой привлекательной.
Быстрова, безусловно, была красивой: выразительные, с черными и густыми, будто бы накрашенными ресницами глаза, обезоруживающая улыбка, ямочки на щеках, пленительные округлости формирующейся девичьей фигуры.
Когда Катя разговаривала, она делала многозначительные паузы и могла так посмотреть, что ее взгляд был весомее всяких слов.
Никто не знал, что красавица Катя постоянно сомневается в собственной привлекательности. Эти ее вьющиеся волосы, когда в моде прямые, пухлые щеки, за которыми нет и намека на скулы. А нос, а губы, да и вообще!
Она тихо завидовала Маринке, ее стройности, светлым от природы и гладким, падающим на плечи, словно ливень, волосам, длинным, стройным ногам. Смагина нравилась всем. Это ей, белокурому ангелочку с огромным бантом, доверили колокольчик на первой школьной линейке. Марина вручала букеты почетным гостям, ей доставались роли Снегурочки и принцесс на новогодних балах. Но Маринка была вещью в себе: она осознавала свою красоту и оттого была немного высокомерной. Вокруг Смагиной не сплачивался коллектив, она не считала нужным хоть что-нибудь для этого делать – и так хороша!
Быстрова часто заводила темы, призванные заострить внимание на ее красоте, и всячески напрашивалась на комплименты. Зося легко могла бы купить Катю, выразив свое восхищение, но не делала этого: ей было противно льстить.
В пятом классе Катя даже дала Зосе заполнить свою тетрадку-анкету, чего никто из девочек никогда не делал – все-таки Сапожникова считалась изгоем, – но лишний голос не помешает. Быстрова не сомневалась, что Зося не упустит шанса к ней подольститься, но ошиблась.
В анкете на первой же странице нашелся вопрос: «Кто из девочек в классе самая красивая?»
Зося ответила честно: «Смагина». И тут же вызвала волну гнева хозяйки анкеты и нажила себе врага.
Мама Быстровой состояла в родительском комитете, и Катя постоянно слышала ее телефонные разговоры о сборе денег на нужды класса. Девочка была в курсе, чьи родители сдают деньги, а чьи ходят в должниках.
Из этих разговоров Катя знала, что отец Зоси беспробудно пьет и, естественно, никаких денег ни на что не сдает. Члены родительского комитета любили посмаковать бедственное положение, в котором оказалась Зося. «Какая несчастная, – говорили они, – надо бы обратиться в опеку». «Там не помогут, только отправят девочку в детский дом», – причитали родительницы. Покудахтав, они великодушно прощали Сапожниковой ее долги. Этим помощь родительского комитета ограничивалась.
С таким положением вещей Катя была не согласна. Все платят, а Сапожникова нет! Алкаш не инвалид, с чего такие поблажки? Они, между прочим, тоже не миллионеры, ее мама специально пошла в родительский комитет, чтобы сэкономить. Выискивает, где можно купить дешевле, в конец города ездит, чтобы копейку выгадать.
Никто бы не узнал о том, что Сапожниковы не скинулись на покупку новой доски, если бы не Катя. Быстрова была отличным стратегом, несмотря на нелады с точными науками.
Расчет был верным и дал нужный результат. Зная, что Настя – последнее трепло, Быстрова подгадала момент, когда Иванючка оказалась рядом, а она, Катя, ее вроде бы как не заметила.
– На доску сдали все, кроме Сапожниковой. Как обычно. В их семье совсем денег нет, – посекретничала Катя с подругой на перемене.
– Да, бывает, – согласилась Вика.
– Даже на одежду у них не хватает, всегда в одном и том же ходит, – продолжала «жалеть» одноклассницу Катя.
Подруга кивала.
Это было правдой. Зося одевалась хуже всех: одна и та же немодная юбка с дешевым застиранным бадлоном и тапки-мокасины «Made in China».
Иванючина сработала молниеносно: уже на следующей перемене, перед контрольной, весь класс был оповещен о долгах Сапожниковой. Поскольку Зося появилась в классе лишь со звонком, расправа над ней откладывалась до следующей после алгебры перемены.
Так долго ждать взрывная Феофанова не могла – она жаждала крови немедленно, прямо на контрольной. Действия Фани вызвали цепную реакцию в толпе.
На перемене после контрольной, конечно же, на Зосю налетели.
Математичка, как обычно, «моргнула» – сгребла в охапку листочки и ушлепала в учительскую.
Ксения Алексеевна, классная седьмого «А», конечно, была «не посвящена» в то, что творится перед ее носом. Что ее класс, словно криминальный район, поделен на враждующие группы и что толпа расправляется с одиночками. Что есть Воронин со свитой, есть Фролова с гопницами, есть изгои, над которыми издеваются.
Сами виноваты! Себя отстаивать надо, завоевывать авторитет. Никто за них это делать не будет. Она классный руководитель, а не нянька!
Несмотря на то что Сапожникова соображала в математике лучше многих, Ксению Алексеевну она раздражала. Слишком много хлопот обещалось от этой немногословной хрупкой девочки. Неблагополучная семья и, как следствие, нищета и нелады с коллективом. Случись что – спросят с нее, с классного руководителя. А что она может? Ну проведет беседу с отцом ученицы, он что, пить бросит? Не бросит.
Ксения Алексеевна не раз вызывала Сапожникова в школу – не являлся. Сама к Сапожниковым Ксения Алексеевна не пошла. Заняться ей больше нечем, как только по чужим квартирам ходить! Еще был бы с этого толк, но толку ведь не будет. У самой дети, на них вечно времени не хватает.
«Авось обойдется», – малодушно решила классный руководитель, предпочитая не вмешиваться.
1917 г. Одесса
В свои восемнадцать Ольга Суок выглядела красавицей. Яркие, живые глаза под широкими черными бровями, лицо греческой богини, черты мягкие, гармоничные, как с портрета Леонардо да Винчи. Плавная, женственная походка и величественная стать.
Симочка по-прежнему оставалась невзрачным лягушонком с по-детски щуплой фигуркой. Все настолько привыкли видеть в ней неказистую дурочку, что ни у кого не возникало и мысли о наличии у юной девушки хоть какого-то потенциала. Разве что Сима хорошо рисовала, но куда применить это умение, особенно без художественного образования?
Лидия вышла замуж за уважаемого человека, военного врача. Правда, ее семейное счастье продлилось недолго. Муж Лидии Густавовны погиб на фронте Первой мировой войны. Молодая вдова вернулась в родительский дом, где по старой памяти вновь взяла на себя роль наперсницы сестер.
Страну трясло от волнений. Война – всем надоевшая и бессмысленная – вносила дополнительную сумятицу и истощала едва трепыхавшуюся экономику. Голод и нищета все увереннее обосновывались в Одессе. В столь нелегкое время уроки музыки стали никому не нужны, и Густав Суок, чтобы прокормить семью, брался за любую посильную работу. Играть на скрипке около памятника Ришелье, положив перед собой шляпу, австрийцу не позволяла гордость. Он предпочитал таскать грузы в порту, после чего подолгу отлеживался с больной спиной. Девочки как могли помогали родителям. Как ни странно, несмотря на несправедливое распределение семейных благ, сестры дружили. Особенно Оля с Симой, в то время как Лидия держала марку строгой старшей сестры, но и то лишь для вида – она чувствовала свою ответственность за младших.
Одесса стремительно нищала. Из доступных развлечений были лишь бесплатные творческие вечера неизвестных молодых дарований и море. Черное море – единственное, что оставалось неизменным вне зависимости от обстановки в мире. Оно то шумело, поднимая высокие волны, то чуть слышно шептало, серебрясь на солнце или мерцая в лунном свете.
Сестры Суок любили проводить время на Ланжероне. Казалось, здесь, среди теплого песка и шелеста прибоя, время приобретало свойство застывать, и можно было выбирать любое на свой вкус. Эту способность времени Серафима впервые обнаружила в свои неполные десять лет и тут же поделилась открытием с сестрами.
– Волна бьется о мои ноги точно так же, как когда мне было четыре года! Помните, мы тогда всей семьей отдыхали в Отраде? Нам еще купили леденцы! – Сима даже почувствовала смородиновый вкус петушка на палочке и зажмурилась от удовольствия.
– Волны всегда бьются одинаково, на то они и волны, – авторитетно заметила Лида.
– Когда я вот так стою у кромки воды, я ощущаю себя так же, как и в тот день! Как будто бы мне четыре года и рядом папа и мама. – Сима любила тот свой период жизни из раннего детства, когда дела их семьи шли хорошо и они считались почти богатыми.
Лида с Олей переглянулись. Глупышка – чего от нее ожидать.
С тех пор, всякий раз бывая у моря в теплую погоду, Сима разувалась и заходила по щиколотки в воду. Она стояла, закрыв глаза, и вспоминала то свое лучшее время, где не было голода, тревог и неопределенности. Как будто бы она снова маленькая девочка – веселая и беспечная, с леденцом за щечкой.
Серафима устроилась на валуне, чтобы очистить прилипший к ступням песок, перемешанный с мелкими камешками. Девушка с сожалением отметила, что туфли совсем прохудились и на подошве вот-вот появится дыра. Других в этом году ей не видать, остается ждать ноября, когда похолодает и можно будет носить валенки. У Оли обувь на два размера больше, а то бы можно было уговорить сестру носить ее туфли по очереди.
Ветер нагонял тучи со стороны города, значит, с утра будет пасмурно. Сима задумчиво водила пальцами по песку, рисуя непонятные фигуры, ее сестры сидели поодаль, щурясь в лучах закатного солнца.
Вдруг палец наткнулся на что-то скользкое и блестящее, и Сима его одернула: не стекло ли? Она живо вообразила сочащуюся из раны кровь, отчего ее передернуло. Нечто маленькое, сиреневого цвета, лежало, присыпанное песком. Преисполненная любопытства, осторожно, будто бы боясь спугнуть, девушка стала откапывать находку.
Один, второй, третий… друг за другом стали появляться фиолетовые камешки. Это были бусы из… конечно же, из драгоценных камней!
В глазах Симы полыхнул огонек радости и надежды на лучшую жизнь. Вот оно – богатство, которое все изменит! Перепачканное в песке сокровище у нее на ладошке.
Девушка вообразила, как накупит себе новой одежды, а то надоело ходить в обносках! Ольге уже с шестнадцати лет покупают новую одежду не только потому, что их с Лидией фигуры отличаются. Ольга расцвела и заневестилась. И, как считали родители, Оле надо выглядеть прилично, чтобы показать «товар лицом». А она, Сима, донашивала гимназическое платье с чужого плеча. И еды! «Много-много еды!» – мечтала всегда голодная Сима.