Байки бывалого моряка

Капитан и Мальвина

1980

Капитана теплохода Коноша Владимира Петровича Поливанова в экипаже «за глаза» называли Винни Пухом. Круглое лицо, маленькие светлые глазки, а на голове топорщились и кудрявились блеклые редкие волосики. И ко всему этому, вечно расстегнутая на круглом животике рубашка, кое как заправленная в поношенные советские джинсы, в народе называемые «Техасы». То есть, он действительно был похож на знаменитого мультяшного героя.

С выходом в рейс Владимир Петрович сразу же начинал квасить. Делал он это умно и продуманно. В начале он, как правило, вызывал старшего механика, но долго с ним не засиживался, поскольку тот был мужик крепкий и мог серьезно сократить капитанские запасы, практически не вредя своему здоровью. Поэтому после первой бутылки капитан выпроваживал стармеха из каюты. А потом в течение всего рейса он каждые два часа выпивал пятьдесят граммов водочки, поддерживая себя в этаком, легко- пьяном состоянии. Глядя на него в эти дни, трудно было поверить, что это Капитан Дальнего плавания, с пятнадцатилетнем стажем.

Но к приходу в загранпорт Владимир Петрович преображался. Он прекращал пить, отмывался дорогим мылом, надевал чистую белую рубашку с галстуком и облачался в черный капитанский китель с золотыми шевронами на рукавах. Иностранных представителей власти, агентов грузополучателей уже встречал уверенный и спокойный настоящий Капитан. И, хотя его английский был далек от совершенства, уверенность, с которой он рубил английские фразы, часто непонятные для собеседника, заставляла последнего усомниться в собственных знаниях, конечно, если эти беседы происходили не в англоязычных странах. Англичане же вежливо улыбались и также вежливо переспрашивали со своим неизменным «Сори».

В последнее время «Заграница» стала утомлять Владимира Петровича своим чопорным порядком, своими портовыми законами, которые ужесточались каждый год, да и правила судоходства усложнились до -нельзя. Единственно, что еще скрашивало его существование в загранрейсах, так это получение, так называемых, «Представительских» – то есть вино- водочных изделий самого высокого качества, пиво – лимонадов и других дефицитных продуктов, которых просто так в архангельских магазинах купить было невозможно. Количество же их в прямую зависело от количества портов, посещаемых судном. Учет и контроль за «Представительскими» осуществлял сам капитан. Поэтому Владимир Петрович считал их своими кровно заработанными и распоряжался ими, как хотел. Примерно половину он выпивал сам, половину от второй половины он увозил домой (и, в общем то это было по- божески – другие домой тащили гораздо больше), а другую половину от второй половины он раздавал всяким полезным людям в пароходстве, и даже, бывало, перепадало по бутылочке стармеху и первому помощнику.

В каботажном же плавание Поливанов был, как рыба в воде. Во всех, забытых богом местах на Севере, его знали и уважали. Он тоже знал всех ответственных за приемку груза по именам во всех пунктах доставки. Он пил с ними, вел разговоры, иногда хитрил и обманывал в мелочах, но груз всегда сдавал точно до последнего ящика, до последнего килограмма. Его небольшую, круглую фигуру в фуфайке, шерстяной шапочке и резиновых сапогах можно было увидеть и на судне и на берегу, куда он выезжал вместе с бригадой. Из всех посещаемых точек, а это были Пеша, Шойна, Колгуев, Индига и другие, Поливанов выделял и, даже по- своему любил, Индигу. Здесь был закрытый безопасный рейд, а это очень важно для выгрузки, здесь была куча хороших знакомых и, кроме того, сюда хорошо заходила семга.

А Толю Жукова – третьего помощника, недавнего выпускника Макаровки, капитан не любил. Не любил он его за высшее образование, за разносторонние знания, за его интеллект и, даже, за его трезвость – на Коноше это считалось почти дурным тоном. До Коноши Толя работал на новом, в то время, судне Вера Мухина, но как то попал в милицию, за то, что дал в морду одному подонку. В милиции долго не разбирались, а видя, что человек трезв и адекватен, очень быстро его отпустили, однако в Пароходство сообщили. И так хорошо начавшаяся Толина карьера, внезапно дала трещину. Визу Толе не закрыли, но в зарплате он потерял – Коноша была на две группы судов ниже, а чем ниже группа, тем ниже и зарплата. Кроме того Коноша все лето ходила по «северам» и доставляла народнохозяйственные грузы в самые отдаленные точки нашей необъятной Родины. Вот и сейчас судно стояло в Архангельске и грузилось на Индигу – достаточно большого населенного пункта на берегу Северного Ледовитого Океана. Местные жители с гордостью называли Индигу столицей Канино-Тиманской Тундры.

Толя был родом с Новгорода, но на последнем курсе Макаровки он женился на коренной ленинградке и теперь стал законным питерцем. Три дня назад к нему приехала жена, высокая красивая молодая женщина с копной роскошных каштановых волос, и четырехлетняя «Мальвина» – девчушка с широко открытыми карими глазками на милой улыбающейся рожице. Ребенок был просто очарователен – белый нарядный бант на голове, розовое платье в крупную клетку, белые гольфы и светлые легкие туфельки. Полина – так звали девочку (а папа называл ее Полинка – Мальвинка) была не капризным и очень контактным ребенком. Она с удовольствием гуляла по судну с папой, улыбалась всем встречным и говорила с взрослой интонацией в голосе:

– «Нет, вы только посмотрите, какой у меня чудесный бант!».

И люди тоже восхищались ее бантом, а ей это нравилось, и всем окружающим нравилось, что ей это нравится.

Владимир Петрович и его дражайшая супруга Лидия Федоровна, очень домашняя и уютная женщина, абсолютно лишенная гонора, свойственного капитанским женам, спустились с трапа к ожидающему такси. Судно было уже загружено и стояло у Красной пристани в ожидании документов. Отход планировался на двадцать два часа.

Лидия Федоровна поцеловала мужа, пожелала счастливого плавания, села в машину и помахала рукой.

– Сколько таких прощаний за тридцать лет замужества – грустно подумала она, – Вот и сын уж пять лет, как в море ходит.

Владимир Петрович переоделся в свои любимые «техасы», устроился на диванчике перед телевизором и решил, что уже пора бы и принять «на грудь» за предстоящий отход. Тем более, что до отхода еще масса времени, и можно будет немного покемарить. Он извлек из холодильника початую бутылку «Смирновской» и с сожалением отметил, что просто никакой закуской там не пахнет. И вообще в холодильнике ничем не пахнет потому, что его чистюля жена все оттуда выгребла (и слегка позеленевшую колбаску, и начатую баночку с «частиком в томате» и, даже представительских «крабов», правда неделю, как открытых), холодильник вымыла и велела впредь консервы открытыми больше одного дня не держать.

– Ну что ж – подумал Владимир Петрович – придется яблочком закусить. Он поднялся с дивана и прошел в спальню.

А надо сказать, что в те времена, моряки, регулярно плавающие летом по северным точкам, возили туда для продажи не только заграничные шмотки, а и свежие фрукты и овощи, которые шли там, на «ура» по ценам значительно выше архангельских. Некоторые моряки продавали их за деньги, некоторые меняли на рыбу, песцовые шкуры, а некоторые просто отдавали друзьям и знакомым, прекрасно сознавая, что, когда у тех будет рыба(читай семга), то и у тебя будет рыба. Кроме фруктов на точках в большой цене было пиво. И если моряку удавалось достать ящик или два этого напитка (В Архангельске пиво было тоже в дефиците) и не выпить его с друзьями моряками до прихода, то он мог расчитывать на значительную прибыль от реализации – цена трех бутылок пива была эквивалентна цене одной бутылки водки.

Владимир Петрович тоже не гнушался таким бизнесом. Хотя, по правде сказать, денег он не брал, а брал, как сказал один классик, только «борзыми щенками», то бишь рыбкой красной, песцовыми шкурками (правда, без государственного клейма – то есть браконьерскими) и даже морожкой, которая, хотя и не каждый год, в неимоверных количествах появлялась в тундре. И как только судно бросало якорь на рейде какого либо поселения (подойти к берегу на судне просто невозможно и выгрузка производилась на рейде на специальные понтоны, которые потом отбуксировывались к убогому причалу) к нему тот час подходил какой- нибудь моторный катер и какой либо местный абориген, в фуфайке, сапогах броднях с обветренным лицом и красными жилистыми лопаторазмерными руками, кричал снизу вахтенному:

– Слышь, Петрович то, не в отпуске ль? – И получив ответ, что на борту. довольно улыбался и смущенно просил: – Слышь, ты скажи ему, что Афанасьич приехал.

Поливанов выходил на палубу, перевешивался через фальшборт и кричал:

– Ну что, жив еще, курилка? Давай лезь сюда, старый хрен.

И Старый Хрен, радуясь, что его узнали и что сам капитан зовет его в гости, и, скорее всего, угостит какой -нибудь вкусной водочкой, быстро прилаживал на спину, пропахший рыбой, тяжелый «сидор» и бодро карабкался по штормтрапу на палубу. А через два часа, изрядно выпивший Афанасьич (или Данилыч, или Федотыч…) сыто улыбаясь, отчаливал от судна опять с полным «сидором». Но теперь там позвякивали несколько бутылок пива и лежал большой «монтановский» пакет с полуобнаженной красавицей на «Харлей Девидсоне», набитый овощами и фруктами.

– Вот уж старуха с дочкой обрадуются – и, вспомнив про картинку на пакете, восхищенно мотал головой.

– Вот ведь делают паразиты… растудыт твою в три бога… – А рыба что…, рыбу мы еще поймаем.

В спальне на широкой капитанской койке лежала огромная сетка с отборными яблоками. Председатель Зверосовхоза в Индиге Егор Матвеевич заказал Поливанову яблок. У Матвеевича была большая семья с сыновьями, дочерьми и внуками, которые все жили в одном большом доме. Поливанов с Матвеечем были знакомы много лет, да, и чего греха таить, выпито вместе тоже было достаточно. Но кроме дружеских отношений, Матвеевич был и полезен капитану- много всяких ситуаций, касаемых доставленного груза, удалось удачно разрулить, благодаря этому знакомству.

Владимир Петрович взял сетку с яблоками, вынес ее из спальни и положил на стол. Потом надел очки и принялся развязывать узел на сетке. Наконец он достал яблоко, налил в свою любимую пятидесятиграммовую рюмку водочки и одним махом кинул ее в рот. Зажмурился, крякнул от удовольствия и с хрустом откусил красный бок яблока. Посидел, подождал, пока водочный жар благодатно пробежал от горла до желудка и ласковым теплом распространился по всему телу, принеся ему ленивую истому, затем подумал, что неплохо бы и перекусить чуток, тем более, что с обеда прошло уже три часа, поднялся с диванчика, сунул ноги в шлепанцы и вышел из каюты.

У Кают-компании стоял Толя Жуков, держа за руку свою дочурку, и о чем – то беседовал с Начальником Радиостанции. Полинка с удовольствием сосала леденец на палочке, вертела своей очаровательной головкой и, время от времени, притопывала ножкой – ну, в общем, вела себя, как все здоровые, нормальные дети.

– Анатолий – окликнул его капитан – Карты приготовил?

– Так точно – шутливо ответил 3-й помощник – В Рубке, на столе – и всем телом повернулся к капитану. Повернулась и Полина, с любопытством оглядывая незнакомого дядю.

Увидев ребенка, капитан подошел, улыбнулся и присел на корточки:

–Ну и как зовут такую красавицу – спросил он, касаясь ее ручки.

– Полинка – Мальвинка – засмеялась девочка и спряталась за папу.

– А я добрый, но очень грустный волшебник – сказал капитан.

– А почему грустный – заинтересовалась Полинка и вышла из- за папы.

– А потому, что такие хорошие девочки не приходят ко мне в гости

– А давай, мы с папой к тебе придем – Полинка подняла голову – Правда, папа?

– Конечно – уверенно ответил Толя – Мы обязательно придем к Владимиру Петровичу в гости, но потом. А сейчас нам надо идти собираться – через два часа придет машина.

– Анатолий – сказал капитан, – А, может, ты иди, собирайся, а мы с Мальвиной пока сходим ко мне в гости.

Толя с сомнением посмотрел на дочь. Полинка шутя топнула ножкой:

– Хочу в гости к доброму Волшебнику!

– Знала бы ты этого волшебника – подумал Толя и сдался:

– Только ненадолго – сказал он – Я зайду минут через двадцать. А, если она вам надоест, вы сразу позвоните.

Здесь Толя был неправ. Поливанов очень любил детей. У него самого были две внучки погодки, и он их баловал нещадно к неудовольствию сына и невестки – учительницы.

Через полчаса Толя подошел к каюте капитана и постучал. Не получив ответа, он осторожно приоткрыл дверь и вошел. Картина, которую он увидел, повергла его в ступор. На диване, откинувшись на спинку, мирно посапывая, спал капитан. Лицо его было умиротворенное и доброе. А на столе, болтая ногами, сидел его чудо-ребенок и держал в руках большое румяное яблоко. И вообще- то в этом ничего бы криминального не было, если бы не один любопытный штришок. Весь стол вокруг девочки был покрыт, а правильнее сказать, заставлен яблоками. И яблоки действительно стояли, поскольку были с одной стороны надкушены острыми зубками Толиной дочки. Слева от Полинки, аккуратной стопочкой были сложены откушенные кусочки. А рядом с капитаном на диване лежала сетка с яблоками…, но только с двумя яблоками.

– Правда красиво? – спросила дочка. – Как домики в деревне. – И удобно устроилась на руках у папы.

– Еще как! – пробормотал Толя, выходя из каюты капитана. – Трендец карьере, – грустно подумал он.

Когда, проводив родных, Толя вернулся из аэропорта на судно, на письменном столе в своей каюте он обнаружил капитанскую сетку с кусаными яблоками.

А с Коноши Толя ушел через пару рейсов. И ушел с повышением. И что удивило всех на судне, промоушен, как теперь говорят или продвижение по службе, ему дал сам капитан Поливанов…

Таможенный казус

1976

Судовой токарь Михаил Константинович Доставалов крупный, 46 летний архангелогородец считался по советским меркам весьма зажиточным мужчиной: трехкомнатная квартира на Варавина, 412 москвич и, пусть небольшая, но собственная дачка в районе Уймы. С личной жизнью у Константиныча тоже было все в порядке: жена – миловидная невысокая женщина – повар в кафе "Каргополочка", и взрослая дочь – преподаватель в младших классах, которую Констатиныч недавно выдал за¬муж за инженера водоканала.

Как специалист он был на отличном счету, знал и выполнял практически все судовые работы, лет 15 носил высокое звание Ударника Ком. Труда и с сорока лет состоял в членах компартии СССР. Он регулярно платил членские взносы, но служил партии без фанатизма: избегал всякого рода партийных поручений, когда мог – уклонялся от политзанятий, а если не получалось -терпеливо, со скрытой усмешкой слушал помполита о преимуществе социализма перед капитализмом. Себя он называл не иначе как рядовым Членом партии. И как то он это выразительно произносил, что Членом было как бы с большой буквы, а партии как бы с небольшой – то есть совсем с маленькой.

На судне Констатиныча уважали, его выбрали в Судовой Комитет, где он отвечал за воспитание молодежи и за наставничество – было в то время такое течение на флоте, когда молодой моряк прикреплялся к опытному моряку и тот, якобы, учил и наставлял его, причем старшему раз в квартал даже давали небольшую премию, которую, впрочем, часто наставник и ученик пропивали вместе.

В общем был Константиныч кругом положительный: в оккупации не был, не привлекался, в порочащих советского моряка связях замечен не был, таможенных правил не нарушал. Хотя с таможенными правилами … был некоторый спорный момент, а проще говоря казус.

Дело в том, что в описываемые времена наша страна, хоть и успешно строила Коммунизм, но по существу оставалась страной устойчивого дефицита. Поэтому люди, которые имели возможность посещать 'Заграницу", имели возможность и привозить дефицитные вещи, а следовательно, и продавать излишек привезенного по весьма приличной цене. Ну а моряки загранплавания как раз и были одним из слоев населения, который регулярно бывал за границей, а значит и регулярно "отоваривался" дефицитом. Поэтому весьма скромные зарплаты моряков и длительная оторванность от дома хоть как-то компенсировалась дополнительным доходом.

Во всех крупных портах Европы были открыты специальные магазины для моряков. Хозяева магазинов, в просторечии "маклаки", в большинстве своем были из эмигрантов и говорили по-русски. Торговали самыми разнообразными товарами, но, как правило, все они были в большом дефиците в Союзе и везти их на продажу было достаточно выгодно. Маклаки очень пристально следили за коньюктурой рынка в Союзе и оперативно меняли товары в зависимости от спроса. И вот одним из таких товаров массового спроса был Мохер. Продавался он в мотках по 10 штук в пакете, был легок и пушист, и цветов был самых разнообразных. Две трети женщин Архангельска в середине семидесятых щеголяли в мохеровых шапочках и беретах, а мужчины – в мохеровых шарфах и даже в свитерах.

Для моряков мохер был очень удобным товаром – можно было положить в карман пару моточков и запросто махнуть в кабачок. Там с удовольствием отужинать с коньячком, потрястись в зажигательном танце и по-гусарски – Сдачи не надо – расплатиться заморской шерстью.

И вот, казалось бы, чего же проще – вози моряк мохер, да не по 10 моточков, а, например, сразу 100 – повышай свое благосостояние. Ан нет – таможня поставила заслон, если рейс менее 2 месяцев, то можно привезти только 10 мотков и точка. Конечно, можно купить что-нибудь другое и тоже продать, но удобнее мохера, пожалуй, ничего не было. Да, были люди, которые обходили таможенные правила, и им это удавалось, но были и другие, которые попадались и последствия были самые печальные – от закрытия визы до тюрьмы. А если учесть, что на берег советские моряки ходили тройками, становится понятным, что все покупки производились на виду еще четырех глаз, и еще неизвестно, что это были за глаза.

Константиныч предпочитал ходить в город за покупками с мотористом Девятовым, тоже старым моряком, с которым они дружили семьями уже много лет, и вторым механиком Семенычем, флегматичным мужчиной, женатым и разведенным 3 раза. С женами он жил не более 2 х лет, потом начинал скучать, выпивать, потом собирал, по его словам, Тревожный Чемоданчик и уходил либо на судно, либо к другой женщине.

Так вот, в этой тройке все доверяли друг другу, и сильно о покупках на судне не распространялись, поэтому и допускались некоторые, скажем так, таможенные вольности. А именно, Константиныч и Девятов всегда покупали 6, а то и 8 упаковок мохера на двоих, то есть на лицо, было злостное на¬рушение таможенных правил. Семеныч же, как старший группы, не выказывал особого беспокойства поведением подчиненных, а лишь безразлично говорил;

–Вы, главное, к приходу успейте-

И эта фраза, даже сказанная в присутствии посторонних, была понятна только им троим и не вызывала никаких подозрений у окружающих.

И сейчас они втроем довольные и усталые возвращались на судно из славного города Антверпена. Шли они неспешно, обвешанные пакетами, удовлетворенные покупками и настроенные на дальнюю дорогу. А дорога, действительно, была дальняя – этак километров шесть. Конечно, можно было воспользоваться и автобусом, но как однажды сказал Константиныч, что два мотка мохера он никогда не променяет на десять минут на автобусе. И это была не жадность, а простой здравый смысл, ведь если твоя суточная валютная зарплата еле покрывает две поездки на автобусе, но позволяет купить, например, японский складной зонтик (конечно у «маклака» и, конечно, с маленьким, но очень незаметным дефектом) для любимой жены или подруги, то, несомненно, советский человек выберет последнее, то есть зонтик. Семеныч, посмеиваясь, рассказывал, как в магазине он стал свидетелем разговора моряка с махновского (Ждановского) Пароходства и маклака грузина Гиви, хотя может он был и не Гиви, а какой-нибудь Анзор или Автандил, но все его звали Гиви. Моряк покупал у него летнюю куртку, ярко красную с черным орлом на спине. Они долго торговались, наконец, Гиви сдался и отдал ее на двадцать франков дешевле (около трех долларов). И вот пока он укладывал куртку в пакет, бормоча под нос, что хохол и еврея обманет, не то, что честного грузина, тот и спросил безразлично, (поскольку о таких вещах настоящий советский человек должен спрашивать незаинтересованно)

–Гиви, а сколько стоит девочка в окне?

Дело в том, что рядом со скоплением маклачных магазинов находился и район «Красных фонарей» и уже с одиннадцати часов утра множество витрин открывали миру на всеобщее обозрение полураздетых красавиц. Гиви, не прекращая работы, кивнул на полку с французскими стегаными покрывалами, которые начинали входить в моду в Союзе, но по моряцким меркам считались еще достаточно дорогим товаром. -Покрывал видышь. Купы лучше два штук – дэшевле будет – достаточно правдоподобно изобразил Семеныч. Посмеялись, перекурили на автобусной остановке и пошли дальше.

Михаил Константинович вошел в каюту и сложил пакеты с покупками на диван. Затем снял верхнюю одежду, переоделся по-домашнему и вывалил содержимое пакетов на койку. Кроме махера было куплено пара зонтиков автоматов – последний писк моды, пара кофточек жене и дочке, джинсы и футболка зятю, отрез кримплена на платье для жены и себе кожаная куртка из лоскутков. Вобщем достойные подарки для всей семьи. Ну а мохер пойдет на улучшение материального состояния. Дочка с зятем хотели жить отдельно и на данный момент вся семья старалась заработать на однокомнатную квартиру, чтобы потом поменять однокомнатную и трехкомнатную на две девушки. Все работали, дело двигалось, и Константиныч полагал, что на следующий год можно будет всерьез заняться этим вопросом.

Вахтенный моторист, Коля Рюмин, с криком:

– Константиныч, третий зовет … срочно! – без стука буквально ворвался в каюту. Константиныч с неудовольствием посмотрел на Рюмина, потом на купленные вещи, разваленные на койке.

– Стучать то учили? – с легким раздражением спросил он.

Но Коля, не обратив внимания на тон и то, что ему здесь не рады, продолжил скороговоркой:

– Топливная труба у Динамки лопнула, надо переходник точить-

Да, в принципе, Константиныч уже и сам понял, что случилось, что-то серьезное – третий механик просто так не позовет. А тем временем, Коля рассматривал покупки. Его, конечно, абсолютно не интересовали махер и кримплен, а вот джинсы и зонтики – автоматы ему страшно понравились и, пока Константиныч переодевался, Коля выяснил, где и почем это приобреталось.

Ровно через десять дней теплоход «Пертоминск» вошел в устье Северной Двины и через сорок минут встал на якорь напротив Чижовки – места встречи судов, прибывающих в Архангельск, и представителей Советской Таможни.

–С чего начинается Родина – с досмотра в твоем рундуке-

устанавливая парадный трап, напевал боцман Агафонов – катер с пограничниками и таможней был уже недалеко.

Таможенник Евсеев был опытный, но старый и ленивый. Ленивым он стал уже лет пять назад, когда его поперли за пьянку со старших группы и понизили в звании. Тогда он понял, что надо затихариться, не высовываться и спокойно доработать до пенсии – а она была не за горами. Работал он правильно, но без особого усердия, к морякам сильно не докапывался, хотя и был достаточно хорошим психологом – по реакциям проверяемого мог почти всегда правильно угадать – есть что-либо утаиваемое или нет. Машинные команды судов досматривал с прохладцей, поскольку точно знал, если что машинеры и прятали, так это в машинном отделении, а там сам черт ногу сломит – и вымажешься весь, и паров наглотаешься и от шума башку потом ломит, а толку, как правило, ноль.

Воробьев же, наоборот, был молод и хваток, после неполных двух лет работы в архангельской таможне имел от начальства несколько поощрений за хорошую работу и надеялся в ближайшее время продвинуться по службе и стать старшим по смене. А это уже были совсем другие горизонты.

На досмотры кают он всегда ходил с портфелем. И не то, чтобы это было сильно необходимо (обычно там лежал только один листок с «Судовой ролью»), но как однажды ему, как бы в шутку, объяснил один сотрудник с пятилетним стажем, что не всегда надо кошмарить и лишать визы моряка «контрабандиста» за лишнюю кофточку или коробку с жевательной резинкой (на нее тоже распространялись таможенные нормы), а достаточно произвести изъятие излишка прямо на месте и без протокола. И, по словам этого же сотрудника, моряк еще будет тебе благодарен. Сначала Воробьев немного стеснялся, но потом привык, и даже появился некий профессиональный азарт – будет сегодня какой навр, или нет. И его любимая жена Вера с удовольствием носила модные импортные вещи, которые ей дарил ее дорогой работящий супруг. Сам же Воробьев к заграничным шмоткам был равнодушен и предпочитал цветные календари с обнаженными красавицами. А однажды он стал обладателем толстого порножурнала, который нашел под матрасом у одного молодого штурмана. Для штурмана это был конец карьеры, а может быть и статья. Но желание Воробьева оставить журнал себе превысило долг таможенника. Он спокойно положил журнал в портфель, а помертвевшему от страха штурману сказал, что прощает его ошибку и утилизирует журнал сам, без протокола. Штурман, до конца не верящий в такую удачу, трясущимися руками достал из рундука бутылку «Фунтадора» – незамысловатого испанского коньяка, привезенного на День рождения отцу и протянул Воробьеву. Тот снисходительно принял ее, положил в портфель и, бросив на прощание – «Удачи» – вышел из каюты.