Это была песня.
Это была мелодия.
Это звучало эхо Любви.
Укачало
Он лежал, нет, он скорее валялся, как выброшенная на берег моря большая рыбина. Море буянило, шумело, а он, эта почти рыбина, метр семьдесят два сантиметра, рядом почти под головой этой рыбки-человека лежал этюдник. На его лакированных боках плескалась вода, морская солёная. А лодку швыряло, трясло, и ему теперь уже ясно было, не до картинки, которую он думал, напишет и повезёт в тургеневский город, где учился и жил.
Дёрнул же его кто-то, поехали, поехали в Крым. И вот нате вам, вынь да положи его на зелёную травку, да по берёзовым рощицам, да грибы белые, да уха. Нет, прибыл. Вот тебе море, вот и рыбка, а он, мужик, который согласился взять с собой художника, да пусть, может и правда напишет этюд. Этот рыбак ему и сказал, что зыбок сегодня. Море для живописи что надо. Когда штиль…скука. Вон смотри у Айвазовского, штиль, а что штиль-пустота, вот шторм, это даа. Корабль тонет – это работа, это интересно. А сейчас, и от берега близко, а он со своим этюдником валяется на горбатых шпангоутах да, и ещё летят в его сторону золотистая тараночка и барабулька, какие-то непонятные жители моря шлёпаются куда зря, а иногда ему на небритую бороду прилуняется, блестит чешуёй эта морская мелочь…
Век бы её не видать и, когда рыбак увидел, что он непотребно валяется на дне его рыболовецкого корыта, как он, рыбак, сам величал, свой почти черноморский сейнер…Он удивился, но ничего не мог изменить- шёл клёв и какой!
Рыбки стали как бешенные лететь ему чуть ли не в раскрытый рот, которым он жадно хватал воздух, но морская болезнь не хотела покидать его почти атлетическое тело.
Солнышко уже припекало и, обливаясь потом, он пытался заговорить с рыбаком «а не пора ли вас приятели послать к ядрёной матери с вашей таранкой и вместе с вами»… Так ему уже досталось от этой рыбалки. Но рыбак, почти телепат, видимо услышал его – художника, позыв-мольбу, начал собирать удочки и всё своё рыболовецкое снаряжение. Он громко воскликнул как-то торжественно как на параде на Красной площади.
– Всё товарищи, клёва нет. Клёв ушёл.
Стал доставать якорь и, не обращая внимание на валявшегося на дне лодки почти ещё человека, на котором лежали рыбки, не уснули и он, художник не обращал на них никакого внимания если бы они, эти ещё не заснувшие навсегда жители моря, попали к нему в рот или на лицо, он бы не мог уже и дунуть на них не то, чтобы ругнуться и послать её, эту рыбёшку куда подальше, или папе – морскому царю-Батюшке.
Лодка их, маленький «тузик», уже не на шутку стал демонстрировать свои способности на крен и деферент.
Снял с якоря, её дёргало, она стала помахивать своими бортами, и, казалось рыбак испытывает своё плав средство, на непотопляемость – хлебнула сначала левым бортом, потом правый, хватанул гребень волны, да так, что рыбка размером один метр и семьдесят два сантиметра, с этюдником, имея высшее образование и почти красный диплом, начала плевать, – грудной кашель и нечленораздельная, тирада непедагогического качества, с бульбами из его святых незнающих совсем уж бранных слов, вырывалась, из его казалось, угасающей груди.
Потом только рыбак понял, что это уже не «зыбок», а пошла низовка, ветерок, которого нет, а волны и гребешки с белыми барашками оживляли колорит этому забрызганному пеной морскою в вперемешку с таранкой, барабулькой и морской тиной, которая была на днище, но почему-то не снаружи, а уже на ногах и лице рыбки – человека.
Но вот рыбак быстро развернул своё любимое корыто, как он его величал. Море будто пожалело их экипаж, гребни слегка залетали с левого борта, а за кормой был бурун, это значит, они всё-таки набрали ход и берег потихоньку им шёл навстречу. Но уж очень медленно. Очень…
На берегу уже заметили, стояли и бегали, кричали: сюда, сюда и когда берег был совсем близко,…жена художника закричала,… нет, она уже не кричала, а выла, и непонятно было, что она говорит-кричит. Мы только поняли, что его,художника, мужа и друга не видят – решили, видимо… уже, кормит рыбок… на дне морском.
Рыбак стал кричать, чтобы лодку схватили за нос и тащили вверх. Иначе зашибёт. Он резко рванул сразу двумя вёслами, ткнулась в песок, а волна резко накатила на борт, и лодку перевернуло под самые ноги этих непонятливых помощников. Благо, они не попали под привальный брус.
Лодку поставили скопом, все вместе и вдруг увидели кучу рыбок, морской травы, а среди этого натюрморта с человеком, лежал, валялся тот, которого уже они видели в объятьях морского царя и грудастых красивых русалочек, которые так любезно поглаживали по его бороде, и, она, эта бородка, с прожилками водорослей, а там уже, дёргали хвостиками морские чилимчики и коньки со смешными мордочками.
Жена с красивыми ямочками на щеках, подскочила к мужу. Он лежал и, даже не подавал признаков жизни…
Она, запела песню египетских плакальщиц, провожавших своего фараона, в его драгоценную красавицу пирамиду, на бессрочное пребывание в небесных условиях, да ещё и все его любимые девушки и жёны с ним за компанию…
Тогда жена, почти утопленника, запела в два голоса сразу и первым и вторым. И как она только умудрилась?!
Чудо бывало и раньше, писали в газетах даже, когда спасая мужа или дитя, поднимали, умудрялись сотни килограммов бетонные плиты. Да ещё и женщины, не мужики с мускулатурой. Но это стресс. И запасные силы организма.
А такое, голос и не Шаляпина, а скорее тирольское, редкостное, уникальное…
Вот это любовь.
Потом, много времени спустя, её долго уговаривали повторить дуэт в одном лице на два голоса, это было бы чудо и ученики платили бы больше, ей в художественной школе.
И вот в её песню-реквием, пошёл речитатив. Она просила своего мужа не покидать их дочку Светочку, и будущего сына, о котором они так мечтали.
Но.
Муж не подавал признаков жизни…
Может его ещё не приняли, в небесное царство, подумала она и с удвоенной силой добавила звук своей слёзной арии-реквиема на полное фортиссимо и пошли слова…
– А кто же теперь, дорогой мой муж, будет в школе вести живопись, твою любимую акварель…и ребятишки, ученики так любили тебя и виртуозную твою работу, такую совершенную, неповторимую. Потом пошли, припев, слёзки и снова речитатив:
– Эдик, ну вернись к нам,… Что мы все без тебя, букет ты наш ненаглядный…
Букет ненаглядный лежал, правда, с очень бледным лицом.
Борода его, которую он отпускал уже целый месяц, предательски зашевелилась, все наклонились к ней, этой бороде, но с горечью вздохнули, нет, это не те признаки, которые шпаргалили в его бороде, прикидываясь живой бородой, это там уже устраивали себе дачный посёлок морские обитатели, ну точно такое, как у них своя дача в Ботанике, за городом у самой Оки,– великой реки, устраивались эти смешные морские коньки и чилимчики – рачки.
Последняя надежда на реанимацию по собственному желанию провалилась.
Лицо было каменное и бледное.
А борода уже приняла новых обитателей. Правда, это не было новостью для художников. Писали искусствоведы, что у одного художника-передвижника прошлого века, в бороде всегда бывала-водилась рыбка, правда не таранка и не живая, а солёная обычная хамса или, в крайнем случае, кусочки копчёной рыбки с ароматом пива и родного для русского человека запах перегарчика, крепкого, застарелого. Но это было давно, и всё – таки, правда. А тут, на, тебе, аквариум на берегу. Вот это симбиоз!!!
Долго ещё бы он валялся так неприкаянно и неудобно, если бы не подбежал пёс – барбос, и не нюхая, лизнул его в нос. Который, сразу, громко чихнул! И вот. Она! Эта живая мумия морская, открыла глаза и громко зевнула, да так, что и собачка, и его собственная жена, и приближённые к ним лица, шарахнулись в сторону моря и чуть не дали дёру. А она, мумия морская, села и густым сочным, басом Шаляпина, продекламировала как в театре.
– Ну, вы, это, чаво?
– Чаво вы тут собрались.
Что у вас дел больше нет…?
Потом.
Все сидели вокруг него и любовались присутствием морских обитателей в его бороде. А, они, эти квартиранты, и не собирались оттуда убегать. Жена вытирала слёзы, икала, от радости видимо, что – то говорила, улыбалась и пыталась вылавливать этих неназойливых милых переселенцев. Они ещё не потеряли надежду устроить своё новое жилище.
Потом, чуть позже, когда на радостях открыли баночку, трёхлитровую, с годовалой выдержкой «изабеллы» домашней выработки и промочили свои уста -разговор пошёл другой дорожкой, а поселенцы, которые устроили самозахват, в его бороде, не вынесли, такое угощениё, спешно побежали к морю. Домой. Своим ходом…
Вприпрыжку.
Эдик-художник, учитель и неудавшийся утопленник рассказал:
– Сильно качало в море, а я никогда его, моря, не видел живьём. Ну, Байкал, ну север, байдарки, пороги. Крайняя степень опасности, там не до морской болезни, а тут, сразу замутило и что бы совсем не сдуреть, лёг на днище этой посудины… закрыл глаза.
– Кент. Кент… А рыбак видимо подумал, что я не художник, – тюремщик, долго проживал в тех местах. Он махнул рукой и сказал:
– Одним больше, это плохо, а если меньше, не велика потеря для человечества. На одного меньше, страна не устроит траур всенародный…
– Я разговаривал с Кентом, но его-то звали Рокуэл Кент, это вам известно, великий художник, писатель и путешественник. Так вот, когда он ходил на север на своём судёнышке у него было достаточно опасных минут, тоже лежал на дощечках -днище своего кораблика и думал,…а, всего то ничего – одна доска обшивки, второй настил, а таам… Километры воды и никого вокруг. И никакой художественной школы…там не будет, вот и я думал…он выжил …а меня, а меня так уработала эта качка…
– Я и представить не мог, что «изабелла», сегодня будет так ласково гладить мои прекрасные рецепторы души и тела…
