Дневник разведчицы

На вешалке платье, бьющее по глазам беспорядочной палитрой зелёных, голубых и белых пятен. Туфельки соскальзывают со ступней, покорные колющему движению пальчиков. Затем медленно стягиваю джинсы и свитер, и аккуратно, как святыню, снимаю трусики. Новые трусики сегодня будут сиреневые, скоро мужчина их увидит и задрожит. Улегшись в моих ладонях, трусики скользят вверх по ножкам, поглаживая капризную кожу. Поправляю, выравниваю, и знаю, что скоро их сорвут чужие жестокие руки. И от этого сохнет во рту.

Переодеваю лифчик, пусть сегодня будет чёрный. Из глубин шкафа извлекаю стеклянный флакон с эмблемой зайчика: духи с феромонами всегда помогут. Дальше – очередь изумрудно-белого буйства, моего платья. Надевая, ныряю в подол, но задерживаюсь, чтобы подольше не выныривать. Платье на месте, пришла пора нагнуться, чтобы выбрать обувь. А несчастную женщину, согнувшуюся покорно и бессильно, изнасиловать может каждый. Тёплый шарик, что невнятно катался между ляжечек, поднимается всё выше и уже разливается во мне долгожданной влагой. Можно взять замшевые сиреневые ботфорты, а можно красные кожаные полусапожки. Но красное к зеленому не идёт, так что сапоги сегодня будут под цвет трусиков, сиреневые. Они тянутся высоко-высоко, до самых ляжек, и Тадеуш снова сойдёт с ума. Глуп тот, кто скажет, что секс придуман ради плотского удовольствия. Природа изобрела это чудо, чтобы человек жаждал и ждал. Мысли о слиянии надо лелеять и хранить, как бриллианты. Истязать себя фантазиями, двигаться к цели, ожидая, когда наступит заветный миг.

Иду к зеркалу и, встретив там всё те же чужие глаза, медленно поправляю причёску. Вижу перед собой наглую сексуальную даму, способную съесть любое на свете сердце. Тадеуш думает, что держит меня на крючке, хвастливый петух. Но это я держу его на поводке своей силой, хоть ему этого и не понять. Ни одна его молодая сучка не умеет того, что умею и чувствую я. Он не может без меня обойтись, раз за разом возвращаясь, будто детский бумажный кораблик, неспособный уйти от водоворота. Пора. Иду, мне надо.

Щебет одинокой птички, стук чужих каблуков, обрывок песни из проезжающего авто опускаются глубоко, на самое дно меня, превращаясь в тихий и низкий бессмысленный гул. Я не чувствую ног, я плыву под своим стеклянным колпаком, хранящим меня от нашего измерения. Лицо расплывается в лёгкой насмешке, и если меня спросить, я не пойму вопроса и не отвечу. Но это не насмешка и не радость. Это, быть может, лёгкое веселье, но веселье пустоты и беспечности, словно прошлой жизни и не было. Это невесомость и безликость существа, у которого нет и не было имени. Вот рядом прохожий, который может стукнуть меня в лицо, а я лишь улыбнусь.

Его "Джип", как всегда, ждёт за углом во дворике, где стены увиты первобытным плющём. Запрыгиваю на заднее сиденье, чтобы пешеходы и водители потом не увидели, кто в машине. Белая мягкость кресла приятно облегает мою самую прекрасную часть. "Привет", – кидает через плечо Тадеуш, иронично улыбнувшись. Поймав его фривольное настроение, отвечаю в том же духе.

В воздухе улавливаю то, что даже не назвать запахом. Это молекула, случайно оставшаяся тут. Память пространства. Воспоминание с неприятным оттенком, будто в машине когда-то поджигали канат. Или неделю держали в целлофане мокрое полотенце. И теперь молекула выдала мне, что Тадеуш снова курил травку. Впрочем, он и не скрывается. Бывало, что пыхтел своей отравой при мне. Ведь он – развязный балтийский мажор, наглый черноволосый любитель счастливой жизни. И его богатый папа вместе с Альфредом защият его от любой полиции.

Сегодня на нём наглаженная белая рубашка в синюю полоску. Две верхних пуговицы расстёгнуты, а за ними игриво выглядывают чёрные волосинки груди. Скоро увижу эту грудь целиком. Едем по проспекту и Тадеуш рассказывает, что соскучился. Весёлый нахал, который вечно ухмыляется и врёт. Ну почему машины ездят так медленно? Сердце стучит.

Заруливаем на стоянку за мостом, около галереи. Паркуемся в дальнем углу. Смотрим в окна соседних машин, внутри никого. Масляно взглянув через плечо, Тадеуш выходит и пересаживается ко мне. Мразь! Он готов меня схватить, но в его телефоне вдруг пиликает мессенджер. Выпрямившись в кресле, читает сообщение. "Ответь своим проституткам", – говорю, не в силах скрыть раздражения. "Какие проститутки? Друг пишет", – уверенно отвечает Тадеуш. И вдруг хватает меня хищным движением, резко задирая платье. Живущее во мне существо подается к нему.

Это скачки на выживание! Мой зубастый могучий конь, моя крепкая и властная скотина вдруг сама оказалась в железных поводьях. Хочет воспротивиться, вжимает меня меж кресел, но не сбежать ему от власти той, которая его превосходит. Энергия жестокости хлещет из первозданных глубин естества, сокрушая всё слабое и оставляя место лишь тем, кто способен растоптать сантименты и условности. И сила мужского повержена перед несгибаемой слабостью женского, возжелавшего великой радости для двоих! И сердце бьётся в бешеном страхе того, что кто-то из водителей вернётся и заметит нас.

Сжимаю его бёдра ляжечками, чтобы передавить его тело, порвав пополам, будто это спасительный шанс перед угрозой казни! И я спасаю себя, отчаянно метаясь на нём и вдавливаясь в его тело, чтобы беспощадно заглушить его гортанные стоны. И колени до кровавых ссадин скользят и скользят по коже сиденья, вздымая меня вверх и швыряя вниз, вверх и вниз. А он, сдавшись на милость моей победившей страсти, жадно обнимает мою спину и всю меня, содрогаясь от спазмов удовольствия. А потом, окончательно утратив способность владеть собой, вдруг становится на дыбы и хватает свою безжалостную хозяйку за волосы, чтобы отплатить за её свирепость. И звучит глухим рогом, и дрожит, чтобы исполнить то, что повелела Природа. Он изливается, судорожно меня подбрасывая и гортанно трубя, и его глаза становятся беспомощными и детскими. Бессильно опускается подо мной и вдруг улыбается, светло и счастливо. А я держу, не отпуская, чтобы длить и длить миг нашего единства.

Через 10 минут курит, равнодушно стряхивая пепел в окно. На этот раз – сигареты. Я не люблю табачный запах, и он это знает, но ему плевать. Поправляю платье и приглаживаю волосы, глядя в водительское зеркальце. Трусики лежат в сумочке. Ему в мессенджер приходит очередное сообщение, я усмехаюсь. "Сегодня спешу, выйдешь тут", – говорит без тени извинения, глядя в телефон. Делаю вид, что мне всё равно, хотя сейчас его ненавижу. Бегло целуемся и он отчаливает, наехав колесом на лужу и оставив меня на потресканном асфальте стоянки. Кажется, соседние машины надо мной смеются, злобно ухмыляясь бамперами. Через пару недель Тадеуш мне снова напишет.

Отправила русскому Саше СМС, он не ответил. Скорее всего, с бабой, потому и молчит. А может, за те недели, что мы не виделись, к нему приехала жена? Он про неё мало рассказывал, но уже вижу наряженную куклу с пухлыми губами. Эту клубную тусовщицу и любительницу дорогих путешествий. Уж мог бы мне ответить, я бы поняла. А молчать – хамство, у нас в Балтии так не принято.

Звонила сыну, но он занят: готовит своих второклашек к экзамену. Сын – вот лучший мужчина моей жизни. Из всего мужского населения Земли он единственный, кто хочет мне добра, ничего не желая взамен. Но он давно живёт сам, и почти всегда на работе. Надо с ним как-нибудь поужинать.

Пять вечера и Альфред снова передо мной. Положил руки на руль и косит под серьёзного парня, а от самого несёт перегаром. Или вчера пил, или сегодня с утра тяпнул. Конечно, понимаю его семейную ситуацию. Знает, что рано или поздно придётся что-то решать, а долгое ожидание лишь усугубляет финал. Но как он ездит выпивший за рулём? Боюсь, это плохо кончится.

Шеф говорит, что Саша "Трубачёв" устроил скандал на всю Балтию. Оказывается, у русского есть хороший знакомый на американском телеканале. На прошлой неделе тот делал репортаж про политбеженцев из России, и вставил туда Сашу: дескать, плохая Балтия не даёт убежище хорошему журналисту. Теперь это прошло в американском эфире, у нас поднялся переполох. Но тут неувязочка: мы, то есть военная контрразведка, против убежища. "Трубачёв" не только знакомится с военными и говорит по-балтийски, но и втирается в доверие к другим беженцам. Как только новый беженец приедет к нам, он сразу идёт пить с ним кофе. Для чего? Впрочем, официальных документов контрразведка никуда не прислала. А потому Миграционная служба оказалась крайней. Я теперь единственная, кто может помочь и Миграционке, и нам самим.

– Погуляйте, поспрашивай про военных, полюби мальчика. Надо из него что-нибудь вытащить, – говорит шеф тихо и приглушённо.

– Для стукача он слишком образованный, – размышляю вслух, – Может, агент влияния?

Альфред кидает одобрительный взгляд, но в этой доброте сквозит снисходительность. Шеф меня недооценивает. А ведь я умнее, чем он думает. У меня и логика, и чутьё, и память. Если бы знал про Бейриса, прибил бы меня за лишние связи. Но никогда не узнает, потому что ни один мужчина не победит женщину. Впрочем, я на командира не злюсь. Пусть и бывает бесчувственным, а всё же в нём скрыто благородство. Знает, что любимая женщина спит с другими, но прощает. Он ведь понимает: моя работа – ради страны. Разумный и правильный мужчина, каких почти не бывает.

Писала русскому и в воскресенье, и в среду. Зову встретиться, а он отнекивается. Когда сижу в своей рабочей комнатке, на подоконнике целый день бормочет радио. Сегодня в новостях сказали, что Саша выиграл суд по убежищу. Выходит, мы опоздали? Позвонила Альфреду, но тот невозмутим: "Всё остается в силе". Тут же написала Саше:

"Здоров. – ураа!:) Начинается новая жизнь, новая эра, всё забудь и – вперед!:))"

"Сам до сих пор не верю", – отвечает русский.

И опять никакого намека на встречу. Неужели не хочет увидеться с хорошей женщиной? Странный человек.

Мой Роберт, мой юный Казанова изголодался по мне, но сегодня всё исправим. Он всегда беспечен и весел, и с ним я отдыхаю душой. С ним можно не думать о тяготах жизни или мировых проблемах. В свои 22 рассуждает о жизни, будто крутит детский кубик: вот сторона жёлтая, вот белая, и заморачиваться не надо. Конечно, он глуповат, но мужчинам особого ума не требуется, они существа простые. С ним лечге, чем с Тадеушем: тот – жестокий и наглый, а Роберт душевнее и мягче. Его волосы как солнышко, что в летний полдень слепит своей белизной. Про себя называю его "мой беленький". Тадеуш – чёрен и зол, а Роберт – светлая сторона планеты. Тадеуш – циничная безжалостная сила, а Роберт – невинность и банальность.

Мне нравится молодой ветер, который Роберт всегда приносит с собой. Молодежь живёт совсем не так, как мы. В маленьком Сильвине умудряются сделать за день 300 дел, а вечером ходят по барам, пьют и знакомятся. И когда я рядом с Робертом, то кажется, я тоже часть этой беззаботной цветной тусовки и жизнь только начинается. Он любит меня подкалывать, и очень веселится, когда я обижаюсь. Впрочем, я подкалываю в ответ, и наши встречи – глубокая вода, где на поверхности красивые волночки, а на дне – густой липкий ил. Сейчас он опять устроил невидимый бой.

– Пойдём погуляем в Новый город? – кивает в сторону, где моя общага, в которой снимаю комнатку. Он хочет побыстрее лечь со мной в кровать.

– Мне и тут неплохо, – кокетливо улыбаюсь, и значит, сегодня он обойдется без секса.

– А этот город не такой уж и Новый, – тянет он задумчиво, и кажется, буквы настенной рекламы пишут вслед за ним: "Ты старая, тебе ли отказываться?"

Ну и гад! Делаю ответный ход:

– Этот район проектировали умные талантливые люди. – В переводе это значит "ты тупой и бездарный ослик, Роберт".

Наша незримая борьба кипит весь вечер. Но потом берём в магазине вина и приходим мириться ко мне в общагу. Тут, в общем, описывать нечего, у молодых всё случается быстро)) Да и разбогатеть с ним не выйдет, он всего лишь мастер в компьютерном сервисе. В плане замужа тоже бесполезен, и дело не в том, что женат. Я и сама не хочу, чтобы мне крутили пальцем у виска: вот, старуха женилась на мальчике. Наши встречи – путь в никуда, но счастлив тот, кто об этом не думает. Надо жить сегодня и сейчас, вдыхая прохладный воздух Сильвина, глядя на кресты его старинных костёлов и различая цвета воздушных шаров под облаками. За молодость можно простить всё, и я прощаю Роберта.

Его жена, Лойя – простенькая и серенькая, ровня ему. Работает официанткой в баре гостиницы и выше уже не прыгнет. Я ему объясняю, как строить отношения. Говорю, когда она бывает неправа, а когда неправ он. Лойя по вечерам не хочет мыть посуду, а я ему толкую, что домашние обязанности надо делать из любви, а не как повинность. Устала она, не хочет мыть? Встань и сам помой, а не пялься в телевизор. В ответ он только смеётся, хотя точно знаю, что моих советов слушается.

Любит повторять, что в кровати я лучше Лойи: "Ты горячая, и орёшь". Сама знаю, что я лучше. И еще знаю, что молодой мужчина не способен любить: это приходит с возрастом. "Фэйснет" моего ловеласа постоянно пиликает. Ну, как и у Тадеуша. Роберт с серьёзной мордой объясняет, что ему пишут по работе. Но я не раз подглядывала, когда он строчит послания, и на экране – молодые женские рожи. У него с Лойей не любовь. Это суррогат, когда чуть забродивший виноградный сок пытаются выдать за коллекционное "Бордо".

Иногда себя спрашиваю, люблю ли я Роберта. Пожалуй, да. С ним улетучивается грусть, и в сердечных потемках будто зажигается маленький приветливый огонек, хоть и ненадолго. Сегодня был ещё один вечер, и красный нос Роберта, и наша вечная борьба, и вино, и быстрая любовь. Этим вечером веселимся, пьём и падаем в постель, а что будет завтра, не так уж важно.

Старые пятиэтажки – вместилища убого быта, детская болезнь Балтии, оставшаяся от оккупантов. Иду на второй этаж по выщербленной лестнице и кажется, тщедушные ступени подрагивают. Шаги отдаются гулким тревожным эхом, летящим по этажам. Почему Альфред устроил явку именно здесь? Если бы не оккупанты, сегодня наши дома были бы цветными и миленькими. Командир уже на месте, открыл на кухне бутылку пива: "Тебе налить?".

Чокнулись, бокалы звенят жалобно и нежно. Шеф рассказывает, что вчера ходил с сыновьями в лес. Оба пацана – не его, жены. Но когда о них говорит, его взгляд добреет. Смотрю на Альфреда: по вискам ползёт седина, ногти подстрижены неровно. Скрестил под столом ноги в больших белых тапках. Он заслужил право быть каким хочет, потому что видел войну, и раскалённые афганские горы грозили ему смертью. Его сединки – оттуда, из Афганистана. В военной миссии был всего год, но этого ему не забыть.

Когда Альфред вспоминает, с его лица слетает суровая маска. И понимаю, что за эти мгновения его и люблю. "Вы в Афгане тоже пили?". Шеф многозначительно поднимает подбородок: "Там сухой закон". Однажды рассказывал, как мылся в душе и услышал из соседней кабинки любовь двух местных мужиков. Я смеялась и не могла остановиться.

Впрочем, дверь в его сердце мигом закрывается, лишь заходит речь о работе. Допили, передо мной снова робот: короткая стрижка "под горшок", стреляющие равнодушием глаза. "Тебе надо поработать с бизнесменом. Немец, 60 лет, как раз тебе по возрасту". Причём здесь мой возраст? Командир это не со зла. Знаю, что не хотел обидеть, а всё же в душе осталась горчинка.

Немец открывает магазин янтарных изделий, и Альфред придумал, как я познакомлюсь. Предложу директору нашего салона продавать колечки и серьги у немца. Почему бы и нет? Когда директор согласится, пойду к немцу на переговоры. А там и дальше зацеплюсь: раз на носу открытие магазина, предложу немцу его украсить: шарики, ленточки, конфети. Мол, через фирму – дорого, а мы с подругой Ляной украсим всего за 30 евро. Альфред – гений!

Янтарный магазин будет на улице Конституции, в торговом центре на втором этаже. Шеф сказал для начала туда заглянуть, якобы случайно. А дальше как обычно: любовь-морковь и сладкие встречи. "У него в Германии фирма. Нужен максимум информации, – объясняет Альфред. – Кто партнёры, как устроена работа".

Спросил про Сашу "Трубачёва", но там пока глухо. И вроде нет моей вины, что русский лезет в бутылку, а всё равно в воздухе немой альфредовский укор. Но нельзя быть командиру таким строгим, его усталая душа жаждет тепла. В комнате сел на диван, я перед ним на стульчике:

– Хочу посоветоваться.

– Слушаю, Миляна.

– Может, для Трубачёва надену красные трусики?

В его лице чуть заметное удивление, смешанное с весельем.

– Чуть-чуть ножки раздвину, а под платьицем трусики, красная полосочка. Как думаешь, он возбудится?

– Должен. – Шеф готов засмеяться.

– Помнишь украинца?

– Было дело.

– Я ножки чуть-чуть раздвинула, он белые трусики увидел и возбудился.

Мои ляжечки вдруг совершают лёгкое движение, как непослушные козочки, но вмиг возвращаются обратно к хозяйке. "Возбудился, а потом я на него села. Я села". Альфред вперился в меня стальным немигающим взглядом. "Кое-что ему потрогала, с обратной стороны, это очень чувствительно. Я русскому тоже потрогаю. Как думаешь, поможет?".

Альфред хватает меня под мышки, и, обдав частым горячим дыханием, толкает на диван. Жёстко прикажи покорному капралу, командир! Я служу в сексуальной роте, где маршируют голыми! "Есть" разодрать себя напополам! По Уставу, ноги должны быть раскинуты широко! Сгибание колен карается изнасилованием! Учи меня! Учи! Учи! Учи! Учи! Учи!

Написала Саше: "Привет, ты в городе?". Опять не ответил, а жаль, 200 евро мне не помешали бы. Наверное, я не в его вкусе или нашёл себе моложе. Но никогда не признается. Помню, тем вечером сидели в кафе и я спросила: "Ты можешь смотреть в глаза и врать?". Русский ответил сразу и по-простецки: "Да". Я возмутилась и переспросила, а он лишь повторил ответ. Ну и наглец!

Альфред в понедельник выдал деньги на аренду, а я добралась до оплаты лишь сейчас, растяпа. Значит, так: 70 евро в мэрию за нашу с командиром квартиру, плюс 30 евро коммуналка. И 150 евро за мою общагу, она ведь запасной вариант для работы. Перевела со своей карточки, а наличку Альфреда положила в кошелёк.