Лже-Нерон. Иеффай и его дочь
Он обращался уже не к дочери, он говорил для самого себя. Можно было проследить, как мысли зарождались в нем, становились словами. Он говорил тихо, но вдохновенно, ясные, твердые, логичные латинские фразы текли с его уст, как греческие стихи.
– Власть, – мечтательно говорил он, – это нечто более хитроумное. Власть – это идея, которая, вылетев из головы, становится деянием, побеждает тупую действительность. Подавляющее большинство людей мирится со свершившимися фактами. Они говорят: раз это так, значит так и должно быть. В этом и состоит великая косность, великий порок людей. Я не таков. Почему все должно быть так, как оно есть? Нерон умер? Факт этот глупый, бессмысленный, он нарушает разумный порядок. Он противоречит моему восприятию мира. Я этого факта не признаю. Я восстаю против этой нелепой действительности, объявляю ей войну. Я воскрешаю Нерона. Восток – это одно, говорят они, а Рим – это другое, у них нет общего пути, и поэтому нужно отказаться либо от Востока, либо от Рима. Я не отказываюсь ни от того ни от другого. Мне это даже не приходит в голову. Я не подчиняюсь такой плоской логике. Не подчиняться глупой, бездушной действительности, не довольствоваться ею, рисковать собою в борьбе с этой действительностью и с роком – вот это по-римски. Сделать ставку не на то, что есть, а на то, что должно быть, и при этом выиграть – вот единственная форма власти, которой стоит добиваться.
Марция не спускала глаз с его губ, легкий румянец покрыл ее щеки. Она забыла, что всего несколько минут тому назад считала его громкие слова лишь мишурой, которой он прикрывает свои мелкие интересы.
Он умолк, поднял голову, очнулся от задумчивости. Посмотрел на дочь. Подошел к ней, едва касаясь, положил ей, сидевшей перед ним, руку на плечо.
– Верь мне, моя Марция, я знаю, что значит предложить такой женщине, как ты, лечь в постель с этой тварью.
Он сказал «тварь», он употребил это двусмысленное, полное пренебрежения слово, и Марция поняла, что он намеренно предоставляет ей толковать это слово, как она хочет: то ли это творение богов, то ли – его, Варрона. И вместе с ним она гордилась тем, что такой двойной смысл возможен.
– Но я вместе с тем знаю, – продолжал он, – что ты поймешь, почему я предлагаю тебе это.
Марция посмотрела на отца, у нее были такие же глаза, как у него, – карие, удлиненные, одновременно холодные и страстные. Она была достаточно умна, чтобы понять: опасная игра, развернувшаяся вокруг Лже-Нерона, может длиться недолго и кончиться плохо. Но страсть отца отчасти передалась ей, в смелых мечтах она уже видела себя на Палатине; уже не рабу, а императору предстояло ей отдаться, и ей уже стоило усилий и сожаления оторваться от дерзких грез и вернуться к трезвой рассудительности.
– Рим, – возразила она, – стал великим потому, что он всегда ясно сознавал то, что есть.
Но Варрон не согласился с этим.
– Это верно только наполовину, – сказал он горячо. – Познавать и вместе с тем не признавать то, что есть, – вот что сделало Рим великим! Рим – это были десять тысяч человек, а мир – пятьдесят миллионов. Такова была действительность. Но Рим не признал этой действительности. Рим захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.
Марция поднялась.
– Можно мне идти, отец? – спросила она.
Варрон вплотную подошел к ней, взял ее светлую голову в мясистые руки, мягко отогнул назад и сам откинул голову, чтобы лучше видеть лицо Марции.
– Если ты захочешь, Марция, ты вступишь на Палатин, – пообещал он ей.
Марция взглянула на отца. В глазах у нее было много понимания и мало веры. Все существо ее восставало против игры, которую он навязывал ей. Однако она видела уже не только отвратительную сторону этой игры, но и ее величие. И не лучше ли любая судьба, чем прозябание в каком-нибудь провинциальном городе на Востоке?
Варрон безошибочно угадывал все, что в ней происходило. Он по-прежнему держал в руках ее голову. Так стояли они несколько минут, глядя друг другу в глаза, отлично зная друг друга, и Марция с болью ощутила в эту секунду, как смешались в ее чувствах к отцу любовь, ненависть, очарованность, презрение и восхищение.
Варрон после этого разговора почувствовал себя совершенно разбитым, как после тяжелой физической работы. Он знал, что теперь он на верном пути. Но он знал и то, что еще немало труда придется потратить, прежде чем он окончательно сломит Марцию.
На той же неделе он говорил с ней еще трижды.
И наконец он смог сообщить Шарбилю: на основании неопровержимых доказательств он убедился, что гость богини Тараты действительно есть мнимоумерший император Нерон. Он просит царя Маллука и верховного жреца в ближайшее новолуние почтить своим присутствием бракосочетание его дочери Марции с императором.
2
Римская верность
Ближайшим следствием этого сообщения был визит верховного жреца Шарбиля к полковнику Фронтону.
Доверительно сообщил он римскому командиру: вполне надежные свидетели показывают, что человек, укрывавшийся в храме Тараты, действительно есть мнимоумерший император Нерон. Фронтон вежливо и уклончиво ответил, что признание или непризнание императора – вопрос, подлежащий ведению царей и верховных жрецов, губернаторов и сенаторов, но никак не мелкого и недостойного офицера. Шарбиль, однако, заверил Фронтона, что он отнюдь не хочет докучать ему назойливыми советами. Лишь по дружбе, из лояльности он хотел бы обратить внимание Фронтона на то, что царь Маллук, следуя голосу совести, считает себя обязанным хранить верность тому, кого упомянутые свидетели признают императором Нероном, ибо он императору Нерону в этой верности присягал.
Полковник Фронтон поднял на Шарбиля умные глаза. Царь Маллук, ответил он медленно и веско, связан присягой и договором и с ныне правящим в Риме императором Титом. Подумав, Шарбиль возразил: он понимает, что человек, долго и по праву носивший корону, остается в глазах многих осиянным ореолом царского величия. Но не теряет ли силу позднейшая, ошибочно данная присяга перед присягой более ранней? Как бы там ни было, прибавил он задумчиво, стезя, по которой шествуют его царь Маллук и его друг Фронтон, очень узка.
Фронтон ничего не сказал. Он знал обычаи Востока. Правда, он не чувствовал себя таким мастером в искусстве достойного, изматывающего нервы молчания, как царь Маллук, но он с удовольствием установил, что, по крайней мере, старого Шарбиля он в этом искусстве превосходит. Любопытный и нетерпеливый старик уже через десять минут сдался и сказал:
– Так как мой западный друг столь хорошо умеет молчать, то буду говорить я. А хочу я сказать вот что: царь Маллук – друг Тита, обладающего в глазах многих ореолом царского величия. Царь Маллук не нападет на Тита, пока тот не нападет на него. Конечно, если кто-либо посягнет на императора Нерона, то он тем самым посягнет и на царя Маллука, а против обидчика царь Маллук вынужден будет защищаться.
Фронтон улыбнулся про себя. Вот она, значит, та мягкая, но сильная рука, о которой говорил Варрон. Это была искусная рука, он давно ждал ее прикосновения, оно не было ему неприятно. В цветистых, как полагалось, выражениях он ответил, что твердо надеется на мудрость царя Маллука, которая позволит им обоим беспрепятственно пройти по упомянутой узкой стезе.
На следующий день царь Маллук торжественно вывел императора Нерона из храма Тараты и проводил его в свой дворец. Совершив это, он разослал трех гонцов: одного – в Рим, в сенат, другого – в Антиохию, к губернатору, третьего – к парфянскому царю Артабану, в Селевкию, с сообщением, что великий император Нерон по счастливому соизволению богов жив. Император, в качестве его, царя Маллука, гостя, пребывает в городе Эдессе. Вскоре он предпримет путешествие в Рим, чтобы снова взять в руки управление империей.
В день, когда происходило переселение гостя Тараты в царский дворец, полковник Фронтон не дал отпуска ни одному из своих офицеров и солдат. Гарнизону было строго приказано избегать трений с народом и ни под каким предлогом не приближаться к человеку по имени Теренций. На этот день и на два последующих назначены были усиленные учения, офицеры и солдаты не имели свободной минуты.
Полковника Фронтона не любили, но очень уважали. Он был римским аристократом, его отряд – пять рот Четырнадцатого легиона – состоял почти исключительно из неотесанных далматинцев: он был «господином», а далматинцы – «людьми». Служба была тяжелой, но они шли на это. Прослужившие тридцать лет получали участок земли и горсть денег, тяжело заработанную землю, тяжело заработанные деньги, но хорошую землю и хорошие деньги. Цепь, на которой Рим держал своих солдат, состояла из дисциплины – на одном конце и права на пенсию – на другом. Кто не соблюдал дисциплины, тот не получал земли и денег. Это знали солдаты.
И люди Фронтона безупречно соблюдали дисциплину. Но, разумеется, и среди них не обошлось без споров о новом императоре. Солдатская традиция требовала сохранять верность тому императору, на которого больше, чем на других, можно было рассчитывать, что он удовлетворит справедливые притязания солдата на обеспеченную старость. Так истолковывала вся армия клятву в «римской верности», которую она давала сенату и народу Рима, так толковали ее и солдаты Фронтона. С другой стороны, вступление на престол нового императора всегда сулило большие выгоды. Новый император обычно покупал повиновение солдат щедрыми наградами. В смысле обеспечения старости императоры из рода Флавиев не обманули надежд, но при вступлении на престол они проявили изрядную скаредность. Император Нерон славился щедростью. Если гость царя Маллука докажет своей щедростью, что он действительно император Нерон, а в дальнейшем представит достаточно верные гарантии касательно пенсии, то солдаты готовы на многое смотреть сквозь пальцы. И они выжидали, а выжидая, не нарушали дисциплины.
Конечно, нашлись и мечтатели. Так, например, к полковнику Фронтону явился некий молодой офицер по имени Тестим. Вытянувшись по-военному в струнку, он решительно, но вместе с тем скромно заявил полковнику: он готов, если полковник разрешит, положить конец скандальной истории с этим мошенником Теренцием. Он, Тестим, довел свое умение драться коротким сирийским мечом до необычайной виртуозности. Он может послезавтра, когда раб Теренций, как объявлено, отправится в храм Аполлона, заколоть его на пороге храма.
Лейтенант Тестим всего несколько недель как прибыл в гарнизон. Он еще не обзавелся знакомством; как обычно, должен был пройти какой-то срок, пока однополчане и знать города Эдессы прощупают вновь прибывшего и допустят его в свой круг. Фронтону этот юнец с первого мгновения был неприятен. Оказывается, первое впечатление не обмануло его: мальчишка был из тех примитивных патриотов – людей действия, которые всегда были опасны для существования государства и общества. Мысль о том, что покушение на Теренция явится лучшим выходом из положения, могла прийти в голову именно такому примитивному патриоту. С устранением Теренция рухнула бы вся эта бунтарская затея, весь план Варрона, провалилась бы самая попытка возврата к прежней восточной политике. Радикальное решение вопроса, что и говорить! Но дело заключалось не только в том, что жаль было с самого начала свести на нет возможность возобновления прежней политики, – за предлагаемое Тестимом радикальное решение вопроса пришлось бы слишком дорого заплатить. Ибо вряд ли население Эдессы отнеслось бы спокойно к смерти своего Нерона, несомненно, оно отомстило бы за эту смерть, перебив весь римский гарнизон до единого человека. Последствия такого шага невозможно было предвидеть. Карательная экспедиция против Эдессы, возможность новой Парфянской войны – все это в случае покушения на Теренция становилось слишком близкой угрозой.
Самое простое для Фронтона было бы приказать патриоту Тестиму, чтобы он и думать забыл о своем замысле. Но если Цейоний узнает о запрещении, не посеет ли это в нем недоверие к Фронтону? Нет, надо, видимо, постараться как-то умнее обезвредить лейтенанта и его идею.
И Фронтон прежде всего спросил патриота Тестима, отдает ли Тестим себе отчет в том, что его гибель при этом покушении неминуема. Да, Тестим отдавал себе в этом отчет. Фронтон спросил его далее, понимает ли он, что ему придется погибнуть безымянно, не прославив ни своего имени, ни рода, ибо ни при каких обстоятельствах римская армия не смеет запятнать себя подобным убийством из-за угла: это повлекло бы за собой опасные последствия. Но непоколебимый патриот Тестим учел также и это обстоятельство. Он полагает, что сладостно и почетно умереть за отечество, даже безымянно.
Таким образом, полковнику Фронтону не оставалось иного средства оградить цивилизацию от опасностей новой Парфянской войны, как отбросить сентиментальности и пойти на хитрость, хотя именно этого он хотел избежать, задавая лейтенанту обескураживающие вопросы. Сухо пояснил он патриоту Тестиму, что снимает с себя всякую ответственность; с другой стороны, лейтенант получает полную свободу действий – при том условии, разумеется, что никто не узнает о его намерениях и что труп его не будет опознан. Тестим ответил по уставу: «Слушаюсь!» – и удалился, поблагодарив полковника за разрешение умереть столь славной и достойной смертью.
В тот же день сенатор Варрон получил письмо без подписи, в котором сообщалось, что послезавтра на пороге храма Аполлона на императора Нерона будет совершено покушение.
Таким образом, умение владеть коротким сирийским мечом не помогло патриоту Тестиму. Он и замахнуться не успел по-настоящему, как был схвачен, повален наземь и растоптан беснующейся толпой. Сверх того, счастливая звезда определила, чтобы цезарь Нерон получил каким-то непонятным образом царапину. Его бурно приветствовали, и после покушения в Эдессе уже не осталось ни одного человека, который не был бы глубоко убежден, что Теренций – действительно Нерон; кто, в самом деле, был бы заинтересован в его устранении, если бы это было не так?..
В крепости, где находились римские солдаты, все, разумеется, знали, что неизвестный, покушавшийся на Теренция, был этот дурак, патриот Тестим; большинство, кроме того, не сомневалось, что и власти города Эдессы об этом осведомлены. Ожидали, что царь Маллук вышлет войско либо, еще вероятнее, натравит на римский гарнизон разъяренную эдесскую чернь. В казарме царили страх, ярость, ожесточение, отчаяние. Офицеры и солдаты не сомневались, что придется умереть позорной смертью, раньше чем подоспеет помощь из римской Сирии и задолго до получения пенсии.
Но ни войска царя Маллука, ни чернь так и не показались вблизи казарм. Вместо них в казармы явился гонец в белой ливрее императорского дома. Гонец доставил в казармы большую сумму денег и послание. В послании значилось, что деньги эти император Нерон, снова принимая власть, предназначает для награждения своих войск в Эдессе. Его величество отнюдь не собирается возлагать ответственность за проступок какого-то безумца на весь гарнизон. Солдаты облегченно вздохнули, возликовали. Фронтон узнал умную тактику своего друга Варрона. Но по-прежнему действовал только строго лояльно. Заявил, что он не может раздать деньги, не запросив предварительно указаний из Антиохии.
Великодушие императора Нерона произвело на едва оправившийся от страха гарнизон особенно сильное впечатление. Кто истинный император, которому они обязаны хранить верность, – строгий, мелочно-расчетливый Тит в Риме или милостивый и щедрый на деньги повелитель, который к тому же находится здесь, в Эдессе? Поставить вопрос – значит ответить на него.
На следующий день у казармы появился офицер – посланец Нерона. Стража после краткого колебания впустила его. Офицер обратился к солдатам с речью, роздал деньги. Вошел Фронтон, с виду очень рассерженный. Приказал арестовать стражу, впустившую офицера. Солдаты медлили. Фронтон сам задержал стражу. Посланец Нерона призвал войска следовать за ним, скомандовал:
– Стройся! Равняйся! Шагом марш!
Большинство солдат построились, пошли за офицером. Фронтон стал у ворот с обнаженным клинком, преграждая им путь. Солдаты бережно оттеснили его в сторону. Те, кто проходил близко, слышали якобы, как он предостерегающе, с отеческой тревогой говорил:
– Дети, дети!
Полковник Фронтон послал об этом, как и обо всем прочем, рапорт в Антиохию. Он долго и с любовью отшлифовывал свои донесения, чтобы они вышли пластичными, сжатыми, четкими, с легким налетом иронии, но безупречно корректными. Приводя веские основания, он разъяснял, почему он действовал так, а не иначе. Деловито разбирал вопрос о том, как ему следовало поступить, когда взбунтовались солдаты: броситься ли на меч или сохранить жизнь для отечества. Описывал, как сильно было искушение вмешаться, умереть смертью героя и скольких усилий стоило ему устоять против этого искушения, действуя согласно «Наказу» Флавиев: в случае сомнений лучше воздержаться, чем совершить неправильный шаг.
3
Сомнения и шансы Фронтона
События, которые привели к бескровному обезвреживанию римских войск, совершились очень быстро. Все было уже кончено, когда полковник Фронтон получил наконец ключ к полному пониманию событий: ему стало известно об обручении Марции с рабом Теренцием. Он ясно увидел все, до последнего звена. Понял, что Маллук и Шарбиль решились поддержать дело императора лишь после того, как связали Варрона этой железной цепью с Нероном и с собой.
Варрону стоило, вероятно, немалых усилий пойти на это унижение, так же как Марции – подчиниться отцу. Фронтон задумался. То, что Варрон в этой игре поставил на кон не только свое положение и состояние, но и дочь, и самого себя, показывало, насколько он верит в удачу. Неужели его Нерон и в самом деле может чего-нибудь добиться? Фронтон вспомнил слова, сказанные ему недавно Варроном в сферистерии, на вилле фабриканта ковров Ниттайи. Вопреки всей его рассудительности, в нем проснулась давно похороненная надежда: а вдруг выступление этого Нерона откроет ему возможность претворить в жизнь свою военную доктрину?
Если первая мысль его была о последствиях, которые может иметь предстоящий брак Марции для дела его жизни, для его карьеры, то вторая его мысль была о самой Марции.
Полковник Фронтон любил анализировать. Он был холодно-расчетлив и занят лишь своей особой. Его первая цель состояла в том, чтобы, отслужив срок, на склоне дней, живя беспечно и спокойно работая, закончить «Учебник военного искусства». Второе желание его было – проверить на практике изложенные в этом «Учебнике» теории. И, отводя им только третье место, за гранью творчества, он разрешал себе личные чувства.
Среди этих чувств, утех стола и постели, смены впечатлений, которую давали интересные путешествия, радостей, связанных с искусством и литературой, он выше всего ставил свою склонность к Марции. Он был избалован женщинами, восточные женщины нравились ему. Но в отношения с ними он не вкладывал души. Он с удовольствием брал их, но взамен не давал им себя. С Марцией дело обстояло иначе. Если бы он не боялся высоких слов, он согласился бы, что любит ее. Он говорил себе: в Марции его привлекает, вероятно, то, что она совершенно не похожа на женщин Востока. На многие сотни километров вокруг она была единственной подлинной римлянкой; правда, если бы он увидел ее в Риме или в другом месте – в римском окружении, чары ее, вероятно, быстро рассеялись бы. Но эти рассудочные оговорки не помогали Фронтону. Ее присутствие его волновало. Не менее, чем стратегические проблемы, его занимали те маленькие, изысканные, весьма личного характера знаки внимания, которые он мог бы оказать Марции. Он знал Марцию и решил действовать без поспешности. Он был терпелив по природе и еще больше привык к терпению на Востоке. К тому же он был уверен, что она – римлянка с ног до головы, судьбой отца вынуждаемая жить среди восточных людей, – когда-нибудь достанется ему. Но как это произойдет, было ему неясно. Он очень боялся женитьбы, мысль о том, чтобы навсегда связать себя с другим человеком, была ему неприятна. Однако, если бы иного средства получить ее не представилось, он готов был решиться даже на брак.
Оттого что отец укладывал теперь Марцию в постель к этому Теренцию, положение резко менялось. В пользу ли Фронтона? Несомненно, строгая чистота Марции, черты весталки в ней во многом и привлекали Фронтона, и мысль, что другой насладится ее девственностью, мучила его. Но разве лишение это не вознаграждалось тем, что для Фронтона отпадала опасность брака? И разве не повышал его шансы у Марции брак с этим Нероном? Фронтон был высокомерен, он знал, что и Марция высокомерна. Он был «господином», а этот Теренций в лучшем случае принадлежал к категории «людей». И если бы даже произошло невероятное и Марция день-другой или ночь-другую принимала бы этого молодца за императора, то все же не было сомнений, что в конце концов из поединка с каким-то Теренцием победителем выйдет Фронтон.
Между тем положение полковника в Эдессе становилось все более своеобразным. К Нерону перешла еще часть гарнизона. Фронтон остался в огромной казарме с двадцатью солдатами. Так, во главе двух десятков солдат, с достоинством, не лишенным комизма, представлял он в центре мятежной Месопотамии Римскую империю Флавиев. Он продолжал вести прежний образ жизни, показывался при дворе, гулял, выезжал верхом, охотился в окрестностях города. Он, как и эдесские власти, поддерживал видимость мира и добрососедских отношений между Римом и Эдессой. Но ситуация была в высшей степени неприятной, он чувствовал свою полную изолированность и тосковал по дружеской беседе.
Он очень обрадовался, когда опять «случайно» встретился с Варроном у фабриканта ковров Ниттайи.
– Вы не находите, Фронтон, что события, которые разыгрываются здесь, очень интересны? – начал Варрон.
– Интересны? Возможно, – откликнулся Фронтон. – Может быть, это и очень почетно – представлять сейчас в вашей Эдессе власть Флавиев, но приятного в этом мало. Мои двадцать солдат – очень храбрый народ, истые римляне – это видно из того, что они остались последними, – но и они осаждают меня просьбами, чтобы я сделал попытку пробиться с ними к римской границе.
Варрон сидел в непринужденной позе на скамье, где они отдыхали от игры; он задумчиво водил носком бело-желтой сандалии вдоль черты, которой была обведена площадка для игр.
– Я у вас в долгу, Фронтон, – сказал он. – Если вы настаиваете – вы получите свое, и ваше отступление будет величественным и блестящим. Мы приготовим на вашем пути почти неодолимые препятствия. Пока вы доберетесь до границы, из ваших двадцати солдат падут три, пять или восемь – сколько вы пожелаете, а сами вы будете легко ранены. Ваше героическое отступление по вражеской территории не уступит знаменитому «отступлению десяти тысяч». Вы вступите в Антиохию, как второй Ксенофонт, вас встретят почестями, и вы сможете потом написать чрезвычайно интересные и увлекательные воспоминания.
– Не сомневаюсь, – ответил Фронтон, – что вы сумели бы все это великолепно обставить. Не сомневаюсь и в том, что я в полной невредимости прибыл бы в Антиохию и спас бы себя и свое право на пенсию. Но разве я оставался бы здесь, если бы меня ничто не интересовало, кроме все того же пятидесяти одного процента уверенности?
– Значит ли это, что вы хотите остаться с нами? – спросил Варрон, и ему с трудом удалось скрыть свою радость. И так как Фронтон молчал, он прибавил чуть иронически, но с искренней озабоченностью:
– Если вы тоскуете по «авантюрному», то мы здесь с удовольствием утолим вашу тоску. Однако, как бы мне ни хотелось удержать вас, я все же должен вас предостеречь. Трудно предвидеть исход событий, которые здесь развернутся. Во всяком случае, многое рухнет и многое будет унесено бурным потоком. Не могу вам поручиться, что поток этот не унесет и ваше право на пенсию. Боюсь, что, если вы затянете свое пребывание здесь, Дергунчик все же навострит уши, и тогда плакал ваш пятьдесят один процент.
Фронтона тронула такая откровенность и чистосердечность сенатора.
– Вы напрасно недооцениваете мое литературное дарование, – ответил он весело. – Я считаюсь хорошим стилистом, а для того чтобы оправдать занятую мной позицию, совершенно достаточно искусной литературной обработки моих рапортов. До сих пор Дергунчик вычитывал из моих донесений лишь то, что отвечало моим желаниям, и сочувственно относился к моим аргументам. Больше того: он официально приказал мне не бросаться на меч, как это сделал его предок, а превозмочь себя и стойко держаться на моем трагикомическом посту.
Варрон схватил руку Фронтона, пожал ее.
– Нелегко мне было, – сказал он, и в голосе его прозвучало то обаяние, которое пленило уже стольких людей, – посоветовать вам вернуться в Антиохию. Для меня ваше решение остаться ценней любой победы. Я рад приобрести в вашем лице друга. Мои шансы на успех невелики. Но если бы невероятное случилось, – а порой оно случается, – я надеюсь доказать вам, что я друг неплохой.