Чтоб услыхал хоть один человек

Литературное, слишком литературное

[11]

Я не считаю, что самым лучшим является произведение, лишённое «повествования»[12]. И поэтому я не говорю: пишите только произведения, лишённые «повествования». Прежде всего, в моих произведениях в той или иной мере «повествование» есть. Как немыслимо без эскиза создать картину, так и прозаическое произведение в основе своей требует «повествования». (Я употребляю слово «повествование» не просто в значении «повесть».) Строго говоря, создать произведение без «повествования» вообще невозможно. И поэтому я отношусь с почтением к тем произведениям, где оно есть. Разве может кто-либо пренебрегать «повествованием», если, ещё начиная с «Дафниса и Хлои», все прозаические произведения и эпические поэмы строились на нём? Содержит его и «Мадам Бовари», содержит его и «Война и мир», содержит его и «Красное и чёрное».

Однако, оценивая то или иное произведение, ни в коем случае нельзя основываться только лишь на достоинствах и недостатках «повествования». Тем более на его оригинальности или неоригинальности. (Дзюнъитиро Танидзаки, как всем известно, – автор множества произведений, построенных на оригинальном «повествовании». Некоторые из этих его произведений, не исключено, останутся в веках. Но это совсем не означает, что их жизнь будет зависеть от того, насколько оригинально в них «повествование».) И если вдуматься, само наличие или отсутствие «повествования» не имеет к этой проблеме никакого отношения. Как я уже говорил, я не считаю, что самым лучшим является произведение, вообще лишённое «повествования». Но я думаю, подобные произведения также имеют право на существование. К ним могут относиться не только произведения, изображающие поступки человека. Хотя из всех прозаических произведений именно они ближе всего к стихам. Но в то же время они гораздо ближе к прозе, чем так называемые стихи в прозе. Я повторяю третий раз: я не считаю, что лишённое «повествования» произведение лучше всех остальных. И всё же с точки зрения «чистоты», то есть отсутствия вульгарной занимательности, это – художественное произведение в наиболее чистом виде. Можно снова прибегнуть к примеру из живописи – без эскиза немыслимо создать картину. (Я не касаюсь полотен Кандинского, названных «Импровизация».) Но тем не менее полная жизни картина появляется не столько благодаря эскизу, сколько благодаря краскам. Этот факт прекрасно подтверждают несколько полотен Сезанна, к счастью дошедших до Японии. И в литературе меня интересуют произведения, близкие этим картинам.

Но существуют ли в действительности такие произведения? Их начали создавать ранние немецкие натуралисты. В более позднее время из писателей, принадлежавших к этому направлению, можно назвать лишь Жюля Ренара. Насколько мне известно, «Жизнь семьи Филиппа» Ренара многим на первый взгляд кажется незавершённой. Но это те произведения, которые способны завершить лишь «наблюдательные глаза» и «чувствительное сердце». Приведу ещё один пример из Сезанна: он оставил нам, потомкам, множество незавершённых картин. Так же как Микеланджело оставил незавершённые скульптуры. Но возникает некоторое сомнение – действительно ли не завершены картины Сезанна, которые принято считать незавершёнными. Вспомним, что Родену скульптуры Микеланджело такими не казались!.. Однако, вне сомнения, произведения Ренара, скульптуры Микеланджело, так же как некоторые картины Сезанна, не могут быть названы незавершёнными. К несчастью, мне из-за недостатка знаний неизвестно, как оценивается Ренар французами. Но, видимо, не получила достаточного признания оригинальность его творческой манеры.

Способны ли писать подобные произведения одни лишь рыжеволосые[13]? Если говорить о японцах, я думаю, можно назвать рассказы Сиги Наоя, написанные им после «Костра».

Я сказал, что такого рода произведения «лишены вульгарной занимательности». Вульгарной занимательностью я называю интерес к происшествию как таковому. Сегодня я стоял на улице и наблюдал ссору шофёра и рикши. Более того, я испытывал к происходящему определённый интерес. Но каким был этот интерес? Я много думал об этом, и мне не представляется, что он сколько-нибудь отличался от интереса, с каким я смотрю ссору на сцене театра. Разница лишь в том, что ссора, которую я вижу на сцене, ничем мне не угрожает, а ссора на улице может оказаться для меня опасной. Я не собираюсь перечёркивать литературу, вызывающую такого рода интерес. Но я уверен, что существует и другой, более высокий интерес. Если попытаться ответить на вопрос, что представляет собой этот интерес (в первую очередь я хотел бы ответить на него Танидзаки Дзюнъитиро), то в качестве прекрасного примера можно привести несколько начальных страниц «Жирафа». Произведение, лишённое «повествования», почти полностью лишено вульгарной занимательности. (Вопрос лишь в том, как толковать слово «вульгарный».) Изображенный Ренаром Филипп – Филипп, прошедший через глаза и сердце поэта, – вызывает наш интерес главным образом потому, что он близкий нам обыкновенный человек. Видимо, назвать это вульгарной занимательностью было бы несправедливо. (Мне, естественно, не хотелось бы делать упор в своих рассуждениях на словах «обыкновенный человек». Я хочу выделить слова «прошедший через глаза и сердце поэта обыкновенный человек».) Я знаю множество людей, любящих литературу именно из-за такой занимательности. Мы не устаём восхищаться жирафом в зоопарке – это совершенно естественно. Но в то же время мы питаем привязанность и к кошке, живущей в нашем доме.

Если вслед за неким критиком назвать Сезанна разрушителем живописи, то в этом случае Ренар также разрушитель «повествования». И так же как пропитанный ароматом кадильницы Жид, так же как источающий запах улицы Филипп, он идёт по пустынной дороге, полной ловушек и опасностей. Я испытываю интерес к работе таких писателей, – писателей, появившихся после Анатоля Франса и Барреса. Какие произведения имею я в виду, называя их лишёнными «повествования», почему, далее, я испытываю интерес именно к ним – это можно понять из того, что я написал выше.

Теперь я обязан ответить на рассуждения Танидзаки Дзюнъитиро. Правда, наполовину я уже ответил на них в первом разделе. Но хочу сказать, что я решительно не согласен с его утверждением, что «из всей литературы больше всего обладает структурным совершенством проза». Любое художественное произведение, даже крохотные трёхстишия, не могут не иметь «структурного совершенства». Но дальнейшие рассуждения Танидзаки перечёркивают его же собственные слова. В действительности «из всей литературы больше всего обладает структурным совершенством» не столько проза, сколько драма. Возможно, конечно, что «структурного совершенства» драматургической прозе и недостаёт больше, чем прозаической драме. Однако драма, как правило, гораздо богаче прозы именно «структурным совершенством». Но это лишь некоторые детали рассуждений Танидзаки. Прозаическое же произведение с точки зрения литературной формы отличается «структурным совершенством» – не будем пока касаться того, «слишком» или нет. Мыслимо, конечно, и утверждение Танидзаки, что «исключить занимательность сюжета – значит отказаться от привилегий, свойственных форме, именуемой прозой». Мне кажется, в первом разделе я дал ответ на эту проблему. Не могу лишь безропотно согласиться с утверждением Танидзаки, что «японской прозе больше всего недостаёт созидательной силы, таланта геометрически соединить все сюжетные линии». Нет, ещё с древних времён, когда появилась «Повесть о Гэндзи», она обладает таким талантом. Им обладают и многие современные писатели – Идзуми Кёка, Масамунэ Хакутё, Сатоми Тон, Кумэ Macao, Сато Харуо, Уно Кодзи, Кикути Кан. К тому же в числе этих писателей может быть и сам Танидзаки Дзюнъитиро с его замечательным «Старшим братом». Поэтому я не печалюсь, как он, по поводу того, что народ наших островов, затерявшихся в далёких восточных морях, лишён «созидательной силы».

Мы ещё коснёмся проблемы «созидательной силы». Но прежде необходимо чуть подробнее поговорить о рассуждениях Танидзаки. Хочу лишь сказать, что, по моему мнению, японцы нисколько не уступают китайцам в «созидательной силе». Хотя и уступают в чисто физической силе, необходимой для создания таких колоссальных романов, как «Речные заводи», «Путешествие на Запад», «Слива в золотой вазе», «Сон красной вишни», «Драгоценное зерцало, оценивающее цветы».

Я бы хотел ответить на слова Танидзаки, заявившего: «Главные нападки Акутагава на занимательность сюжета обращены не столько к композиции, сколько к материалу, на котором строится произведение». У меня нет ни малейших возражений против материала, который использует Танидзаки. Я не вижу никаких недостатков, с точки зрения материала, ни в «Маленьком королевстве», ни в «Скорби русалки». Что же касается его творческой позиции, то я, если исключить Сато Харуо, знаю её лучше всех. Стегая себя самого, я одновременно стегаю и Танидзаки Дзюнъитиро (разумеется, в моем хлысте, и Танидзаки это прекрасно известно, нет шипов), исходя при этом из того, каков поэтический дух, дающий жизнь материалу. Глубок этот поэтический дух или мелок. Стиль Танидзаки, возможно, прекраснее стиля самого Стендаля. (Если поверить словам Анатоля Франса, что писатели середины XIX века – и Бальзак, и Стендаль, и Занд – не были выдающимися стилистами.) Во всяком случае, когда речь идёт о живописном эффекте, Танидзаки намного превосходит Стендаля, почти бессильного в этом. (В число тех, кто также повинен в этом, недурно включить и Брандеса.) Но поэтический дух, разлитый в произведениях Стендаля, впервые был воплощён именно Стендалем. Даже Мериме, бывший до Флобера единственным L’artist[14], уступал в этом Стендалю – этим всё сказано. Вот чего я хочу от Танидзаки Дзюнъитиро. Создавая «Татуировку», Танидзаки был поэтом. В «Если только любить», как это ни печально, он далёк от того, чтобы быть поэтом. «Мой великий друг, вернитесь на свой путь»[15].

Хочу снова повторить: в будущем я не собираюсь создавать одни лишь произведения, лишённые того, что можно назвать «повествованием». Каждый из нас делает только то, что может. Ещё вопрос, подходит ли мой талант для того, чтобы создавать такие произведения? Более того, создание их дело совсем не простое. Я пишу прозаические произведения только потому, что из всех литературных форм они дают наибольшую возможность проявить широту взглядов. Если бы я родился в стране рыжеволосых, где появилась такая поэтическая форма, как поэма, я бы стал, возможно, не прозаиком, а поэтом. Я много раз с завистью смотрел на рыжеволосых. Но теперь, по здравом размышлении, вижу, что больше всех любил в глубине души поэта и журналиста – еврея Генриха Гейне.

Я уже писал, что считаю себя самым противоречивым писателем. Но меня это нисколько не беспокоит. Да и никого не беспокоит. С давних времён те, кого называли выдающимися писателями, все до одного были противоречивы. Они включали в свои произведения всё что угодно. Стихи, сделавшие Гейне величайшим поэтом всех времён, пусть не все, но большая их часть, известны именно своей противоречивостью, ещё большей, чем противоречивость обитателей Ноева ковчега. Но, строго говоря, противоречивость не что иное, как «чистота». Именно это заставляет меня с сомнением смотреть на так называемых выдающихся писателей. Они олицетворяют определённую эпоху. Но если их произведения способны оказать влияние на последующие эпохи, то мы снова вернёмся к проблеме, являлись ли они «чистыми» писателями. «Выдающийся поэт» – фикция. Нашими ориентирами должны служить «чистые поэты» – ни в коем случае не следует игнорировать этих слов героя «Тесных врат» Жида.

Рассуждая о произведении, лишённом того, что можно назвать «повествованием», я неожиданно для себя использовал это слово: «чистый». Теперь, воспользовавшись благоприятной возможностью, хочу поговорить об одном из самых «чистых» писателей – Сиге Наоя. Поэтому, продолжая свои рассуждения, я займусь анализом творчества Сиги Наоя. Куда я буду склоняться в зависимости от времени и места, предсказать не в состоянии.

Сига Наоя, если не самый «чистый», то, во всяком случае, один из самых «чистых» писателей среди нас. Конечно, не я первый начинаю рассмотрение его творчества. Как это ни печально, из-за огромной занятости, а может быть, просто из-за лени я работ о нем не читал. Поэтому, может быть, повторю то, что уже было сказано до меня. А может быть, и не повторю.

Произведения Сиги Наоя – это прежде всего произведения писателя, ведущего достойную жизнь. Достойную? Но для этого человека жить достойно означает, прежде всего, жить как бог. Возможно, жизнь Сиги Наоя далека от жизни бога, спустившегося на землю. Но, во всяком случае, он живёт в чистоте (что является второй добродетелью) – это точно. Разумеется, смысл употреблённого мной слова «чистота» не означает пользование мылом. Речь идёт о моральной чистоте. Может показаться, что это сузило диапазон произведений Сиги. На самом же деле наоборот. Почему наоборот? – потому что наша духовная жизнь зиждется на моральных принципах, и если их нет, создать произведение широкого звучания невозможно. Ориентация на моральные принципы не носит дидактического характера. Большая часть трудностей, исключая материальные, порождены этими принципами. Так, сатанизм Танидзаки Дзюнъитиро – следствие, несомненно, этих же принципов. Как известно, «сатана – двойник бога». Если нужен пример, пожалуйста – даже в произведениях Масамунэ Хакутё ощущаю не столь пессимизм, о котором сейчас так много говорят, сколько христианское душевное отчаяние. Моральные принципы пустили глубокие корни, разумеется, и в самом Сиге. Однако стимулировало эти принципы в немалой мере влияние рождённого современной Японией гения морали – возможно, единственного, достойного того, чтобы быть названным гением морали, – Мусякодзи Санэацу. Хочу ещё раз напомнить, что Сига Наоя – писатель, ведущий безукоризненно чистую жизнь. Это ощущается и в атмосфере высокой морали, царящей в его произведениях. (Прекрасный пример тому – заключительная часть «Случая с Сасаки».) В то же время в них очевидны и духовные страдания. Страдания души, исповедующей мораль, легко почувствовать и в «Пути во мраке».

Метод Сиги Наоя – свободный от фантазий реализм. В реализме до мелочей он следует своим путём. Если говорить именно об этом реализме до мелочей, я не преувеличу, утверждая, что в нем он скрупулёзнее Толстого. Это делает временами его произведения подобными плоской доске. Однако те, кого заинтересует такого рода реализм, будут, наверное, удовлетворены и подобными произведениями. Однако рождаемый такими произведениями эффект (возьмём хотя бы «Поездку в Кугэнуму») зиждется на удивительно точных натурных зарисовках. «Поездка в Кугэнума», следует отметить, до мельчайших деталей основывается на фактах. И лишь единственная строка: «Мой круглый выпяченный живот был весь засыпан песком» – противоречила фактам. Прочтя её, один из персонажей воскликнул: «На самом деле песком был засыпан живот ***-тян!»

Реализм в описаниях свойствен не одному Сиге Наоя. Он лишь влил в него поэтический дух, базирующийся на восточной традиции. Одно это позволяет признать, что он не эпигон. Именно эта особенность его творчества для нас, или уж во всяком случае для меня, труднодостижима. Не могу с полной уверенностью утверждать, что сам Сига Наоя отдаёт себе в этом отчёт. (Лет десять назад всю творческую деятельность я аккуратно раскладывал по полочкам своего сознания.) Но даже если сам Сига и не сознает этого, то, что он делает, придаёт неповторимую красочность его произведениям – это несомненно. Такие вещи писателя, как «Костер», «Даурский журавль» и другие, обретают жизнь только благодаря этой их особенности. В своей поэтичности они нисколько не уступают стихам (разумеется, говоря о стихах, я не исключаю и хокку). Это можно увидеть даже в таком «жизненном», если прибегнуть к современной терминологии, произведении, как «Жалкий человечек». Только настоящий поэт мог воскликнуть, восторженно воспевая упругие, как мячики, груди женщины: «Быть богатому урожаю! Быть богатому урожаю!» Немного жаль, что современные люди сравнительно редко обращают внимание на подобное очарование произведений Сиги Наоя. (Ведь очарование не только в их сверхкрасочности.) В то же время мне немного жаль, что эти люди не обращают внимания на подобное же очарование произведений других писателей.

Я, как писатель, принадлежу к тем, кто не перестаёт удивляться писательскому мастерству Сиги Наоя. Во второй части «Пути во мраке» он сделал в этом направлении ещё один шаг вперёд. Возможно, правда, что эта проблема не волнует никого, кроме самого писателя. Я хочу лишь сказать, что даже ранний Сига обладал удивительным писательским мастерством.

«Трубка хотя и женская, но старинная, и поэтому толще и короче, чем те, которые курят мужчины. На мундштуке была инкрустация из слоновой кости, изображавшая женщину с веером в руке… Он не мог оторвать глаз от этой прекрасной вещицы. Как подходит она, подумал он, рослой, большеглазой, с точёным носом, не то чтобы красивой, но удивительно привлекательной женщине».

Это конец рассказа «Он и одна женщина».

«Дайскэ подошел к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до половины, Дайскэ остановился и стал внимательно разглядывать поясной портрет девушки лет двадцати».

Это конец первой части романа «Затем».

Что бросается в глаза в этих отрывках? Благодаря эффекту пластического искусства, близкого, если можно так сказать, портретному, в обоих этих романах конец выглядит предельно жизненным.