Гонзо-журналистика в СССР
Хлопцы поворчали и полезли за нехитрым ужином: у каждого с собой был тормозок. Сало с мясными прожилками, лучок, чёрный хлеб, варёная бульба, яйца и малосольные огурчики. Соль в спичечном коробке, чай из эмалированных кружек, нагретый на буржуйке. Быть нахлебником я не желал. А потому – потопал в сельпо.
На полках было не густо. Однако хлеб, плавленый сырок, пряники я взял. Тушёнки не завезли – потому взял нечто весьма специфическое. Жестяная банка, а на оранжевой этикетке вместо головы коровёнки – голова младенца и надпись «Консервы мясные детские». Бр-р-р-р! Пока я размышлял над особенностями советского маркетинга, в дверь вошли Петрович и Иван.
– Девушка! – сказал старый монтёр. – Дайте бутылку подсолнечного масла, бутылку водки и стакан.
– Хех! – сказала девушка. – Это с чегой-то такой странный выбор? Вы б на закуску лучше кильку в томате взяли – все берут и всем нравится!
– Так тут такое дело… – почесал затылок Петрович. – Вот этот дурень говорит, что выпьет стакан подсолнечного масла залпом. А я ему за это бутылку водки обещал.
– Хе-хе! – бабёнка за прилавком задорно усмехнулась, достала из-под прилавка стакан и масло в стеклянной бутылке, подставила стул и полезла за водкой.
Иван и Петрович, та и я тоже, заворожённо наблюдали за её роскошными формами под синим халатом. Немаленькая девочка, но и толстой её не назовёшь… В общем – есть женщины в русских… То есть – полесских селеньях!
Бутылок с водкой у неё было две. Коварная продавщица заглянула в глаза несчастного Ивана и загадочным голосом проговорила:
– А если два стакана выпьешь – я тебе и вторую бутылку подарю. И газету ещё дам, пригодится.
Иван смотрел совсем не в её глаза, а намного ниже, и потому, или не потому – сглотнул.
– Чорт с вами. Наливайте!
Жёлтая густая жидкость забулькала в стакане. Толстые смуглые пальцы ухватились за его гранёные стенки… Большими глотками этот невероятный человек выпил двести граммов масла, поставил и стукнул донышком по прилавку:
– Фе-е-е-е… Ещё!
– Ой, дура-а-ак! – схватился за голову Петрович и сунул продавщице несколько монет. – Дайте ещё одну газету.
Второй стакан заходил тяжело. Видно было, что Иван страдает и прикладывает массу усилий. Последние капли стекали в его рот совсем медленно.
– Всё! – победно выдохнул он и ухватился за живот обеими руками. – Где мой выигрыш?
Бутылки отправились в необъятные карманы брезентовых штанов, и толстенький монтёр пошёл на выход – очень странной походкой.
– Ну всё, теперь у вас не товарищ, а бомба замедленного действия, – предупредила девушка за прилавком. – Полтора часа максимум – и будет горе! Проходите, не создавайте очередь!
О, женщины – имя вам коварство! Ну ладно, Иван – дядько очень странный, это сразу ясно. Ладно – Петрович, хочет дурака отучить от излишней самонадеянности и одновременно позлорадствовать из чисто хулиганских побуждений. Но ты-то, милая барышня, зачем про второй стакан сказала? Зачем несчастного соблазняла второй бутылкой?
Я расплатился и вышел на улицу.
Монтёры точили лясы с местными на небольшой площади, где стояли сельпо, сельсовет, клуб, библиотека и закусочная. Щёлкали семечки, мужики доедали остатки перекуса.
Ветер успокоился, едва-едва гоняя по земле первые опавшие листья. Возвращались домой коровы с пастбища, мотая рогатыми головами и грустно мыча. Хозяйки встречали своих Зорек и Машек у калиток, заводили во дворы. Брехали неугомонные собаки.
– Поехали, хлопцы? Заночуем уже около места, чтобы с утра раненько разобраться, что там за замыкание было. Как рассветёт – так и приступим, и часам к десяти будем дома! – скомандовал Чуйко. – По коням!
* * *До Верхних Жар от Вышемира – километров пятьдесят. Мы ехали их, наверное, часа три. Причина проста: Иван дристал. Он просил машину остановиться каждые пятнадцать минут и убегал в кусты весьма надолго. Успело всерьёз стемнеть, народ даже устал глумиться над незадачливым коллегой… Рубило в сон, и в итоге все, кроме Викторовича и водителя Васи, которые бдели в кабине, и Ивана, которому тоже не спалось, разлеглись в будке, заняв почти всё пространство. Я тоже прикорнул в углу, стараясь держаться подальше от непонятной трубочки, из которой периодически капала горячая вода, и от печки-буржуйки, которую натопили до раскалённого состояния.
Уснул я сном праведника, положив под голову оранжевую монтёрскую каску. А проснулся от странного звука:
Бом-м! Бом-м!
– Ива-а-ан! – застонал Петрович. – Какого хрена?
Иван не откликался. Он спал. С ведром на голове. На ведро из странной трубочки капала вода, но исстрадавшемуся и до синевы пьяному Ивану было фиолетово. Две бутылки в одно рыло, на кристально чистый после многочасовых страданий желудок и кишечник – это даже не Хиросима и Нагасаки. Это Содом и Гоморра.
В будке проснулись все. И все злобно смотрели на Ивана.
Бом-м! Бом! – падали капли на жестяное ведро.
– Зараз адбудзецца вынас цела! – сказал кто-то из хлопцев по-белорусски. – У меня уже сил нет. Я его убью!
– А ну-ка, тихо! – сказал дед. – Берите брезент. Этот ёлупень будет спать на крыше.
Ёлупня скрутили подобно мумии, чтобы не замёрз, оставив одну лишь дырку для лица, затащили на крышу фургона и уложили там на бок поудобнее, а то ведь вдруг блевать будет? Может и захлебнуться ненароком! Его привязали верёвками за скобы по бокам крыши и с чувством выполненного долга полезли в будку. Замёрзнуть у бедолаги не получится – брезента намотали действительно много, Иван внутри должен чувствовать себя как в тёплом спальном мешке.
– Давайте спать! – сказал Викторович. – Никуда он не денется.
* * *– Помогите, хлопцы-ы-ы! Меня парализовало! Петро-о-о-ович, у меня столбняк! Продавщица какую-то дрянь в масло подмешала!
– …я-я-я-я-ть!!! ИВАН!!!
Утро началось с первыми лучами солнца, которые разбудили Ивана на крыше, а он разбудил нас. Зато – проснулись. Раскрутили товарища, спустили на грешную землю – и отправились обследовать ВЛЭП.
По всему выходило – виноваты аисты. Печальная статистика: большая часть коротких замыканий на высоковольтных линиях случается именно по вине этих летающих товарищей. Страдает энергосистема, погибают птицы…
– Что делать – не представляю! – посетовал Чуйко. – Вьют буслы гнезда на опорах – это полбеды, хотя тоже очень некстати. Порой обрывы случаются. И вот так по-дурацки гибнут. Жалко! Красивые птицы.
– Послушайте, Осип Викторович! – у меня в голове щёлкнуло. – А хотите – рацуху? Даже две!
Я понятия не имел – делали тут такое или нет, но… В Дубровице в начале двухтысячных при нашем городском РЭС открылся цех, где на месте сваривали приспособления как раз для противодействия аистам. Обычные рогульки, перекрученные стальные прутья, которые крепились на поперечинах опор вверх штырями. Аист, он же бусел – птица умная, на такую ненадёжную конструкцию садиться ни в жизнь не будет!
А что касается гнёзд…
– А что – гнезда? – заинтересовался дед.
– А вот специальный такой конус, или площадочку на кронштейне крепить на вершину бетонной опоры? Чтобы проводов и изоляторов никак не касалось? Деревянные столбы – Бог с ними, а бетонные-то выдержат! – это я видел тоже в будущем, в Малоритском районе Брестской области.
– Во даёт! – дед с удивлением глянул на меня. – Петрович, слышал? Как думаешь – Цыцуру уговорим?
– Цыцура тоже за буслов переживает. Думаю – уговорим! Дело хорошее! Таких хреновин установи через десять столбов на одиннадцатый – и остальные будут в безопасности. А рогульки эти – пф-ф-ф, это ж как два пальца об асфальт. Там работы на пять минут для толкового сварщика.
– Это что – не зря мы тебя с собой взяли, получается, а? Не такой ты и ёлупень? Могёшь! – усмехнулся дед, и мне на душе стало очень-очень тепло.
Глава 6, в которой ведутся странные и многообещающие разговоры
В Дубровице действовал литературный клуб. Они собирались в библиотеке имени Крупской, читали вроде как стихи и делали вроде как разборы произведений. Кое-кто из сих насквозь творческих личностей даже публиковался порой в нашем «Маяке» на литературной страничке. Я не особый специалист в плане поэзии и литературы, зарифмовать могу разве что слова «попа» и «жопа», но если «литературка» шла в публикацию в те дни, когда дежурил по редакции я… Это было больно.
И вот меня пригласили на заседание клуба. «Каллиопа» – вот как он назывался. Наверное, хотели заметку про себя, красивых. По-другому это приглашение расценить я не мог, так как стихов не писал, а мои байки – это всего лишь байки, но никак не литература. Патронкин – председатель этого сообщества по интересам – вёл заседания, предоставляя слово каждому. Бойкие пожилые дамы и стрёмные моложавые товарищи с немытыми волосами декламировали свои шедевры, остальные перешёптывались меж собой о том, какое же это убожество, а вслух произносили хвалебные речи и хлопали в ладоши.
– Браво! Талант! Замечательно!
А потом сами точно так же выходили, декламировали и деланно смущались под фальшивые аплодисменты:
– Право, не стоит… Это не я, это вселенная транслирует откровения через мой совершенный разум, мою тонко чувствующую душу… – и начинали скромно кланяться и улыбаться.
Я никогда не понимал – у них правда настолько болезненная ситуация с самооценкой? Кажется – чего уж проще? Берёшь стихи, которые тебе нравятся, например – Блока. Или там – Есенина. И сравниваешь со своими стихами. И думаешь – похоже или не похоже? Ну да, поэзия – дело тонкое, индивидуальное, каждый пишет по-своему… Но тут как и с художниками. Умеешь ли ты красиво рисовать лошадку? Я – нет, так я и в художники не лезу. В поэты, кстати, тоже. Хотя размер подобрать смогу, и «попа-жопа», как говорил выше, срифмую.
– … мои душевные страданияОна не может оценить,Души печальные метанияОна не хочет утолить!– закончил очередной поэт, тряхнул сальной чёлкой и сорвал овацию.
Я скрипнул зубами. Тётенька – кажется, заместитель Патронкина – вдруг придвинулась ко мне чуть ближе и спросила громким шёпотом:
– Герман Белозор? Это ведь вы?
– Ну, я…
– Скажите, а кто вам правит тексты?
– Что, простите?
– Ну, тексты – кто их вам редактирует? Вижу же, что ваши очерки написаны просто отлично!
Она вогнала этим меня в ступор. Вот сейчас мне злиться или гордиться? С одной стороны – говорит, что написаны отлично. С другой – выражает прямое сомнение в моей способности писать хорошо. Кто-то, типа, может поправить мои тексты так, чтобы было «отлично», а я сам так написать – не могу?
– Корректоры запятые ставят, – буркнул я как можно более вежливо.
– То есть, вы – сам? – сделала круглые глаза тётенька. – Да ну! Ну, признайтесь же – Светлова вам правит? Или кто-то из области? Я, например, не стесняюсь: мы с Валерием Геннадьевичем очень много работаем над моими стихами…
Валерий Геннадьевич – это Патронкин. На кой чёрт ему это надо? Не понял я ещё, что это за человек, и не понял – стоит ли вообще понимать? Может, тоже – организовал эту странную тусовку, чтоб самолюбие потешить? Хотя рассказы я его читал – довольно неплохие зарисовки в стиле соцреализма.
Сделав пару фоток тётенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворённые лица, я стал страдать дальше, сидя на своём месте.
Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил а капелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тёр виски.
Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперёд женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.
– Гера! Вы торопитесь?
– Тороплюсь. В «Юбилейный».
– А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?
Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошёл совсем недавно, и покрытые побелкой стволы всё ещё имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.
– Так что вы скажете? – спросил Патронкин.
– Погода хреновая, – безразлично пожал плечами я.
– Ну же, Гера! Вы же знаете, о чём я спрашиваю!
– А-а-а-а! Тогда могу сказать одно: вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню…
– Категорично… – остановился он. – Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе…
– Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику ещё поиграть с ней некоторое время.
– Ужас какой!
– Это не я сказал, это вы!
– Но я про собаку!
– А я про литературу…
– С вами можно говорить начистоту? – спросил он.
– Понятия не имею, – ответил я. – Но я не склонен передавать свои разговоры с кем бы то ни было третьим лицам – если вы об этом.
– Тогда – можно. Люди боятся, – сказал он. – Мы живём в таких условиях, когда каждое лишнее слово…
– А, бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.
– Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию… О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!
– Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?
Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:
– Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!
– А может, стоило бы?
– В каком смысле?
– Ну, тот дедуля с романсом в конце… Все страдали!
– Но ведь это другое!
Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы – это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнётся, что живые позавидуют мёртвым!
– Гера, но вы ведь сами… Мы ведь должны бороться за…
– Не нужно бороться за чистоту, – сказал я, – нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше – пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!
Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту… Надеюсь, Патронкин не обиделся.
* * *Определённо – раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь всё снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всём его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.
Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 – это в среднем по Полесью. Пасмурных – 181. Остальные – переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса – серый. Почему серый, а не белый – снег же? Белорусская зима – это не только и не столько снег. В первую очередь – это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь – общая вялость и безразличие к жизни.
А тут – жёлтые, зелёные, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю – прогрессорство! Чёрт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!
Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в «Волне» и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.
А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.
– Доброго дня! – наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко. – Может быть, мы от ветра спрячемся?
Только он это спросил, как ветер, дунув ещё раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.
– Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить – глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!
Гостей трое. Все – какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича – по самой большой лысине, а третьего – Митрофаныча – по самому субтильному телосложению.
– Давай, товарищ Белозор, бухти, как космические корабли… – этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осёкся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.
Я ему не Пуговкин, чечётку плясать не собираюсь.
– Понял, понял… А ты тот Белозор или другой?
– Если вы мне денег хотите дать – то тот, а если наоборот – то другой, – коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.
Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам не с руки.
– Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой – великой просветительницы белорусской земли – на родную землю. Корабли встречало целое море народа, все люди хотели поклониться и почтить память этой необыкновенной личности. История её жизни – удивительна. Не желая подчиниться патриархальному средневековому укладу, она в юности отказалась выходить замуж и отправилась в монастырь, чтобы посвятить себя служению Богу и людям, и добилась там немалых успехов – стала игуменьей, настоятельницей монастыря. Под её началом возводились монастыри, создавались школы для обучения народа грамоте, книжные мастерские, лечебницы и странноприимные дома… Проведя жизнь в трудах, она в старости решила исполнить свою мечту и посетить Палестину, куда и отправилась. Евфросиния Полоцкая достигла цели – и умерла в Иерусалиме…
Мы шли по городу, и я указывал то на одно, то на другое здание или место и от души травил байки:
– Улица Советская ранее носила название «Успенская», в честь Успенского собора. Собор сейчас разрушен – вы можете видеть фасад Краеведческого музея и заросли кустарников… До войны там был клуб, потом – планетарий, после войны – Дом культуры, теперь – заросли, м-да. Так вот! Сто лет назад на этой самой улице Успенской существовало негласное правило: по правой стороне гуляют люди семейные, остепенившиеся. По левой – те, кто ищет пару… Таким образом гораздо сложнее было оконфузиться и попытаться обаять занятую девушку…
Минчане настоятельно потребовали зайти в бывший костёл и купить там пивка.
– Подожду на улице, вы не против? – спросил я.
Мне пить пиво в костёле претило. Им – нет. Когда они вышли – потяжелевшие и отдувающиеся, я продолжил экскурсию:
– В создании внешнего облика этого готического здания, которое лишено своего настоящего шарма по причине уничтожения колокольни с окном-розой и стрельчатыми окнами, принял самое непосредственное участие император Александр II. По какой-то причине проект строительства костёла попал монарху на стол, и он перечеркнул чертёж и отправил на доработку «за недостаточной изящностью фасада».
– Изящность – дело серьёзное! – покивал Митрофаныч. – Гера, вот вы это всё так интересно рассказываете… Повторить сможете? Мы пробовали экскурсовода в музее взять – так сплошная скука!
– Смогу! – пожал плечами я. – А для кого?
– Пётр Миронович очень вашим городом заинтересовался, – ответил за всех Михалыч. – Говорит, мол, Дубровица в последний год – сплошной фейерверк. Хочет приехать, познакомиться поближе с людьми, с городом… Он был уже тут, но мельком, мельком…
Пётр Миронович? Так это Машеров, получается? Так они…
– Так вы не из министерства? – поднял бровь я.
– Из министерства, из министерства. Каждый из своего. Так мы можем на вас рассчитывать?
– Есть условия, – поднял вверх палец я.
Они как-то сразу поскучнели. Подумали, наверное, что я буду просить боны, деньги, чеки в «Берёзку»… Срал я на «Берёзку».
– Мне нужно интервью с Машеровым.
– О! – сказал Митрофаныч. – А Волков предупреждал. Рвач!
– Рвач – это тот, кто использует своё положение для получения личной выгоды, – поправил его Митрич. – А этот – всё для работы. Акула пера.
– Ну, мы уточним. Думаю, Пётр Миронович будет не против, полчаса вам выделит.
– Полчаса мне хватит.
– Хватит ему! – переглянулись трое из ларца. – А скажите-ка, вот это здание…
– Бывшая почтово-телеграфная контора. Здесь до последнего отбивались коммунары во время мятежа штабс-капитана Стрекопытова. Скажу по секрету, Дубровица была очень белогвардейским городом… Именно здесь повстанцы получили поддержку от железнодорожных рабочих, солдат местного гарнизона и спортивного общества «Сокол»…
– Вы слышите, коллеги! Эк задвигает! Нет, он точно нам подходит!
Дождь усилился, и минчане с отчествами на «М», ничтоже сумняшеся, побежали прятаться в горсовет – благо, до него было недалеко.
– Можете быть свободны, Гера! Мы с вами свяжемся! – прокричал Митрофаныч. – Не мокните!
Вот, и что это было? Кто это вообще такие? Только один человек знал ответ на этот вопрос. А потому – я устремился к телефонной будке. В ней уже прятались две мелкие ледащие псинки, которые сучили ногами от холода, и сидел на аппарате наглый воробей. Псинок я задвинул ботинком в угол, на воробья мне было плевать. Монетки полезли в щель, и я сунул палец в отверстие в диске.
– Василия Николаевича можно? Да, Волкова. Скажите – Белозор!
Секретарша на том конце провода явно врубилась в ситуацию, потому что переключила меня моментально.
– Гера? Волков у аппарата. Что там у тебя?
– Это что было? Что за клоуны?
– Смотрины. Да! И не клоуны, скорее, а дрессировщики. Или там – фокусники. Факиры-шпагоглотатели.
– А я на кой чёрт этим глотателям?
– Ты меня спрашиваешь? Я им рассказал про изделие из морёного дуба номер раз – письменный стол для Петра Мироновича – они сделали стойку и предложили организовать визит через месяца полтора. Да! Ну, и экскурсию попросили по городу, мол, уже с июня месяца нами всеми там наверху сильно интересуются.
– Нами – это вами?
– Нами, Гера, нами. Да! Можешь пальцы позагибать, вспоминая имена-пароли-явки. Всё ты понял. А если не понял – заезжай, у меня обеденный перерыв через двадцать минут, а в столовой – свиные отбивные! И жареная картошка с огурчиками и помидорчиками – по блату, как директору.
Мой желудок взвыл так громко, что Волков коротко хохотнул:
– Давай, садись на автобус – я скажу накрывать стол и на тебя! Как известно: голодное брюхо к учению глухо, да!
Мне оставалось только набрать редакцию и сказать, что совершенно внезапно их незаменимого Белозора к себе пригласил Волков, так что после обеда меня можно не ждать. Арина Петровна повозмущалась для проформы, а потом приказным тоном спросила:
– Сможешь там среди молодых рабочих опрос сделать по поводу досуга в нерабочее время? Куда ходят в городе, чем увлекаются…
– Сделаю, нет проблем. Фотоаппарат у меня с собой.
– Это в субботний номер! – застрожилась она.
– Утром всё будет!
– Ну-ну! – Арина Петровна знала, что я всё сдаю в срок, просто делала вредный вид.
Ну, и Бог с ней. Меня ждала картошечка, свинина… И Волков.
Глава 7, в которой становится страшно
Автор настаивает: все политические, исторические и экономические расклады, изложенные устами героев этой главы, не отражают гражданскую позицию создателя книги и его мировоззрение и совершенно точно являются вымышленными и недостоверными. Или нет.
Честно говоря, поначалу я растерялся. Полностью пустая столовая ПДО, только за одним столом – несколько мужчин, которые, скинув пиджаки, повесили их на спинки стульев, закатали рукава рубашек и отдавали должное жареной картошке и свиным отбивным.
И что это были за люди! Волков, Драпеза, Привалов, Исаков – этих я уже знал. Двое мне знакомы заочно и шапочно. Рыжий и конопатый толстый дядька – Сахарский, директор пивзавода. Худой, похожий на коршуна Борис Францевич Рикк – генеральный директор Дубровицкого прокатного завода. Ещё одного – седого мощного человека, похожего на отставного военного, я видел впервые в жизни, как и невысокого растрёпанного дядечку с большим ртом и натруженными мозолистыми руками.