Книга Восхождение - читать онлайн бесплатно, автор Пётр Азарэль. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Восхождение
Восхождение
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Восхождение

В размышлении о своей непростой ситуации Яков прошёл уже большую часть пути. Глаза привыкли к темноте, различая в ней стволы и кроны деревьев, шарообразные контуры кустарника, просветы звёздного безлунного неба и неровный каменистый покров аллеи. Он двигался вперёд, не испытывая ни страха, ни беспокойства, один среди этого удивительного острова торжествующей природы, свободный от бесчисленных проблем огромного города, плещущего волнами света и звуков в его зелёные берега.

Ему оставалось пройти всего метров триста, когда он заметил впереди справа вспыхивавшие в беспорядке огоньки. Вскоре до слуха Якова донёсся грубоватый мужской голос. Он пока ещё не мог понять смысл слов, но уже слышал богато удобрявшую речь отборную матерщину. Огоньки оказались кончиками сигарет, которыми смачно, с явным удовольствием затягивалась кампания. Во время затяжки лицо курящего причудливо выступало из темноты, озаряясь на секунду слабым красноватым светом. Яков сначала хотел повернуть назад, чтобы избежать встречи, итог которой трудно было предсказать. Но потом, усилием воли подавив нараставший страх неизвестности, продолжил путь. Он поравнялся со скамейкой, где сидели четверо, когда услышал хриплый окрик:

– Куда бежишь, парень? Дай-ка закурить.

Яков приостановился, и в этот момент трое сидевших рядом с вожаком, так показалось ему в этот момент, быстро, но без суеты, поднялись со скамьи и обступили его с трёх сторон. Сердце бешено колотилось в груди, но он старался вести себя независимо и не обнаружить сковавшие дыхание страх и растерянность.

– Я не курю, – с трудом выдавил он из себя пришедшую на ум фразу.

– Ха, слышишь, Толян, он не курит. Интеллигент ё…ный, блядь, сука, вальяжно изрыгнул стоящий перед ним верзила.

– А ну ка, врежь ему, падлу, Федька, – услышал Яков прокуренный голос вожака, оставшегося сидеть и со стороны командовавшего расправой.

Короткой тенью взметнулся кулак, и он почувствовал сильную боль, пронзившую его нижнюю челюсть, и вслед за ней сладковатый привкус крови. Удар нанёс мужик, стоящий слева, что послужило сигналом для двух остальных. Били остервенело, выдавливая из себя отборную брань. Яков, закрыл лицо и голову руками, стараясь устоять на ногах и понимая, что сопротивление вызовет ещё большее озлобление. Удар в пах заставил его согнуться, и, взвыв от боли, он повалился на твёрдый наст дорожки.

– Баста, братва, а то ещё замочите кореша, – властно произнёс Толян, и трое его подручных мгновенно отступили. – Ну-ка поднимайся, сука, тебе здесь не Сочи. Или помочь? – В голосе его послышались нотки показного сочувствия.

– Сам поднимусь, – отхаркивая кровь, проговорил Яков.

Страх как рукой сняло, оставив лишь ощущение беспомощности и досады. Боли в паху, груди, боку и челюсти притупились, и он медленно поднялся, отряхивая с джинсов осязаемую ладонями пыль.

– Что вам от меня нужно? – спросил он.

К нему вернулась уверенность в себе. Он знал, что смелость обычно обескураживает хулиганов и, стараясь говорить как можно спокойней, добавил: – Денег с собой нет.

– Ишь, какой храбрый! Славута, обыщи-ка пижона.

Толян невозмутимо снизу вверх смотрел на Якова. Он почувствовал острие ножа, коснувшегося шеи возле гортани, и крепко сбитый детина среднего роста принялся деловито шарить по карманам. Рука его подцепила и ловко вытащила из накладного кармана рубашки потёртый кожаный бумажник.

– Вот возьми, – Славута протянул его вожаку.

Яков знал, что, кроме нескольких деловых документов, там лежит ещё и паспорт. Толян раскрыл бумажник и вытянул плотную тисненую книжечку.

– Федя, посвети мне, – приказал он, и через мгновение яркий луч света выхватил из ночи маленькую цветную фотографию.

– Интеллигент засранный, вы только посмотрите. Да это же жид, я их за версту узнаю. Вот написано, еврей. Дай-ка фонарь, Федя.

Толян взял протянутый ему фонарь, и по лицу Якова полоснул узкий пучок света.

– Однако изукрасили тебя, жидок. Долго помнить будешь. – На лице вожака появилось некое подобие улыбки. – Сматывался бы ты отсюда в свой вонючий Израиль, да попроворней. Меньше смердить будет.

Яков на последний пассаж Толяна не отреагировал, сознавая бессмысленность идеологических дискуссий с подонками. Он решил терпеливо ждать конца разборки. Было очевидно, что жизни его ничто не угрожает – вожак указал ему безошибочный адрес, куда следует бежать.

– Толян, так что же, ничего с него не возьмём? Напрасно потели? – услышал Яков самого молодого члена шайки, парня лет семнадцати.

– А кто тебе сказал, что нет, Паша? – затянувшись сигаретой, ответил вожак, – что хочешь, то и бери. Раздевай его, братва.

– Раздевайся, сука. – Славута угрожающе коснулся подбородка большим дурно пахнущим кулаком.

– Убери руки и отойди, я в твоей помощи не нуждаюсь, – спокойно произнёс Яков.

Он снял рубашку и джинсы и протянул их Славуте.

– Разувайся, падло. Такие клёвые кроссовки хотел замылить, сука!!! – завопил Паша.

Участь его новых фирменных кроссовок была решена.

– Пошли, братва, а то ещё настучит, – солидно заметил Федя.

– Не настучит. Я знаю, где он живёт, – осадил того Толян. – Сдаст ментам, мало ему не покажется.

Четверо торопливо удалились по аллее и скрылись во тьме.

Яков облегчённо вздохнул и медленно, чтобы не разбить ступни, двинулся к выходу из парка. Челюсть ныла и кровоточила, шишка на лбу заметно округлилась, превратившись в саднящую гематому. Было тепло, и в редком свете уличных фонарей его можно было принять за спортсмена, вышедшего на вечернюю пробежку. Лишь во дворе дома его узнала соседка и от испуга и неожиданности отшатнулась, а затем закричала вдогонку:

– Где тебя так разукрасили, парень?

Яков вошёл в подъезд и в полумраке лестничной клетки нажал кнопку лифта.

Дверь открыла мама. Увидев изуродованное лицо сына, запричитала:

– Что с тобой, Яша? А твоя где одежда?

– Успокойся, мама, со мной всё в порядке. Помяли меня слегка, потом раздели. Главное – живой, – улыбнулся Яков и направился в ванную. – Хорошо меня отделали, – сказал он, рассматривая себя в зеркале.

– Илья, ты спишь что ли? Иди сюда.

– Ого, где тебя так загримировали, сынок?

В дверях ванной показалась удивлённая физиономия Ильи Зиновьевича.

Полосатая пижама и газета в руках говорили о том, что он находился уже в постели. Яков знал давнюю привычку отца читать перед сном.

– В парке, папа, – ответил он.

– Идём в гостиную, поговорим. Да хватит вздыхать, Рива! Неужели не видишь, что с ним ничего страшного не произошло, – заворчал Илья Зиновьевич.

– Тебе бы такой синяк, папочка, – парировала Ребекка Соломоновна. – Сейчас лёд приложу.

– Говорил тебе, не ходи вечером через парк, иди в обход.

Он сел на диван, Яков расположился в кресле напротив. Когда он закончил рассказ, отец подался вперёд и внимательно посмотрел на сына.

– Ну, что будем делать? Когда наступает кризис и всё кругом разваливается, в ход пускают кулаки, и все дружно идут бить жидов.

– Так это же бандитизм. Им было всё равно, кто я. Они просто вышли на свой ночной промысел, – проговорил Яков, прижимая к брови марлю с завёрнутым в неё кусочком льда.

– Да, и бандитизм тоже неприятен. Но главное, что на фоне тяжёлого положения усиливается антисемитизм. Они же дали понять, что тебя узнали, и советуют больше не попадаться им под руку. Эта мразь мечтает о том, чтобы расквасить тебе физиономию. Слухи о погромах уже ходят в городе. Нас обвиняют в экономических проблемах, говорят, что мы совершили революцию и уничтожили миллионы людей в ГУЛАГе. Нас здесь не желают видеть.

– Ну, хватит, Илья. Что будешь делать сейчас? В милицию сообщать собираешься? – спросила Ребекка, озабоченно поглядывая то на мужа, то на сидящего в одной майке и трусах сына.

– Не думаю, что они будут вести следствие по такому несущественному для них делу. Знаете, сколько у них подобных дел? Сотни. И из них, может быть, несколько раскрутили. В милиции работают те же люди, и некоторые наверняка будут злорадствовать, что еврея Якова Левина избили и обокрали, – уверенно рассудил Илья Зиновьевич.

– Значит, сообщать в милицию и составлять протокол, по-твоему, пустая затея? – подытожила риторическим вопросом Ребекка Соломоновна.

– Лучше вряд ли будет, потому что никто сейчас не боится милиции. Ну, предположим, их найдут – исход больше гипотетический, чем реальный. Дадут каждому год или два за хулиганство и воровство. Так они же будут мстить, попытаются тебя найти, а выследят, мало не покажется. Они ведь предупредили.

Отец взглянул на сына и добавил:

– Не о волосах думать надо, Яша, а о голове. Нам с матерью здесь неплохо, и на наш век всего хватит. Но дела в стране неуклонно катятся под гору, и тебе и твоим детям предстоит кушать это дерьмо.

– Папа, я всегда тебе верил, хотя из-за упрямства соглашался не со всем. Умом я понимаю, что ты прав. Мне стыдно, что вы с мамой ради меня готовы пойти на большие жертвы, а я для своего блага не в состоянии принять решение, – сказал Яков.

– Не укоряй себя, сынок. Последний поезд ещё не ушёл. Да и таких, как ты, много, – смягчила Ребекка разговор, приобретавший всё более жёсткий характер.

– Папа прав, мамочка, – уверенно повторил Яков.

– Слишком многое тебя здесь держит, Яша: работа, друзья, культура, прекрасный город, любовь, наконец. Разве не так?

В голосе и словах мамы Яков почувствовал какой-то комплекс вины перед ним. Десятки лет строить и болеть за страну, отдавать ей силы и здоровье, жертвовать собой в годы войны, стараться сделать жизнь лучше для себя и детей. А сейчас осознать, что усилия их напрасны, что за это не только неблагодарны, а ненавидят, обвиняют в заговоре и измене, гонят из страны. И чтобы сказать правду, что жизнь потрачена впустую, и лучше уехать, так как в этой стране у детей нет будущего, несмотря на попытки властей что-то изменить к лучшему, – для этого требуется мужество и простая человеческая честность.

– Многие годы нас воспитывали в духе патриотизма и любви к Родине. В какой-то степени это было нужно. Но обманывать народ всё время невозможно, – Илья Зиновьевич словно поймал на лету мысли сына. – Рухнул железный занавес, страна открылась миру, и мир распахнулся для неё. Оказалось, что не только здесь хорошо живётся, но и там, и гораздо богаче. А самое главное, поняли, что у нас, у евреев, есть своя страна, которая выстояла в стольких войнах против многократно превосходящего по численности врага. И почувствовали себя частью одного народа. Вот, сынок, в чём суть. Если ты ощущаешь себя евреем, ты не можешь думать иначе.

– Хватит, Илья, дай Яше отдохнуть. Ему и без того досталось. Ложись спать, сынок, – сказала Ребекка и, вздохнув, вышла из комнаты.

8

– С синяком ты мне ещё больше нравишься. Правильно сделал, что не ввязался в драку, – они бы тебя убили.

Прекрасные волосы Лены в живописном беспорядке разметались на груди Якова. Они отдыхали после острого и яркого пароксизма страсти, охватившей их на исходе двухнедельной разлуки.

Родители Якова ушли ещё засветло. Уезжали их старые друзья. С главой семьи Илья Зиновьевич учился в школе в скудное послевоенное время, и дружба эта с годами только окрепла и естественно и непринуждённо переросла в тёплые отношения между семьями.

Встретились они днём на выходе из станции метро «Крещатик» и неспешно двинулись по городу, приветствовавшем их оживлённым птичьим гамом, торжественным парадом фасадов зданий и шумом троллейбусов и автомобилей на широкой центральной улице. Солнце по-летнему припекало, и они решили подняться на Владимирскую горку. Людей здесь было мало, лишь несколько пожилых пар да одна пара влюблённых, соединившаяся в поцелуе на уединённой скамейке. Огромные вековые клёны и вязы в изобилии росли на её пологих склонах, покрытых кустарником и невысокой сочной травой. На вершине горы строй деревьев отступал во все стороны, будто уступая кому-то первенство и место, и на большой чуть покатой площадке возвышался величественный памятник князю Владимиру. Размерами своими он не уступал деревьям, безмолвными и покорными стражниками стоящим вокруг него.

Отсюда открывался прекрасный вид на Днепр, совершающий там далеко внизу плавный широкий поворот на низменное живописное Левобережье, раскинувшее свои леса, острова и протоки до далёкого горизонта. Под горой на Подоле жизнь била ключом. По улицам разноцветными жучками беззвучно пробегали машины, сновали люди, едва различимые с господствующей над городом высоты. Внизу в тесноте и пестроте домов выделялись окрашенные белой краской стены церквей и монастырей, венчавшихся зелёной кровлей и придававших значимость и особый колорит этому древнему району Киева. Над ним сияла позолотой и бирюзой Андреевская церковь, а по правую руку в отдалении нависали помпезные и богатые Липки.

Они поднимались сюда нередко. Им нравилось это место, где им никто не мешал любоваться друг другом, открыто и бессчётно целоваться, а порой заниматься любовью в укромной ложбинке на обращённом к реке склоне. Они наслаждались простирающимся внизу великолепием, без умолку говорили и беззаботно смеялись над своими бесхитростными шутками.

Но сегодня их не оставляло ощущение необоримой печали и меланхолии. Они приблизились к чугунной ограде на краю высоты, и необъятный простор ударил им в лицо тёплым, пахнущим хвоей ветром.

– Красиво, правда? – вздохнув, проговорила Лена.

– Здорово! Здесь забываешь, что где-то внизу осталась наша жизнь с её проблемами и заботами, – сказал Яков.

– И ты готов всё это оставить ради какой-то призрачной мечты? – спросила она, взглянув на Якова невыносимо грустными глазами.

– Леночка, дорогая, не тереби мне душу. Нам ведь так хорошо. – Он обнял её за талию и прижал к себе. – Я люблю тебя.

– А я просто схожу с ума. Пожалуйста, не мучай меня больше.

Она поцеловала его в щёку и отвернулась с выражением едва заметной обиды на лице.

– Знаешь, Лена, я недавно видел фильм об Израиле, пропагандистский – оно, как говорится, и ежу понятно. Но страна какая-то жизнерадостная, у меня сложилось такое впечатление. А Иерусалим чем-то напоминает Киев. Он тоже на горах, на настоящих, Иудейских, поросших лесом, как здешние горы. Там, наверху церкви и храмы, а здесь Лавра, София, Андреевская, Кирилловская церковь. Духовное как бы преобладает, господствует над повседневностью, материальной действительностью, сосредоточенной со всех сторон внизу, в городских кварталах. И создаётся ощущение библейской древности, неподдающейся воображению старины, где и Ноев ковчег, и древний Египет с его Долиной царей и пирамидами, и храм Соломона. Так давно это было, что ты теряешь представление о времени.

Взгляд Якова, прикованный к невидимой точке где-то бесконечно далеко, приобрёл отрешённость.

– Киев ведь тоже очень древний город, правда? Ему тысяча пятьсот лет, – сказала Лена, стараясь вывести его из глубокой задумчивости.

– Леночка, ты права. Киев – великий город, здесь началась Русь. Но всё же мы говорим о двух несравнимых вещах. Иерусалиму больше трёх тысяч лет. Представляешь, греки ещё с деревьев не спустились, а город уже процветал, – ответил Яков.

– Вот тут под горой на берегу Днепра князь Владимир тысячу лет назад крестил язычников, жителей города и крестьян из окрестных деревень. Они, конечно, сопротивлялись, ведь должна была произойти революция в сознании.

– Дорогая, ты только представь. До этого исторического события Иудейское царство уже тысячу лет, как успели разгромить и разграбить, храм Ирода разрушить легионы Тита Флавия, а евреев рассеять по всему свету. Теперь прибавь ещё две тысячи. Еврейскому народу около четырёх тысяч лет. Все народы мира, причём, более молодые, давно уже вымерли, поглотились другими народами, просто исчезли невесть куда с лица Земли, а этот выжил и сохранился. Как его ни уничтожали, ни сжигали на кострах, а он возрождался, как Феникс.

Яков говорил вдохновенно, и Лена впервые видела его таким.

– Ещё мгновенье – и ты воспаришь, милый, – усмехнулась она.

Они рассмеялись, и смех моментально снял возникшую было между ними отчуждённость.

День за окном угасал, неумолимо скатываясь к вечеру. Солнце покрыло небо серебристо-розовым светом, торжественно оповещая мир о своём закате. Его прямые лучи проникали сквозь полупрозрачные шторы, причудливо преломлялись на стенах, играли на хрустальных плафонах люстры, ложились оранжевыми пятнами на простыни и подушки и на их молодые тела. Яков сдёрнул с неё и с себя и бросил к ногам простыню, чтобы дать ей и себе возможность смотреть и наслаждаться обнажёнными телами. Его представления о человеке ещё несли в себе некоторую печать романтизма. Он считал красивое гармоничное тело проявлением прекрасной души, великолепным сосудом, в который она заключена и где происходит её загадочная чувственная жизнь. Недостаток внешней красоты означал для него ущербность и духовную незавершённость. Поэтому главная задача души заключалась в том, чтобы совершенствовать и облагораживать человека с целью достижения наибольшей внутренней и внешней гармонии. Он с нескрываемым удовольствием смотрел на неё и касался её рук и грудей, стройных упругих бёдер. Её редкой красоты тело играло и светилось, откликаясь на его прикосновения лёгкой волной возбуждения.

– Ты удивительно хороша, Лена. Ты, наверное, даже не представляешь, насколько ты прелестна!

Яков поцеловал её припухшие мягкие губы и откинулся на подушку.

– И все мои сокровища могут достаться в чужие мерзкие лапы. Неужели ты этого допустишь?

Лена прильнула к его широкой груди и посмотрела на него.

– А что, этот тип за тобой ухаживает? – спросил Яков с некоторым опасением.

– И делает всё мастерски, лучше, чем ты, – с вызовом сказала Лена.

– Удивительно, как я мог тебе понравиться? Как ты вообще посмотрела в мою сторону? – усмехнулся он.

– Я сама удивляюсь. Пришёл, увидел, победил, как Юлий Цезарь, – произнесла она с заметной иронией.

– Неужели это был я, а не грубый отвратительный мужик, неандерталец с булыжником в руке?

Яков уверенно с любопытством втягивался в игру.

– Яшенька, миленький! Именно он с его обворожительной улыбкой и светскими манерами неандерталец по сравнению с тобой.

– Какая искусная тонкая лесть. Ты ещё и умна, не только красива. Перефразируя Пушкина, я бы сказал: «Ум и красота – две вещи несовместные».

Яков взглянул на белый, местами потрескавшийся потолок спальни.

– Как видишь, есть исключения из этого правила. Разве ты не рад, что как раз такая женщина и досталась тебе?

Лена обняла его за шею, навалившись на него всем телом. Горячая волна желания поглотила его, и он, перевернув её на спину, тотчас овладел ею.

– Любимая, да я не рад, я счастлив, как последний идиот. С тобой я ощущаю удивительную сексуальную гармонию.

Он был полон сил и жгучей всепоглощающей страсти.

– Твои родители скоро придут. Не хочется уходить, но придётся.

Наконец их охватил бурный оргазм. Он то отступал, то нарастал с новой силой, пока её руки не ослабели и он не откинулся на бок, продолжая ласкать её живот и вздымающуюся от глубокого дыхания грудь.

– Он сделал мне предложение, Яша. – Лена, утомлённая и прекрасная, посмотрела на него. – Он делает это при каждой встрече. Он просто обезумел, – проговорила она.

– И что ты ему ответила? – спросил Яков, всё больше и неотвратимей погружаясь в сон.

– А как ты думаешь? Разве при наших отношениях ответ не очевиден? – с некоторым отчаянием произнесла она.

– Нет, не очевиден. Когда мужчина настойчив, женщина может не устоять. Ты же сама сказала, что он не раз делал предложение и сдаваться не собирается.

Якову удалось побороть сонливость, и теперь их глаза встретились.

– Яшенька! Мы с ним уже были близки. Он оказался слишком напористым, и я уступила.

– Этого не может быть, не верю.

Яков поднялся и сел, свесив ноги с широкой постели.

– Может, Яшенька. После нашего разговора я совсем отчаялась. Это от безысходности, милый, прости меня. Вот я вся здесь перед тобой и ничего не хочу скрывать от тебя.

В глазах её стояли слёзы.

– И каков он в постели? – В его голосе послышалась ревность.

– Я ничего не чувствовала, закрылась совершенно и думала о тебе. Это было просто механическое действие, я не испытала ни возбуждения, ни оргазма, а когда он кончил, тут же отстранилась от него, мне было противно.

Лена поднялась и обняла Якова, прижавшись к его спине.

– Знаешь, как в народе говорят? «Стерпится – слюбится». Привычка трансформируется в любовь, а любовь станет привычкой. Закон повышения энтропии в семейных отношениях, – цинично произнёс он.

Яков будто уже принял какое-то решение и теперь испытывал её.

– О чём ты, Яшенька? Лучше утопиться, чем выйти замуж без любви.

Лена заплакала, давая волю слезам, градом катящимся по её щекам.

– Со мной поедешь, Лена? А, Лена?

Он повернул к ней лицо, и ему стало нестерпимо жаль её и себя.

– Этот проклятый Израиль. Кто его только выдумал, зачем он тебе, что ты там потерял? Да он не стоит и мгновенья нашей любви.

Она рыдала во весь голос, и её прекрасное тело вздрагивало в последних лучах заходящего солнца.

9

Они вышли из дома и направились к остановке по другую сторону проспекта. Он поцеловал Лену и подсадил её на подножку троллейбуса, идущего в центр города. Она не могла не почувствовать перемену в настроении Якова – женская интуиция редко подводила её, и сейчас тоскливо взирала на проносящиеся за окном деревянные скамьи, чугунную ограду и вековые тополя на бульваре Шевченко. Тополиный пух витал в воздухе и ложился на дорогу и тротуары, напоминая миру о приходе благодатной поры бабьего лета.

Проводив Лену, Яков медленно побрёл домой. Ему было нестерпимо жалко её, когда она плакала, несчастная и загнанная в угол своей безысходной судьбой. Его отношения с Леной достигли грани, требовавшей от него какого-то поступка и решения. Он начал испытывать душевный надлом и досаду, сознавая, что дальше так продолжаться не может. Ещё несколько месяцев назад он бы решился жениться, махнув рукой на все доводы рассудка и обременительные разговоры с родителями. Он искренно любил и был любим, у него не было никаких сомнений. Но в последнее время Яков изменился, сейчас он всё больше освобождался от иллюзий, и его взгляд на жизнь стал реалистичней и трезвей.

Итак, её семья не желает, чтобы дочь связала судьбу с евреем. Тем более теперь, когда открылись границы, и эмиграция стала возможной и желанной для молодых образованных людей. Родители Лены категорически против её отъезда в Израиль. Они бы не возражали отпустить её в Америку, Европу или Австралию, но не в страну, находящуюся в состоянии войны с необъятным арабским миром. Не смея перечить воле отца, Лена не отвергла ухаживания молодого человека, которого он находит подходящим для неё спутником жизни. Яков знал, что она всегда предохранялась, принимая таблетки, и была честна и бесхитростна. Ведь стоило ей забеременеть, он никогда бы не отказался от ребёнка. Для того чтобы её семья приняла Якова, он должен был отказаться от своей еврейской идентификации и выбросить из головы любые мысли об эмиграции. Раньше он бы пошёл на это, и родители смирились бы с выбором сына. Но в последнее время его самосознание претерпело значительную перемену и воспротивилось бы такому компромиссу. Следовательно, женитьба на Лене ведёт его в тупик, и выход, увы, лишь один – порвать с ней. Разрыв будет очень болезненный для него и трагедией для неё. Ему не хотелось делать ей больно, но у него нет выбора. И он это сделает.

На другой день Яков позвонил ей и с наигранной холодностью объяснил, что разлука неизбежна. Лена плакала и умоляла его не уходить, но он настоял на своём. Со временем чувства притупились, её звонки становились всё реже и, наконец, совсем прекратились. Она отступилась, понимая безвыходность положения. Только однажды незадолго до его отъезда Лена позвонила и сообщила, что выходит замуж. У Якова защемило сердце, хотелось крикнуть, что любит её и никому не отдаст. Он насилу сдержался и с деланым равнодушием пожелал ей счастья.

Глава 2

1

Через три месяца пришёл вызов из Израиля от Розы, сестры Ребекки Соломоновны, и подготовка к отъезду покатилась по накатанной тысячами эмигрантов колее. Труднее всего далось Якову увольнение с работы. Его никто ни в чём не укорял и не обвинял. Наоборот, сотрудники отнеслись к его сообщению даже с сочувствием и поддержкой, а некоторые с почти нескрываемой завистью. Его незаурядные способности были секретом Полишинеля, и начальник отдела Волков с радушной улыбкой признался, что ожидал от него такого заявления, уверенный в том, что тот преуспеет везде, куда занесет его судьба, и ничуть не удивлён его решением. Он только сожалел, что уезжают отличные специалисты, работать стало некому, и попросил не увольняться сразу, а работать до последнего дня и помочь завершить разработку системы, порученную ему как руководителю группы. Яков согласился и зачастую просиживал с коллегами допоздна. Уволился он лишь тогда, когда программа после напряжённой и весьма драматичной отладки пошла в опытную эксплуатацию, а институт не поскупился на приличную денежную премию. Главный инженер, седовласый и сутулый еврей, поблагодарил за работу и на прощанье пожал руку, отводя полный тоски взгляд.