Деловые записки. Великий русский физик о насущном
К тому же тут еще пиши тезисы (на феллоу) и веди научную работу. Господи боже мой!
Кембридж, 25 августа 1925 г.
Дорогая Мама!
Наконец волна работы отхлынула. Я сдал вчера свою диссертацию на феллоу, и результаты будут известны после экзамена 2-го или 3 октября и выборов 10–12-го. Я ставлю свои шансы не особенно высоко. Во всяком случае, увидим. Я не волнуюсь. Что касается твоего отношения к Монтегю, то я его понимаю, но думаю, что ты судишь его немного строго. Он избалованный мальчик с живым поверхностным умом, привыкший, чтобы с ним, несмотря на его коммунистические и пр. убеждения, все же обращались как с сыном лорда. Он не так уж плох. Ты спрашиваешь, что прислать с ним мне. Может быть, пошлешь мне пыжиковую шапку, чтобы зимой ездить на машине. Ты знаешь, самоедские две шапки, которые мы как-то с Лёней привезли с Севера и которые Надя так любила носить. Это, кажется, и все. Да, если отыщешь у меня, пришли Козьму Пруткова и «Конька-Горбунка», страшно хочется их почитать.
Со свадьбы Чедвика я благополучно вернулся. Английская свадьба и моя роль на ней очень интересны. Я являюсь лучшим другом жениха[67] и все время его сопровождаю. В церкви перед церемонией я сижу с правой стороны впереди вместе с женихом, пока не приходит невеста.
Невеста входит в церковь. Под игру органа она проходит всю церковь посередине. Впереди нее идет хор, а сзади – подруги. Она идет к алтарю, где ждет священника. Жених становится рядом с невестой, а чуть-чуть позади, перед алтарем, стоит отец, со стороны невесты, и я, со стороны жениха.
При этом надо иметь очень серьезный вид. Я не выдерживал и, конечно, улыбался. Во время обряда, когда священник спрашивает, кто выдает эту девушку замуж, отец берет ее за руку и говорит, что, дескать, я. Потом священник спрашивает жениха, каким кольцом он будет венчать. Тогда я вынимаю кольцо из кармана и подаю его священнику. Потом он еще спрашивает разные вещи, поют, играет орган. Мои обязанности кончаются, и я сажусь.
Еще разные церемонии, наставления жене и мужу от священника, как будто они сами не знают, что значит жениться. Когда церемония кончена, все идут в притвор за алтарем, где расписываются в книгах, и я расписываюсь как свидетель.
Там же поздравляют жениха и невесту. Я на правах шафера имею право поцеловать невесту и шафериц. Первое я выполнил, последнее я не выполнил, ибо шаферицы сего не стоили, так как бог их уродил не совсем складно.
Потом все под музыку идут из церкви, я буксирую какую-то тетку. Впереди, конечно, жених и невеста. При выходе из церкви фотографы снимают. Потом вся компания садится в автомобиль и едет в дом к невесте. Здесь был большой прием. В саду палатка, человек 200, угощение, шампанское, свадебный пирог и все прочее. После всеобщего поздравления снимают группы. (Я пошлю тебе свою карточку в цилиндре, как только она придет от фотографа.)
После этого я провожаю жениха в комнату, где он переодевается. Также моя последняя обязанность – засвидетельствовать его завещание и взять его на свое попечение. Потом новобрачные уезжают, а гости веселятся и танцуют до поздней ночи.
Работа моя в лаборатории идет помаленьку, самые важные эксперименты будут в октябре, когда вернусь. Если тогда все сойдет благополучно, то можно сказать, что все будет хорошо.
Уезжаю я за границу 2-го. Маршрут мой: Лондон, Дувр, Булонь, Париж, Авиньон, Марсель, Ницца, потом не знаю.
Кембридж, 26 октября 1925 г.
Дорогая Мама!
Давно не писал тебе. Я послал тебе письмо, что 12 октября я был выбран Fellow Trinity-College, и ты, наверное, его получила уже. Я теперь тебе опишу процедуру посвящения. На следующий день, 13-го, я должен был явиться к мастеру[68] колледжа, сиречь Дж. Дж. Томсону. Для этого случая я должен был надеть свою мантию и еще прицепить к ней красный капюшон, белый галстук и две белые ленточки… Точь-в-точь такие, какие носят ксендзы. На грех, я свою мантию потерял накануне, и все утро мне пришлось бегать и собирать эти атрибуты. Когда я и еще трое других выбранных явились к мастеру колледжа, он нас поздравил, передал нам уставы колледжа… Потом все пошли в церковь. Мастер впереди, а мы попарно сзади. [Когда] вошли в капеллу, нас оставили в притворе, а там, в церкви, ждала вся избирательная комиссия. Они что-то там читали и говорили, потом вызвали нас. По очереди каждый читал клятву в верности колледжу, что будет соблюдать его правила и способствовать его процветанию. После этого надо было расписаться в старинной книге, в кою заносятся подписи всех выбранных. Я уж не знаю, сколько ей лет. Книга солидная, пергаментная. Подумать только, что там же находится подпись самого Ньютона. Здорово! После того как расписался, подходили к мастеру. Он стоит в специальной клетке с пюпитром перед ним. Становишься на колени, складываешь руки таким же образом, как пловец, когда собирается нырнуть, протягиваешь их мастеру, а он берет их в свои и читает какую-то молитву по-латински. В которой я, конечно, ни черта не понял. Раз, два, три, дух святой на меня сошел, и я стал Fellow. Не только первый русский, это наверняка, но, кажется, третий иностранец.
Вечером был торжественный обед в колледже в честь вновь избранных феллоу. Пришлось, конечно, надевать всю амуницию – смокинг за неимением фрака (фрак сразу же пришлось заказать – 13 ф. с., безобразие!).
Приветственная речь мастера, т. е. проф. Дж. Дж. Томсона, когда он коснулся моего избрания, была следующая: «Теперь я должен приветствовать доктора Питера Капицу как вновь избранного феллоу. (Громкие аплодисменты.) Здесь мы устанавливаем новый рекорд в летописи нашего колледжа – это первый русский, которого мы избираем». (Два-три слабых хлопка с небес или с земли, не разберешь.) Потом он говорил, что в Оксфорде был избран раз русский в феллоу колледжа, это проф. Виноградов[69]. Теперь оба университета сравнялись. Потом он припомнил русских, работавших в Кавендишской лаборатории, – Павлова[70], Покровского[71]. Потом сказал, что, наверное, все присоединятся к пожеланию успеха в тех трудных и фундаментальных опытах, которые я теперь веду. (Жалкие аплодисменты.) После речи все встали, мы, четыре вновь избранных феллоу, остались сидеть, и все пили [за] наше здоровье.
Поздравлений я получил много, и некоторые были очень чистосердечные и милые…
Теперь я обедаю почти каждый день в колледже. Все очень милы ко мне, и я чувствую себя гораздо лучше. С будущего терма я перееду жить в колледж…
Трудно знать, что было на выборах, но кое-что все же проскальзывает. Я знаю, что сам мастер был против моего избрания. Знаю также, что те философские сочинения, которые я писал на экзаменах (о религии, о действительности нашего существования), были написаны так коротко и таким английским языком (с точки зрения орфографии и синтаксиса), что их никто не мог разобрать и прочитать. Должно быть, это было отнесено в разряд такой высокой философии, что все поверглись ниц.
Меня теперь часто спрашивают, останусь ли я в Кембридже. По-видимому, я их немножко напугал, сказав целому ряду лиц, что в случае моего неизбрания я сразу покину Кембридж. Кроме того, я говорил, что публика тут так консервативна и узка, что не посмеет выбрать меня, человека, который имеет советский паспорт. Конечно, самолюбивые англичане так горды своей свободой и независимостью, [что] реагировали в благожелательном для меня направлении. Но, конечно, это не главное, а главное [то], что те отзывы, которые были даны о моих работах экспертами, были, по-видимому, очень благоприятны.
Я еще не начал работать полным ходом. По-видимому, несмотря на полное внешнее спокойствие, эти выборы стоили мне хорошего запаса нервной энергии. Теперь у меня предстоит целый ряд расходов – это оборудование комнаты в колледже. Если ты пришлешь кое-какого скарба, я буду очень благодарен. К тому же я не хочу тратиться, так как собираюсь на пасху в Питер, и на это надо скопить кое-что. Я вкладываю в это письмо письмо для Кольки. Сама ты его прочти и передай ему. Я очень был бы рад, если этой зимой мне удалось бы с ним встретиться. Напиши, когда едет Абрам Федорович. Мне очень хотелось бы его видеть тоже…
Итак, дорогая моя, я тебе написал длинное письмо, и ты должна быть довольна своим блудным сыном…
Кембридж, Тринити-колледж,
14 ноября 1925 г.
Дорогая Мама!
Я опять сделал долгий перерыв в моих письмах. Сейчас я работаю очень усердно над моей машиной и так сосредоточен на работе, что пишется с большим трудом.
Ты меня упрекаешь в твоем последнем письме, что я тебя забываю, что совсем несправедливо. Ты знаешь, в каком состоянии я нахожусь, когда увлечен работой, и ты должна мне простить перерывы в письмах. Теперь что касается моего приезда на пасху, то я не пишу о нем, пока не буду совершенно уверен в нем, а то вы опять будете упрекать меня в том, что я не сдержал обещания. По всей вероятности, я приеду в будущем году, только время моего приезда зависит от приезда Крокодила и от состояния моей работы, когда ее будет удобнее всего прервать. Я надеюсь, что пасха будет подходящее время, но очень трудно предвидеть, как пойдет работа.
Я до середины декабря буду жить в своих комнатах в Честертоне и только числа 15-го перееду в колледж, где я получаю очень славную квартирку, состоящую из трех комнат, уборной, прихожей и маленькой комнаты для мытья посуды. Обставить эту квартиру будет стоить довольно дорого. Если ты будешь так добра прислать мне немного тряпок (т. е. скатерти кустарного производства), то это оживит мое одиночество.
Тут стоит очень холодная погода. Совсем небывалое явление. Мороз почти целую неделю. Я сижу сейчас в читальне колледжа и пишу письмо.
Когда ты мне будешь писать после 8 декабря, адресуй прямо на колледж. Мое имя и имя колледжа, больше ничего не надо. Для телеграмм будет вполне достаточно: Тринити-колледж, мне.
Я виделся тут с Кейнсом (знаменитый экономист, который женат на Лопуховой[72]). Он мне рассказывал о своем посещении России. Кроме того, он делал доклад о России.
Парсонс вчера уехал в Канаду, где он получил кафедру. Скиннер все еще унывает, но, по-видимому, успокаивается в работе. Тейлор, Эллис и Чедвик наслаждаются семейной жизнью, возятся с прислугой и все прочее.
Я получил недавно письмо от Крокодила. Он очень был забавлен моей фотографией вместе с Чедвином, в цилиндре. Я послал вам эту фотографию в двух экземплярах (одну – тебе, одну – Лёне и Наташе) с Аничковым[73], который был здесь. Я его познакомил с местными физиологами. Они нашли, что Аничков умный и способный парень. Он на них произвел самое большое впечатление из всех бывших здесь физиологов, даже включая Лазарева[74], но не включая Павлова.
Сегодня я пробовал одну очень важную часть моего переключателя, и она оказалась удовлетворительной. Еще много трудностей впереди, но все же хорошо, что одной меньше.
На рождество поеду в Париж, надо же куда-нибудь деваться. Я давно не был в Лондоне, почти месяц. Теперь, когда я в колледже вижу много народу и много беседую, жизнь в Кембридже приобретает для меня больше интереса, чем прежде. Но я сейчас так сосредоточен на своей работе, [что] пока я [не] пущу машину в ход, я не смогу думать ни о чем другом.
Кембридж, 16 декабря 1925 г.
Дорогая Мама!
Сегодня был решающий день по испытанию машины. Все сошло благополучно. И теперь я со спокойной совестью могу сказать, что основная идея, положенная в опыты, правильна и я вышел победителем. Напишу тебе подробно позже. Еще есть кое-какие трудности, но принцип доказан, а это главное. Сегодня установлен новый рекорд для магнитных полей. Пошел бы дальше, но катушку разнесло. Был внушительный взрыв. Но это тоже и лучшему, ибо это дает мне полное представление [о том], что происходит, когда лопается катушка. Выясняется целый ряд деталей. Все даже лучше, чем я предполагал. Теперь могу отдохнуть. Хотя как раз завтра и послезавтра приезжают важные посетители.
Я переехал в колледж с понедельника и сегодня третий день как ночую. Первый раз за эти 41/2 года я имею удобные комнаты, их у меня три. Две большие, примерно с папин кабинет, и одна спальня вроде твоей, уборная и учреждение для мытья посуды. Слава богу, комнаты теплые и прислуга, кажется, хорошая. Мебель пока не покупал, нету денег, взял напрокат.
Ну, пока! Всего хорошего, крепко тебя целую, моя родная.
Кембридж, 26 декабря 1925 г.
Дорогая Мама!
Поздравляю вас всех с праздниками. Для меня эти дни всегда связаны с тяжелыми воспоминаниями. Вот уже шесть лет как я вдовец.
Я провожу праздники в Кембридже. После испытания машины и опытов мне хотелось несколько дней полного отдыха, и я только завтра уеду в Лондон. Там я проведу два-три дня и числа 29–30-го поеду на недельку в Париж. Остановлюсь, как всегда, у Крыловых.
Большое тебе спасибо, дорогая моя, за посылку вторую с бельем. Она мне очень кстати…
Эти дни я акклиматизировался в колледже. Комнаты очень хорошие, главное, теплые и большие. Пришлось немного затратиться на одеяла и подушки, кое-какую посуду. Теперь все налажено.
Последние дни в лаборатории были довольно занятые, приезжали важные посетители из Лондона. Но все остались очень довольны.
Теперь я понемногу успокаиваюсь, но все же чувствуется реакция от напряжения…
Кембридж, 20 января 1926 г.
Дорогая Мама!
Сегодня написал письмо Лёне и отправил его простой почтой. Я вложил письмо для Кольки Семенова, и оно очень важное, ибо он должен мне прислать одну бумагу для моего приезда. Я пишу Лёне, что приеду в конце марта – начале апреля.
Ну, пока! Всего хорошего, дорогая моя. Береги себя и не работай очень много. Целую крепко.
Кембридж, 12 февраля 1926 г.
Дорогая моя Мама!
Меня очень огорчает, что ты себя плохо чувствуешь и, главное, что ты так неумеренно работаешь. Право, тебе надо раз навсегда умерить свою работу. Тише едешь, дальше будешь. Лёня пишет, что у вас туго с деньгой. Дайте мне знать сразу, если очень туго, – я вышлю. А то ведь через полтора месяца я буду у вас в Питере и привезу с собой, так что подсоблю вам.
Теперь насчет моих дел. У меня, как видите, сейчас деловая пора, будет открытие лаборатории в марте[75]. Приедет Бальфур[76] и еще целая свора крокодилов. Мне, по-видимому, придется говорить речь, потом производить демонстрации, а ты знаешь, как это неприятно делать при таком сборище народа. Вечером обед и все прочее. Все это время меня осаждают посетители, и к тому же очень важные. Все это не дает сосредоточиться на работе. Масса приемов и обедов в Кембридже самом занимает уйму времени.
Я еще к тому же читаю много докладов (два в этом семестре) и курс лекций.
Выеду я в Питер не позже 30 марта (это самое позднее, но, может быть, освобожусь и ранее). В Кембридже надо быть в первых числах мая, так как нельзя покидать лабораторию на более долгий срок.
Я тебе посылаю номер «Temps»[77], в котором напечатана о моих работах статья. Как ты увидишь, она очень лестная, но есть неточности. Кто ее писал, я не знаю.
Крокодил мой очень занят, он сейчас президент Королевского общества (в Англии – Академия наук), и у него масса дел в связи с этим.
Кембридж, 22 февраля 1926 г.
Дорогая Мама!
Получил твое письмо и был так рад, что твое здоровье поправилось. Что касается моего приезда, то, если ничего непредвиденного не случится, я выезжаю отсюда между 20-м и 25 марта, т. е. через месяц. К сожалению, у меня уйма дел сейчас и есть очень важные дела, они могут слегка задержать меня, но я сделаю все, чтобы выбраться без задержки.
На 9 марта назначено открытие лаборатории. Мне, по-видимому, надо будет говорить речь сразу после Бальфура, если этот господин приедет, как он это обещал. В следующем письме пошлю тебе программу события. Ты представляешь себе, как я занят это время: надо налаживать открытие, и целый ряд текущих дел. Надо быть к тому же готовым к лекциям, которые я читаю в этом семестре. Прямо не знаю, как справиться. Но всему этому масса светских обязанностей.
«Temps» я полностью послал весь N, и, наверное, он уже у вас. Получил вчера необходимые бумаги для поездки в Питер. Скажи это Н. Н. [Семенову]…
Целую крепко всех вас, дорогие мои. До скорого свидания.
Кембридж, 11 марта 1926 г.
Дорогая Мама!
9-го было открытие моей лаборатории. Занятой и нервный день. Из шишек был лорд Бальфур. Он говорил речь. После него пришлось говорить мне. Не угодно ли на моем ломаном языке сразу после английского премьера, одного из лучших ораторов! Вечером был большой обед в Тринити-колледже. Все сошло благополучно, было около 50–60 гостей. Подробности – когда приеду… О дне своего выезда дам телеграмму. Ты немедленно сообщи его Семенову. Я очень занят и не могу много писать, да все равно скоро увидимся. Завтра еду в Лондон устраивать визы.
Большое спасибо за телеграмму. Она меня тронула и порадовала…
Кембридж, 7 апреля 1927 г.
Дорогая Мама!
Сегодня последний день работы и завтра утром отправляюсь отдыхать. Сперва думаю поехать покататься на машине, потом на недельку в Париж. Закончил свои дела и рад, что 21/2 недели не буду думать ни о чем. Это очень хорошо – освежить мозги.
Сегодня разругался с Крокодилом. Здорово. Но он был злой и я усталый. По существу, дело плевое. Ну что поделаешь, после каникул помиримся. <…>
Я решил поездить по Англии, т. к. я ее меньше всего знаю. Никогда не оставался на каникулы здесь.
Я доволен результатами своей работы. Нашел кое-что новое, хотя мне не ясно, как это важно. Ну, во всяком случае, этого нельзя было найти с обычной методикой, потому это будет служить оправданием моей работы. <…>
Тут я несколько раз виделся с Анной Алексеевной Крыловой. Она приезжала смотреть Кембридж. Очень умненькая и славная девочка. Много интересуется искусством и хорошо разбирается. Тебе, наверное, она понравилась бы. Твой вкус я хорошо знаю. <…>
Целую тебя, моя родная. Поцелуй Наташу и Леонидов.
Твой Петя
Париж, 23 апреля 1927 г.
Дорогая Мама,
Я, кажется, на будущей неделе женюсь на Крысе Крыловой. Ты ее полюбишь.
Целую всех, всех.
Петя
Кембридж, 12 июня 1930 г.
Дорогая моя Мама!
Сейчас очень занят, но все идет помаленьку. Дом подвигается, и недели через две-три собираемся переезжать. Наш новый адрес будет 173 Huntingdon Rd. У меня большая новость, но пока что мне хотелось бы, чтобы ты о ней никому не говорила, кроме Ал[ексея] Ник[олаевича], и ты [его] попроси никому не говорить. Дело в том, что мне предлагают кафедру, специально для меня созданную, подробности я тебе напишу потом. Окончательно все выяснится только к середине ноября, но почти нет никаких оснований, чтобы я ее не получил. Но дело в том, что требуется некоторое время на ее утверждение, и если это все станет публично, то это может сильно все испортить. Это очень большая честь для меня, и [я] пишу тебе раньше, чем следует, только потому, что знаю, что ты за меня порадуешься и тебе это будет приятно. Я уже просил, чтобы ты поговорила с Алексеем [Николаевичем] вообще, т. к. он тоже, по-видимому, относится к нам с любовью и очень доброжелательно.
Подробности напишу потом, и ты их узнаешь также в ноябре, когда все будет опубликовано в газетах.
Мои дела идут понемногу, пишу работы и делаю опыты.
Сынишка растет молодцом, много болтает по-английски и по-русски. <…>
Ну, крепко тебя целую, моя родная.
Твой Петя
Кембридж, 7 декабря 1930 г.
Дорогая моя Мама!
1 декабря была объявлена моя профессура, при сем прилагаю вырезки из газет, из которых ты узнаешь все, что тебя интересует обо мне.
Крокодил в своем адресе Королевскому обществу посвятил большую часть моей работе[78]. Эта вся процедура отняла у меня целый день, я ездил в Лондон, был на обеде, а потом приехал в Кембридж вместе со Debye’ем, профессором в Leipzig’е. Он получил медаль и во вторник 2-го читал у нас лекцию. В среду он осматривал лабораторию. Так что я потерял еще два дня. А работа идет вовсю. Заканчиваю ее перед рождеством, а потом буду сидеть и писать. Страсть не люблю, но столько накопилось, что надо все с рук спустить по возможности скорее. <…>
Ну, целую тебя, моя дорогая. Целую Наташу и Леонидов.
Твой Петя
P. S. Передай вырезки из газет Алексею Николаевичу.
Кембридж, 6 января, 1931 г.
Дорогая моя милая Мама!
Давно тебе не писал и чувствую себя весьма виноватым перед тобой. Дело в том, что все время писал работы, и ты сама знаешь, когда пишешь, то устаешь и мыслей не хватает для писем.
Тут у нас в Кембридже было волнение. У бедного Резерфорда умерла единственная дочь, которая была замужем за физиком Fowler’om. Все это произошло довольно неожиданно, <…> это был большой удар старику, к тому же жена его сейчас в Новой Зеландии (ехать туда семь недель). На меня это произвело большое впечатление. Я не только нежно люблю старика, но все это мне напомнило мои былые несчастья. Эйлин Фаулер (так звали его дочь) ждала четвертого младенца. Она все время недомогала. Роды недели три тому назад прошли хорошо. Но потом она заболела инфлюэнцей. Муж ее тоже заболел. Инфлюэнца была свирепая. Заболела и сестра милосердия. Муж еще был в постели, жена как будто начала поправляться, но внезапно произошла закупорка вен, и она умерла так незаметно, что сестра милосердия, которая была в комнате, это не заметила.
Как видишь, есть сходство с моими горестями, и если ты вспомнишь, что это было как раз в то [же] время года, что и у меня, то ты не удивишься, что когда я услышал еще за 3–4 дня до смерти Эйлин об ее болезни от Крокодила, то мне как-то стало страшно и мучило предчувствие. <…>
Кембридж, 5 марта 1933 г.
Дорогая моя Мама!
Кажется, ни разу за эти годы моего отсутствия я не делал такого длинного перерыва в моих письмах, как [в] этот раз. Я все хотел тебе подробно описать наши события и все откладывал и откладывал. Ты меня прости, дорогая старушка, это совсем не значит, что я об тебе не думал это время. Итак, мне много о чем есть писать.
Кажется, я не писал с рождества. На рождество мы ездили в Париж, ходили сперва в театр и я виделся со своими коллегами-физиками. <…>
По приезде в Кембридж мы были заняты приготовлением к открытию лаборатории. Университетские власти решили сделать это с помпой. Так [как] это первый раз Королевское общество дает деньги на постройку лаборатории, [то] и надо было отметить это с должным вниманием, чтобы поощрять вообще такие деяния.
Канцлер Болдвин приехал открыть лабораторию. Церемония состояла из следующего. Обед на 120 приборов у вице-канцлера в Christ College. После обеда речи-приветствия приехавшим гостям и ответ гостей. Речи произносил вице-канцлер, а ему отвечали от гостей Sir Frank Smith и Lord Melchet. Последний – внук Dr. Ludwig’a Mond’a, который лет 20 тому назад оставил Королевскому обществу 50 000 фунт[ов] стерлингов], на проценты [с] коих и построена лаборатория. Потому она и носит название «Mond».
После обеда шествие в большую Университетскую аудиторию. В докторских мантиях, с булавами и пр. Толпа зевак по сторонам. В аудитории первым речь говорил Резерфорд. Он описал историю развития моих работ и объяснил, почему эта лаборатория была построена. Потом говорил Sir Frederick Hopkins, знаменитый биохимик, президент Королевского общества. Он формально презентует лабораторию Университету и говорит об отношениях между Университетом и Королевским обществом. Потом несколько слов говорит старый Sir Robert Mond, сын Ludwig’а, который дал монету, и говорит о взглядах своего отца на науку. Потом гвоздь представления, Болдвин, говорит речь, благодарит Общество от имени Университета, канцлером которого он состоит. Тут произошло маленькое недоразумение. Речь была написана Резерфордом, и по недосмотру его, или по забывчивости, или потому, что он думал, что канцлер не воспользуется его записками полностью, речь Болдвина была очень похожа на речь Резерфорда-Крокодила. Те же самые обороты речи и выражения. Ты ее найдешь в прилагаемых вырезках из газет. «Таймс» воспроизвела речь почти полностью.
После Болдвина говорил старик J. J. Thomson. Он благодарил канцлера и что-то пытался сострить. Все смеялись, но что он говорил, никак никто объяснить не мог. Что-то об курице, инкубаторе, ребенке и пр. Потом мне пришлось поддержать благодарность Болдвину. Я не успел хорошенько подготовиться. Речь, конечно, написал, но выучить не успел. Первая ошибка, [которую] я сделал, – [я] неправильно обратился к присутствующим. Надо было так: Lord Rutherford, Mister Chancellor, My Lord, Lady and Gentlemen… А я прямо начал, что, дескать, если я и говорю, то только потому, что это надо, а говорить я вообще не мастер. А надо мне говорить для того, чтобы поблагодарить различных лиц, которые приняли участие в моих работах и в постройке лаборатории. Потом пошел перечислять всех. Когда дошел до благодарностей фирмам и заводам, то сказал, что вообще часто бывает трудно заводам. Мы очень плохие заказчики. Нам нужны приборы совершенно специального характера, которые не укладываются в обычное производство заводов, что нам нужны они в очень короткий срок и что мы не имеем достаточно денег, чтобы оплатить все беспокойство, причиненное заводу. Ясно, что директора многих заводов не особенно рады нашим заказам. Но в разговоре с директором непрогрессивного завода я всегда говорю ему, что не будь научных открытий, как то электричество, магнетизм, сделанных нами, учеными господами, директор не был бы директором, а, пожалуй, в лучшем случае трубочистом. Но вот заводы, которые действительно нам шли навстречу, и тут я их перечислил. Конечно, я пригласил представителей этих заводов, и они все меня потом благодарили.