Представим, что сократились зарубежные продажи английского угля. Так как высвободившаяся часть шахтеров не может уехать на заработки в другие страны, которые не желают их принимать, шахтеров будет необходимо трудоустроить в тех отраслях производства, которые расширяют свою деятельность, чтобы компенсировать потери импорта вследствие сокращения экспорта. Причина возникновения такой ситуации – падение заработной платы в угледобыче. Усилия профсоюзов по поддержанию уровня заработной платы и поддержка безработных хотя и способны сдержать неизбежное развитие событий по этому сценарию на несколько лет, но все равно лишь временно. В конечном счете данное изменение в международном разделении труда с необходимостью должно привести к снижению уровня жизни масс. И чем больший объем капитала будет растрачен за время действия мер «социального» вмешательства, тем значительнее будет это снижение.
Промышленность Австрии страдает от того, что в странах, куда она сбывает свои изделия, постоянно повышаются таможенные пошлины и вводятся иные заградительные меры (например, в рамках валютного контроля), мешающие ввозу товаров. На повышение ввозных платежей – если оно не будет компенсировано налоговыми льготами – Австрия может ответить только снижением уровня заработной платы. Все другие производственные факторы не способны дать быстрый эффект. Сырье и полуфабрикаты необходимо закупать на мировом рынке, размеры предпринимательского дохода и процента на капитал (в Австрии иностранный капитал присутствует в большей степени, чем австрийский за рубежом) должны соответствовать нормам международного рынка. Только заработная плата обусловлена национальными особенностями, поскольку значительная эмиграция рабочей силы – ввиду «социальной» политики других стран – невозможна. Сокращению поддается только заработная плата. Политика, направленная на искусственное поддержание завышенного уровня заработной платы, и наличие пособий по безработице могут создать только безработицу.
Не имеет смысла делать вывод о необходимости повышения европейской заработной платы на том основании, что ее уровень в США выше, чем в Европе. В отсутствие в США, Австралии и т. д. иммиграционных ограничений европейские рабочие имели бы возможность приехать в эти страны, что постепенно запустило бы процессы международного выравнивания уровня оплаты труда.
Безработица сотен тысяч и миллионов людей как постоянное явление, с одной стороны, и растрата капитала, с другой стороны, суть последствия интервенционизма – искусственного завышения уровня оплаты труда действиями профсоюзов и мерами поддержки безработных.
V. Разрушение как результат политики интервенционизма
Историю последних десятилетий можно понять, только вскрыв суть воздействия изложенных выше мер вмешательства в экономические процессы в обществе, основанном на частной собственности на средства производства, поскольку после устранения либерализма эти меры вмешательства являются альфой и омегой политики, проводимой во всех государствах Европы и в Америке.
Наблюдатель, не знакомый с экономической наукой, видит только то, что «заинтересованные лица» всегда находят пути, чтобы обойти предписания закона. Плохое функционирование системы он приписывает исключительно тому обстоятельству, что существующие законы не совершенны и их последовательному применению мешает коррупция. Сам провал политики интервенционизма укрепляет его во мнении, что частную собственность следует контролировать с помощью строгих законов. Коррупция наделенных контрольными полномочиями государственных органов не может поколебать его слепую веру в непогрешимость и безошибочность государства; она лишь еще больше наполняет его моральным отвращением к предпринимателям и капиталистам.
Нарушение законов, однако, проистекает не из трудно преодолимого, коренящегося в человеческой слабости недостатка, изжив который можно построить рай на земле, как это наивно проповедуют этатисты. Если бы законы интервенционизма соблюдались на самом деле, то они уже в кратчайшее время довели ситуацию ad absurdum[14 - [До нелепости, до бессмыслицы (лат.). – Прим, ред.]]. Функционирование всех общественных механизмов прекратилось бы, поскольку властная рука государства оказалась бы слишком близко к рычагам их управления.
В глазах наших современников дело выглядит примерно следующим образом: сельхозпроизводители и торговцы молочными продуктами сговорились поднять цены на молоко. Здесь на сцену в роли благодетеля выступает государство, разыгрывая карту общественного интереса против группового, народнохозяйственные соображения против частнокапиталистических. Государство ликвидирует «молочный картель», устанавливает фиксированные цены на молоко и в судебном порядке преследует нарушителей действующих предписаний. То, что молоко при этом отнюдь не становится более доступным, как этого желали бы потребители, объясняется недостаточной строгостью законов и непоследовательностью в их проведении в жизнь, поскольку бороться против стремления к наживе заинтересованных лиц, наносящей вред общественному интересу, дело не из легких. Отсюда делается вывод о необходимости еще большего ужесточения законов, о решительном и беспощадном преследовании провинившихся.
В действительности же дело обстоит совершенно иначе. Если бы все указания по фиксированию цен выполнялись на практике, производство молочной продукции и поставки молока в города прекратились бы. Предложение молочных продуктов не только бы не увеличилось, а уменьшилось бы вплоть до их полного отсутствия на прилавках. И только потому, что существует возможность обойти действующие предписания, молоко продолжает доходить до потребителя. Если бы на самом деле имело место стремление противопоставить народнохозяйственные и частные интересы, что само по себе совершенно недопустимо и идет вразрез с правильно понимаемым общегосударственным интересом, то тогда надо было бы заявить: молочник, действующий вопреки закону, служит общественному благу, чиновник, устанавливающий фиксированные цены, наносит ему ущерб.
Разумеется, предпринимателями, которые нарушают законы и предписания властей, чтобы, несмотря на созданные государством препятствия, все-таки продолжать производство, руководит не желание служить общественному благу, о котором непрерывно говорят поборники интервенционизма, а намерение получить прибыль или как минимум стремление избежать убытков, которые могут возникнуть вследствие исполнения действующих предписаний. Общественное мнение, возмущенное низостью помыслов и недостойностью поведения этих людей, не в состоянии понять, что без систематического игнорирования властных заповедей и запретов неосуществимость интервенционистской политики в самом скором времени должна была бы привести к катастрофическим последствиям. Общественное мнение ожидает, что проблемы будут безболезненно решены при строгом следовании распоряжениям, изданным государством в целях «защиты слабых», при этом оно порицает власти лишь за то, что они недостаточно сильны для принятия всех требуемых законов, а также за то, что реализация законодательных установлений поручается не самым способным и неподкупным лицам. Принципиальные проблемы интервенционизма не обсуждаются в обществе. Тот, кто предпримет хотя бы робкую попытку поставить под сомнение ограничение права капиталистов и предпринимателей распоряжаться средствами производства, будет подвергнут остракизму как наемник на службе вредоносных корыстных интересов или в лучшем случае станет объектом всеобщего молчаливого презрения. Даже при обсуждении вопросов о механизме функционирования интервенционизма необходимо проявлять максимальную осторожность, чтобы не повредить собственным авторитету и карьере. Слишком легко можно оказаться в кругу подозреваемых в том, что они состоят на службе у «капитала»; тот, кто в дискуссиях использует аргументы экономической науки, не может избежать этой участи.
Когда в государстве, следующем принципам интервенционистской политики, общественное мнение повсеместно чувствует присутствие коррупции, оно совершенно право. Ведь продажность политиков, депутатов и чиновников составляет тот единственный фундамент, который в состоянии поддерживать всю систему. Без этого она должна была бы рухнуть и быть замененной либо капитализмом, либо социализмом. Для либерализма наилучшими представлялись те законы, которые максимально ограничивают свободу действий органов, уполномоченных на их проведение в жизнь, чтобы тем самым максимально исключить произвол и злоупотребления. Современное государство ищет пути для укрепления произвольной власти своих органов. Все должно быть отдано на полное усмотрение чиновников.
Мы не будем здесь рассматривать вопрос об обратном воздействии коррупции на общественную мораль. Разумеется, ни берущие взятку, ни дающие ее не подозревают, что их действия служат сохранению той системы, которая в глазах всего общественного мнения и в их собственных глазах является наиболее правильным общественным устройством. Они нарушают законы, полностью отдавая себе отчет в том, что тем самым они наносят вред общественному благу. И именно потому, что нарушение законов и моральных заповедей постепенно входит у них в привычку, они в конечном счете полностью утрачивают способность отличать право от беззакония, добро от зла. Когда практически все товары могут быть произведены или реализованы только с нарушением каких-либо предписаний, то в конце концов к преступлениям против закона и морали начинают относиться как к досадному явлению, сопровождающему «текущую жизнь», подвергая осмеянию как «теоретиков» тех людей, которые хотят жить другой жизнью. Торговец, который начал с нарушения валютных предписаний, запретов на ввоз и вывоз товаров и т. д., в скором времени не устоит перед тем, чтобы обмануть партнера по бизнесу. Упадок деловой морали, который называют «следствием инфляции», представляет собой неизбежного спутника предписаний, изданных во время инфляции и регулирующих деловые отношения.
Подчас можно услышать утверждение о том, что система интервенционизма благодаря небрежному исполнению ее предписаний стала вполне терпимой. Даже вмешательство власти в ценообразование более не воспринимается народным хозяйством как чрезмерная помеха, если предпринимателям с помощью денег и собственного красноречия удается как-то «выстраивать» свой бизнес с ее учетом. Бесспорно, без этого вмешательства было бы лучше, однако вместе с тем нельзя не прислушиваться к общественному мнению. Интервенционизм является-де той жертвой, которую якобы необходимо принести на алтарь демократии, чтобы сохранить систему капитализма в жизнеспособном состоянии.
Такая аргументация вполне понятна, если разделять точку зрения предпринимателя и капиталиста, придерживающегося марксистско-социалистических или государственно-социалистических убеждений. Для него частная собственность на средства производства выступает как установление, наносящее вред всему обществу, обслуживая интересы землевладельцев, капиталистов и предпринимателей. Сохранение частной собственности целиком и полностью отвечает, по этой логике, групповым интересам имущих классов. Если теперь эти классы сумеют путем некоторых не слишком обременительных для них уступок спасти институт частной собственности, который якобы полезен только им и вреден всему обществу и всем другим классам, то тогда с их стороны было бы глупо не идти на такие уступки, ставя под угрозу дальнейшее существование общественного строя, который выгоден исключительно им самим.
Разумеется, тот, кто не разделяет эту точку зрения относительно «буржуазных» интересов, не может согласиться с такой аргументацией в ее защиту. Невозможно понять, по какой причине следует сокращать производительность общественного труда, принимая для этого какие-то ошибочные меры. Если рассматривать частную собственность на средства производства как институт, полезный для одной части общества и вредный для другой, то тогда его следует просто отменить. Но если признать, что он выгоден всему обществу и что человеческое общество, основанное на принципах разделения труда, просто не может быть организовано иначе, то тогда этот институт необходимо сохранить, создавая условия для максимально эффективного выполнения им своих функций. Мы не говорим здесь о той путанице всех моральных установлений, которая неизбежно возникает, когда закон и моральный кодекс обходят стороной те понятия (или по крайней мере допускают их некорректное толкование), которые должны быть сохранены в качестве основы общественной жизни. Какой смысл имеет введение запрета на что-либо в ожидании, что в большинстве случаев этот запрет тем не менее можно будет обойти?
Тот, кто защищает интервенционизм с помощью подобных аргументов, помимо всего прочего впадает в серьезное заблуждение относительно масштабов сокращения производительности вследствие вмешательства государства. Безусловно, гибкость капиталистической экономики ослабила многие препятствия, воздвигаемые на пути предпринимателя. Ежедневно мы становимся свидетелями того, как предприниматели, невзирая на все трудности, которые создают для них закон и исполнительная власть, улучшают обеспеченность рынка товарами и услугами в необходимом количестве и нужного качества. Однако мы не в состоянии подсчитать, насколько лучше была бы эта обеспеченность, при этом без затрат дополнительного труда, если бы не непоследовательность государства, которое в конечном счете, не желая того, приводит к ухудшению снабжения населения товарами и услугами. Вспомним хотя бы о последствиях любых мер политического вмешательства в торговлю, относительно отрицательного воздействия которых на производительность вряд ли существует расхождение во мнениях. Вспомним о том, как борьба против картелей и трестов помешала проведению глубокой рационализации системы управления производством. Или о последствиях мер государственного вмешательства в процесс образования цен. Можно вспомнить, как, с одной стороны, искусственное завышение заработной платы, навязанное в ходе коллективных переговоров, и отказ от защиты интересов рабочих, готовых работать по старым тарифам, и, с другой стороны, система пособий по безработице, а также ликвидация права на беспрепятственное передвижение рабочей силы в рамках межгосударственной миграции превратили безработицу миллионов трудящихся в практически постоянное явление.
Глубокий кризис, охвативший мировую экономику после войны, этатисты и социалисты характеризуют как кризис капитализма. В действительности же речь идет о кризисе интервенционизма.
В экономике, находящейся в статическом состоянии, могут существовать не обрабатываемые земельные участки, но в ней не могут существовать неиспользуемый капитал или незанятая рабочая сила. При том уровне заработной платы, который устанавливается в условиях не регулируемого властями рынка, все работники находят для себя работу. Если же при прочих равных где-то происходит высвобождение рабочей силы, например в ходе внедрения новых, более экономичных производственных процессов, то это неизбежно влечет за собой уменьшение заработной платы; однако и в этом случае все наемные работники смогут найти себе применение, хотя уже на условиях новых, более низких ставок заработной платы. В капиталистическом обществе безработица всегда представляет собой временное явление, вызванное трением. Различные обстоятельства, препятствующие свободному передвижению трудовых ресурсов из одного региона в другой или из одной страны в другую, могут затруднить повсеместное выравнивание оплаты труда за одинаковую работу. Эти же обстоятельства могут послужить причиной того, что разница в оплате различного по качеству труда может оказаться не столь выраженной, как это было бы в противном случае. Но при условии свободы деятельности предпринимателей и капиталистов эти обстоятельства никогда не могут стать причиной длительной массовой безработицы. Те, кто ищет работу, всегда смогут ее найти, если будут соразмерять свои требования относительно размеров ее оплаты с условиями, предлагаемыми рынком.
Если бы не были нарушены рыночные механизмы формирования системы заработной платы, то результатом Мировой войны и разрушительной экономической политики последних десятилетий могло бы стать снижение заработной платы, но никак не безработица. Безработица, масштабы и продолжительность которой приводятся сегодня как доказательство несостоятельности капитализма, является следствием того, что под давлением профсоюзов и с помощью пособий по безработице величина заработной платы превышает тот уровень, на котором она находилась бы на не регулируемом властями рынке. Если бы пособия по безработице не выплачивались, а профсоюзы не были бы столь сильны, чтобы воспрепятствовать снижению требуемой ими заработной платы за счет найма работников, не состоящих в профсоюзах, то тогда давление предложения установило бы размеры заработной платы на том уровне, на котором все желающие получить работу смогли бы ее получить. Можно, конечно, сожалеть о подобных последствиях антилиберальной и антикапиталистической политики, проводившейся на протяжении нескольких десятилетий, но изменить этот ход событий нельзя. Только путем ограничения потребления, прилагая энергичные усилия, можно возместить потери капитала. И только опираясь на вновь созданный капитал, можно повысить достигнутый уровень производительности труда и соответственно уровень заработной платы.
Нельзя устранить зло, выплачивая безработным денежные пособия. В конечном итоге, на этом пути возможна лишь временная отсрочка неизбежной адаптации заработной платы к снижению производительности. А поскольку пособия, как правило, выплачиваются за счет капитала, а не из доходов, будет происходить дальнейшее проедание капитала с последующим падением достигнутого уровня производительности труда.
При этом не следует представлять дело таким образом, что даже незамедлительно принятые меры по устранению всех препятствий, мешающих функционированию капиталистического хозяйства, сразу же смогут ликвидировать последствия интервенционистской политики, проводившейся на протяжении нескольких десятилетий. В течение этого времени в масштабах, которые трудно себе представить, уничтожались средства производства; еще большее их количество было использовано – в рамках существующей таможенной политики, а также других меркантилистских мероприятий – для решения задач, для которых они вообще не предназначались, и, следовательно, с минимальной эффективностью. Исключение крупных и наиболее плодородных регионов мира (таких как Россия и Сибирь) из системы международного сообщества, основанного на принципах обмена, принуждает проводить непроизводительную перестройку в каждой отрасли первичного производства и переработки. Потребуются годы, чтобы даже при самых благоприятных обстоятельствах преодолеть последствия ошибочной политики последних десятилетий. Тем не менее другого пути к всеобщему росту благосостояния нет.
VI. Доктрина интервенционизма
В донаучном мышлении человеческое общество, основанное на частной собственности на средства производства, представлялось имманентно хаотичным явлением. Его упорядочение виделось исключительно с помощью привнесенных извне моральных и законодательных установлений: общество будет существовать до тех пор, пока покупатели и продавцы придерживаются законов справедливости и честности. Чтобы предотвратить зло, которое якобы может породить произвольный отход от «справедливой цены», необходимо вмешательство властей. Такая точка зрения преобладает во всех высказываниях о различных аспектах общественной жизни вплоть до XVIII столетия. В последний раз в наиболее упрощенном виде она была сформулирована в сочинениях меркантилистов.
Затем в XVIII в. было сделано открытие, подготовленное в ряде более старых трудов о деньгах и ценах, в одночасье заменившее собрания моральных изречений и сведенных воедино перечней разнообразных мер принуждения, сопровождаемых афористическими замечаниями относительно их эффективности или безуспешности, экономической наукой. Было признано, что цены устанавливаются не произвольно, а определяются в узких рамках в зависимости от ситуации, складывающейся на рынке, и для любых практических целей можно говорить об их однозначной определенности. Также было признано, что законы рынка заставляют предпринимателей и владельцев средств производства работать в интересах потребителей, что определяющим фактором во всей их деятельности является не произвол, а необходимость приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам. Только эти факты делают возможным существование экономической науки и системы каталлактики[15 - [Каталлактикой Мизес называет экономическую теорию рыночного общества. См.: Мизес. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. М.: Челябинск: Социум, 2024. С. 221 сл. – Прим. ред.]]. Там, где представители старой школы видели произвол и случайность, в действительности имели место необходимость и единство. Таким образом, стало возможным на место изучения полицейских предписаний поставить науку и систему.
Классической политической экономии еще не достает четкого понимания того, что только частная собственность на средства производства в состоянии послужить основой для общества с разделением труда и что общественная собственность на средства производства не осуществима. Под влиянием меркантилизма классическая политическая экономия противопоставила производительность и прибыльность, тем самым встав на путь, на котором нельзя было избежать обсуждения вопроса о том, не является ли социалистический общественный строй более предпочтительным по сравнению с капиталистическим. Но она пришла к однозначному выводу, что, отвлекаясь от синдикализма, о котором она не задумывалась, существует только одна альтернатива – капитализм или социализм, что меры «вмешательства властей» в функционирование экономического порядка, основанного на частной собственности на средства производства, которых требует глас народа и которые охотно декретируют правительства, не могут достичь поставленных целей.
Антилиберальные авторы не устают повторять, что идеи классической политэкономии служили «интересам» «буржуазии», чем, с одной стороны, объясняется их успех, а с другой стороны, он способствовали успеху буржуазии. Тем не менее трудно поставить под сомнение тот факт, что только свобода, обеспеченная либерализмом, создала условия для беспрецедентного развития производительных сил, столь характерного для жизни нашего поколения. Вместе с тем глубоко заблуждаются те, кто верит, что победу либерализма каким-то образом облегчила его позиция по отношению к «политическому вмешательству». Либерализму совместно противостояли интересы всех тех слоев населения, которые в условиях лихорадочной активности властей оказались наиболее социально защищенными, привилегированными и наделенными особыми правами. То, что, либерализм, вопреки всему, сумел
отстоять свои позиции, следует приписать его интеллектуальному превосходству, благодаря которому он поставил мат защитникам привилегий. В том, что люди, пострадавшие от привилегий, выступили за их отмену, нет ничего нового. Новое состоит в том, что атака на систему, допускающую существование привилегий, оказалась успешной, и этот успех стал возможен исключительно благодаря интеллектуальному превосходству либерализма.
Либерализм одержал победу под знаменем экономической науки и опираясь на ее достижения. Никакая другая экономическая идеология не может быть хоть как-то согласована с принципами науки каталлактики. В 20—30-е годы XIX столетия в Англии была предпринята попытка показать с помощью экономической науки, что капиталистический общественный строй функционирует неудовлетворительно и что он несправедлив. Впоследствии на этой основе Маркс разработал свой «научный» социализм. Но даже если бы этим литераторам и удалось доказать правильность своих обвинений в адрес капиталистической экономики, им пришлось бы привести дополнительные доказательства того, что другой общественный строй, например социализм, лучше капитализма. Однако они не только не сделали этого, но даже не смогли предъявить доказательства того, что общественное устройство на основе общественной собственности на средства производства может быть создано. Отказываясь и запрещая, как это делает марксизм, обсуждать в любой форме проблемы социалистического общества, ссылаясь на их «утопический» характер, разумеется, невозможно решить эту проблему.
Научный инструментарий не позволяет выносить суждения о «справедливости» какого-либо общественного установления или общества. Можно, руководствуясь собственными пристрастиями, рассматривать те или иные решения как «несправедливые» или «аморальные»; иного нельзя ожидать, например, от осужденного. Это столь очевидно, что не требует отдельного обсуждения. Поэтому в наших последующих рассуждениях мы не будем затрагивать данную тему. Для нас имеет значение только следующее положение: до настоящего времени не удалось доказать, что наряду с общественным строем, основанным на частной собственности на средства производства, и общественным строем, в котором господствует общественная собственность на средства производства (синдикализм мы выносим за скобки), или между ними мыслима или возможна какая-то третья форма общественного устройства. Система ограниченной, управляемой и регулируемой властными предписаниями частной собственности, которая претендует на роль некой средней системы, внутренне противоречива и бессмысленна. Любая серьезная попытка реализовать ее на практике по необходимости приведет к кризису, единственным выходом из которого может быть утверждение или социализма, или капитализма.
Таков неопровержимый вывод экономической науки, который никто не пытался оспаривать. Тому, кто хотел бы рекомендовать для практического осуществления этот третий общественный строй регулируемой частной собственности, не остается ничего другого, кроме как полностью исключить возможность научного познания в сфере экономики, как это делали представители исторической школы в Германии и как это сегодня делают институционалисты в США. На место экономической науки, которую торжественно ликвидируют и запрещают, приходит наука полицейского государства, которая регистрирует распоряжения властей и делает предложения относительно тех распоряжений, которые еще должны быть приняты. При этом совершенно сознательно делаются ссылки на меркантилистов или даже на каноническую[16 - [Каноническая доктрина, сформировавшаяся в XII–XIII вв., трактовала все хозяйственные процессы с позиций христианских канонов и античной экономической мысли, прежде всего взглядов Аристотеля, которые были приведены в соответствие с церковными догмами. – Прим. ред.]] доктрину о справедливой цене, отправляя в мусорную корзину все достижения экономической науки.
Немецкая историческая школа и ее многочисленные адепты вне Германии никогда не испытывали потребности в серьезном обсуждении проблем каталлактики. Их вполне удовлетворяли аргументы, которые Шмоллер и его ученики, например Хасбах, сформулировали в известном споре о методах. В течение десятилетий, разделяющих прусский конституционный конфликт [1862] и Веймарскую конституцию [1919], только трое – Филиппович, Штольцманн и Макс Вебер – сумели понять проблематичность принципа социальной реформы. При этом из них троих только Филиппович обладал познаниями о сущности и содержании теоретической экономической науки. В его системе каталлактика и интервенционизм располагаются в непосредственной близости друг от друга, хотя и не пересекаются, а решение важнейшей проблемы их соотношения остается вне поля зрения автора. Штольцманн попытался дать принципиальный ответ на этот вопрос, решение которого было лишь намечено Шмоллером и Брентано. Однако в силу объективных обстоятельств эта попытка была обречена на неудачу. При этом возникает чувство неловкости от того, что этот единственный представитель школы, который действительно ближе всех подошел к решению проблемы, не имел ни малейшего представления о точке зрения представителей враждебного ему направления. Макс Вебер остановился на полпути, поскольку, будучи занят совершенно другими вещами, был достаточно далек от теоретической экономики. Возможно, он и смог бы пойти дальше в своих изысканиях, если бы не его безвременная кончина.
На протяжении ряда лет говорят о пробуждении интереса к теоретической экономической науке в немецких университетах. При этом имеют в виду целую плеяду авторов, таких как Лифманн, Оппенгеймер, Готтль и др., которые выступили в решительный поход против системы современной субъективистской экономической науки, из представителей которой они знают только «австрийцев». Здесь не место для обсуждения вопроса о справедливости таких атак. Нас интересует исключительно то воздействие, которое они оказывают на ход дискуссии относительно возможностей системы частной собственности, регулируемой властными предписаниями. Каждый из этих авторов считает наработки экономической теории – физиократов, классической школы политэкономии и современных авторов – полностью несостоятельными, особенно выделяя в их ряду труды современных представителей экономической науки, прежде всего «австрийцев», чьи работы изображаются как плоды непостижимого заблуждения человеческого ума. Вслед за этим каждый из этих авторов предлагает, по его мнению, собственную оригинальную систему теоретической экономики, которая якобы в состоянии устранить все сомнения и окончательно решить все существующие проблемы. При этом у читателей пытаются создать впечатление, что в области этой науки в конечном счете нет ничего определенного и устойчивого и что экономическая теория представляет собой не более чем индивидуальные воззрения отдельных ученых. Популярность книг этих писателей в немецкоговорящих странах может затруднить понимание того, что в действительности существует такая наука, теоретическая экономия, которая как целостное воззрение – отвлекаясь от расхождений в частных вопросах, и особенно в терминологии, – пользуется одинаковым уважением у всех друзей науки и с основополагающими выводами которой, несмотря на все критические выпады и предвзятое отношение, по сути соглашаются даже вышеупомянутые авторы. Без понимания этого невозможно осознать необходимость подвергнуть проверке на состоятельность господствующую систему экономической политики с точки зрения экономической науки.
Рассуждая на эту тему, нельзя также не упомянуть влияние споров о допустимости ценностных оценок в научной деятельности. Представители исторической школы превратили государствоведение из университетской дисциплины в учение об искусстве политического руководства для государственных деятелей и политиков. В университетских аудиториях и в учебниках изучались политические требования к экономике, что преподносилось в качестве «науки». Это «наука» обвинила капитализм в аморальности и несправедливости, выступила против предложенного марксистским социализмом решения как чрезмерно «радикального» и рекомендовала или государственный социализм, или систему частной собственности, регулируемую мерами государственного вмешательства. Экономическая наука перестала быть предметом научного изучения, превратившись в добропорядочный образ мыслей. Особенно с начала второго десятилетия нашего века такое переплетение университетской науки и политики стало восприниматься как нечто предосудительное. Пренебрежительное отношение общественности к официальным представителям науки, которые видели свою миссию в том, чтобы освящать «именем науки» партийные программы своих политических друзей, раздражение тем, что каждая партия считала себя вправе ссылаться на выгодный для нее «научный» вывод, т. е. на вывод следующих в ее свите руководителей научных кафедр, не могли далее оставаться без последствий. И когда Макс Вебер и несколько его друзей выдвинули требование о том, что «наука» должна отказаться от высказывания ценностных суждений, что научные кафедры более не должны использоваться для пропаганды политических идей в сфере экономических знаний, они встретили почти повсеместное одобрение.
Среди тех, кто соглашался с Максом Вебером или по крайней мере отваживался не противоречить ему, были в том числе авторы, чье научное прошлое целиком и полностью противоречило принципу объективности и чьи литературные достижения были не чем иным, как парафразом определенных экономико-политических программ, хотя их понимание «свободы от ценностных суждений» носило особый характер. Людвиг Поле и Адольф Вебер рассмотрели основную проблему интервенционизма, изучая эффективность рабочих объединений в вопросах политики заработной платы. Приверженцы господствующей профсоюзной доктрины, разработанной Л. Брентано и супругами Веббами, были не в состоянии противопоставить их высказываниям сколько-нибудь весомые аргументы. Выход из создавшегося неприятного положения они, как им казалось, сумели найти в новом постулате о «науке, свободной от ценностных суждений». Опираясь на него, они могли уходить от обсуждения любых неудобных вопросов, высокомерно замечая, что вмешательство в межпартийные дрязги несовместимо с высоким статусом науки. Так принцип свободы от ценностных суждений, который Макс Вебер решительно отстаивал в твердом убеждении, что этим он способствует возобновлению научного обсуждения проблем общественной жизни, был использован для того, чтобы защитить доктрины исторической, реалистической школ и школы социальной политики от критики со стороны экономической теории.
Постоянно приходится иметь дело с непониманием, возможно напускным, различий между исследованием научных экономических проблем и провозглашением экономико-политических постулатов. Если, например, в ходе изучения воздействия твердых государственных цен выявляется тот факт, что декретирование цены более низкой, чем та максимально возможная, которая установилась бы на нерегулируемом рынке, при прочих равных приводит к сокращению предложения, и что, следовательно, твердые цены не ведут к изначально заявленной властями цели, и, более того, их введение как фактор политики удорожания противоречит этой цели, то это не является ценностным суждением. Точно так же не является ценностным суждением констатация физиолога, что употребление в пищу синильной кислоты разрушает человеческую жизнь и что «система питания», которая использует синильную кислоту, противоречит здравому смыслу. На вопрос о том, имеет ли в данном случае место желание накормить или убить, физиология не дает ответа; она лишь констатирует, что создает, а что разрушает, что должен сделать кормилец или убийца, чтобы поступить согласно своему замыслу. Если я утверждаю, что фиксированные цены противоречат здравому смыслу, то это означает: они не достигнут той цели, которую, как правило, желают с помощью этой меры достичь. Если, например, большевик захочет заявить: «Именно потому, что эффект фиксированных цен заключается в том, чтобы прекратить функционирование рыночных механизмов, поскольку они превращают человеческое общество в „бессмысленный^ хаос, я желаю их введения, чтобы как можно скорее достигнуть моего идеала – коммунизма», то с точки зрения теории фиксированных цен ему так же трудно будет возразить, как с точки зрения физиологии трудно будет возразить человеку, вознамерившемуся убить с помощью синильной кислоты. Если аналогичным путем будет показана бессмысленность синдикализма и неосуществимость социализма, то это совершенно не будет иметь ни малейшего отношения к ценностным суждениям.
Объявить все подобного рода исследования недопустимыми означало бы лишить экономическую науку почвы для существования. Мы видим сегодня, как много молодых людей, которые при других условиях посвятили бы себя проблемам экономической науки, бесцельно тратят свои силы, занимаясь работой, не отвечающей их наклонностям и по этой причине почти не приносящей никакой пользы науке. И это потому, что, оказавшись в плену у описанных выше заблуждений, они не решаются посвятить себя более важным в научном отношении задачам.
VII. Исторические и практические аргументы в защиту интервенционизма
Представители историко-реалистической школы, загнанные в угол критикой со стороны экономической науки, апеллируют теперь к «фактам»: невозможно оспорить, заявляют они, что все меры политического вмешательства, которые экономическая теория характеризует как противоречащие здравому смыслу, не только имели место в прошлом, но и будут предприниматься в будущем. Нельзя также отрицать, что их якобы несоответствие поставленным целям не отмечалось на практике. То, что интервенционистские нормы пережили столетия, что после исчезновения либерализма мир вновь управляется с помощью интервенционистской политики, является, по их мнению, доказательством того, что эта система успешно реализуема и что она отнюдь не бессмысленна; богатая литература, в которой историко-реалистическая школа отобразила историю экономической политики, полностью подтверждает правоту доктрин интервенционизма[17 - Ср.: Zwiedinick-Sudenhorst. Macht oder okonomisches Gesetz // Schmollers Jahrbuch. 49. Jahrgang. S. 278 ff.].
Тот факт, что определенные меры Государственного вмешательства> предпринимались и продолжают предприниматься, никоим образом не доказывает, что они не противоречат здравому смыслу. Он лишь доказывает, что инициаторы этих мер не понимали и не понимают их бессмысленности. И это не может быть оспорено. На самом деле значение политического распоряжения в сфере экономики понять не так-то просто, как это полагают «эмпирики». Без уяснения взаимосвязей процессов, протекающих в экономике в целом, т. е. без всеобъемлющей теории, такое понимание не представляется возможным в принципе. Авторы работ, посвященных экономической истории, описанию экономики, вопросам экономической политики и экономической статистики, обычно недостаточно серьезно относятся к этой проблеме. Не обладая необходимыми знаниями в области теории, они берутся за задачи, для решения которых у них просто-напросто отсутствует необходимая подготовка. То, на что не обратили внимание авторы исторических источников, на которые опираются наши авторы, как правило, также остается вне их поля зрения. При рассмотрении политического распоряжения, относящегося к хозяйственной сфере, они лишь в редких случаях склонны с подобающей тщательностью изучить вопрос о том, было ли это распоряжение выполнено и если да, то каким образом, удалось ли достичь поставленную при этом цель и если да, то была ли эта цель достигнута благодаря именно принятому распоряжению или ее достижение следует отнести за счет каких-либо иных причин. При этом они полностью лишены способности оценить более отдаленные – желательные или нежелательные, с точки зрения их авторов, – последствия предпринятых мер. Тот факт, что среди большого числа этих работ некоторые, посвященные истории денег, отличает более высокое качество, имеет свое объяснение в том, что их авторы обладают определенной суммой знаний в сфере теории денег (закон Грэшема, количественная теория денег), благодаря чему они лучше подготовлены для решения стоящих перед ними задач, чем большинство их коллег.
Наиболее важной квалификацией исследователя экономических «фактов» является совершенное владение экономической теорией. Его задача заключается в том, чтобы истолковать имеющийся материал, руководствуясь ее положениями. Если ему не удается решить поставленную задачу или ее решение не может удовлетворить его полностью, он должен точно указать на критическую точку и сформулировать проблему, которая требует теоретического решения. Тогда другие могут попробовать решить задачу, которая оказалась для него не по силам, поскольку то, о чем здесь идет речь, является выражением теоретической слабости исследователя, а не самой теории. Нет ничего, что нельзя было бы объяснить с помощью теории. То, что теории не могут решить отдельных проблем, не является доказательством их несостоятельности. Несостоятельность теорий проявляется в их несовершенстве как целостной системы. Тот, кто хочет заменить одну теорию другой, должен или встроить ее в уже существующую систему или создать новую систему, в рамках которой эта новая теория сможет найти для себя место. Совершенно антинаучно заявлять о несостоятельности «теории» или системы, отталкиваясь от какого-либо «факта». Гений, которому даровано продвинуть вперед науку на основе новых знаний, может сделать выдающиеся открытия, наблюдая за мельчайшими процессами, не замечаемыми или игнорируемыми другими. Его мысль начинает усиленно работать, как только он приступает к изучению любого предмета. Но первооткрыватель преодолевает старое знание не путем его простого отрицания, а с помощью нового знания. Он всегда остается теоретиком, стремящимся понять общее, всю систему в целом.
Здесь мы не будем останавливаться на глубоких эпистемологических вопросах противоборства отдельных систем, поскольку наша задача заключается не в том, чтобы рассмотреть множество конфликтующих между собой систем. Когда мы исследуем проблему интервенционизма, мы имеем, с одной стороны, систему современной экономической науки и связанные с нею все без исключения старые научные экономические теории, а с другой стороны, людей, отрицающих существование системы и теории, даже если в своем отрицании возможности теоретического знания они употребляют более или менее осторожные выражения. Всем им мы должны дать простой ответ: попытайтесь разработать систему теоретических выводов, которая бы удовлетворяла вас в большей степени, чем наша. Только после этого мы будем готовы продолжить дискуссию.
Все те аргументы, которые борцы против экономической теории приводят в своих работах, разумеется, также являются «теорией». Более того, сегодня они сами разрабатывают «экономические теории» и читают лекции по «теоретической экономии». Однако все их начинания в этой области представляются неудовлетворительными, поскольку они отказываются от сведения отдельных положений своей «теории» в систему, в целостную теорию каталлактики. Только через систему и в рамках системы теоретическое положение становится теорией. Рассуждать о заработной плате, ренте и проценте достаточно просто. Однако говорить о том, что мы имеем дело с теорией, можно лишь в том случае, если на основе отдельных высказываний формируется общее представление обо всех рыночных процессах.
В сфере естественных наук в ходе эксперимента можно исключить все мешающие его проведению влияния и рассмотреть последствия изменений какого-либо фактора при прочих равных. Если результат опыта невозможно удовлетворительным образом встроить в имеющуюся теоретическую систему, то данное обстоятельство может стать толчком для пересмотра этой системы или даже для ее замены на новую. При этом тот, кто на основе результатов одного из экспериментов попытается сделать вывод о том, что теоретическое знание невозможно, будет осмеян. В общественных науках эксперимент отсутствует. Они никогда не смогут наблюдать проявление какого-либо фактора при прочих равных. И тем не менее многие осмеливаются ничтоже сумняшеся выводить из какого-либо «факта» положение о том, что теория или даже все теории уже опровергнуты.
Что же тогда можно сказать в ответ на такие общие заявления, как «промышленное могущество Англии в XVIII–XIX вв. было следствием меркантилистской политики предшествовавших столетий», или «повышение реальной заработной платы в последние десятилетия XIX в. и в первые десятилетия XX в. произошло благодаря профсоюзам», или «земельные спекуляции удорожают аренду». Те, кто провозглашает эти «истины», верят в то, что открыли их непосредственно на основании опыта, полагая, что это не серая теория, а плод с вечно зеленеющего древа жизни. При этом они упорно отказываются слушать теоретика, который пытается проверить отдельные факты «практического опыта», продумывая их до конца и увязывая друг с другом в рамках систематического построения.
Все аргументы, которые смогла предъявить эмпирико-реалистическая школа, не способны компенсировать недостатки целостной теоретической системы.
VIII. Новые работы по проблеме интервенционизма
В Германии, в классической стране интервенционизма, необходимость серьезного отношения к его критике со стороны экономической науки практически не принималась во внимание. Интервенционизм без боя занял господствующее положение. Ему позволили проигнорировать созданную англичанами и французами экономическую науку, которую еще Лист заклеймил как враждебную интересам немецкого народа. Среди немногих немецких представителей экономической науки Госсен вообще, а Тюнен почти неизвестен. Работы Германна и Мангольдта не оказали сколь-либо заметного влияния. Менгер как ученый был «уничтожен» в споре о методах. Что касается идей, разработанных в русле экономической теории начиная с 70-х годов XIX столетия, то они остаются вне поля зрения официальной науки в Германской империи, которая на все упреки по этому поводу отвечает: экономическая наука обслуживает особые интересы предпринимателей и капиталистов[18 - Ср. меткую характеристику этого подхода, данную Поле: Pohle. Die gegenwartige Krisis in der deutschen Volkswirtschaftslehre. 2. Ausgabe. Leipzig, 1921. S. 115 ff.]. В США, куда, по всей видимости, перемещается руководящий центр интервенционизма, ситуация складывается иначе. В стране, в которой работают Дж. Б. Кларк, Тауссиг, Феттер, Давенпорт, Юнг и Селигмен, не представлялось возможным обойти молчанием все то, что было создано экономической наукой. По этой причине можно было ожидать, что в США будет предпринята попытка доказать осуществимость и осмысленность интервенционизма. Решение этой задачи взял на себя Джон Морис Кларк, в прошлом профессор Чикагского университета, а с осени 1926 г., как до него его отец, выдающийся ученый Джон Бейтс Кларк, профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке
.
Однако следует отметить, что, к огромному сожалению, в его объемном исследовании принципиальной проблеме интервенционизма посвящена лишь одна-единственная глава, занимающая всего несколько страниц. Кларк проводит различие между двумя способами государственного (общественного) регулирования экономической деятельности: между регулированием второстепенных вещей («экономические действия, в рамках которых государство имеет дело с вопросами, второстепенными по своему значению к основной сделке») и регулированием существенных вещей («таких, которые составляют “сердце контракта” и в отношении которых государство допускает установление условий обмена и определение формы встречного удовлетворения в деньгах или в товарах или запрещает сделку как таковую»)[19 - Ср.: Clark J. М. Social Control of Business. Chicago: The University of Chicago Press, 1926.]
