Убийства в Чумном дворе

Теперь я должен попросить Вашу светлость вспомнить об одном каменном доме, который стоит во дворе и соединен с ним крытой беседкой.

Этим домом никто не пользовался более пятидесяти лет. Причина, приведенная отцом Вашей светлости и его отцом, такова: этот дом был построен, по несчастью, над выгребной ямой, и все, что там внутри, заражено. Его не стали сносить, а вдруг действительно выгребная яма отравит нас всех; и там нельзя было хранить ничего из провизии, кроме сена, зерна, овса и тому подобного.

Тогда у нас служил некто по имени Уилберт Хоукс, нанятый в качестве привратника, парень с неприятным лицом, который так плохо ладил с другими слугами, что не хотел спать с ними в одном помещении и искал себе подходящее место. (Всего этого, заверяю Вас, я тогда не знал.) Он поклялся, что не верит ни в какую выгребную яму, поскольку там никогда не было дурного запаха, и что это лишь я так решил – не допустить, чтобы у честных слуг была хорошая постель на чистом сене. Ему сказали, что это запрещено. Тогда он заявил: «Что ж, я буду по вечерам снимать ключ от висячего замка с кольца у проныры Плейджа, когда хозяин повесит его на ночь, и каждое утро пораньше вставать и возвращать ключ на место».

И он так и сделал, притом что был сезон дождей и сильных ветров. И когда его спросили, как он спал и хороша ли была постель, он ответил: «Да, вполне хороша. Только кто из вас вздумал подшутить надо мной: пробовал ночью открыть дверь, легонько стучал в нее, шастал возле дома и заглядывал в окна? Только вам не удастся одурачить меня, делая вид, будто это сам хозяин что-то вынюхивал и пытался открыть дверь».

На что остальные слуги только рассмеялись и сказали, что он лжет, поскольку в доме никого нет настолько высокого, чтобы он мог заглянуть в те окна. Они заметили, что Хоукс стал бледнее и предпочитал не ходить по поручениям после наступления темноты, но продолжал спать в том же месте, несмотря на насмешки.

А потом настала первая неделя сентября, с сырой и ветреной погодой, и началось то, о чем я Вам и расскажу: мастер Чарльз не вставал с постели, будучи больным, и за ним ухаживал сам доктор Ханс Слоун.

В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, что в доме кто-то, казалось, задевает их в темных коридорах. Более того, они сказали, что им было трудно дышать и их тошнило, но они ничего конкретного не видели.

В ночь на 5 сентября некая Мэри Хилл, служанка, была послана после наступления темноты в коридор, мимо кладовых и конторы, чтобы полить герань в каменных вазах, стоящих там на подоконниках. Итак, она вышла – эта часть дома теперь пуста – со свечой и лейкой, хотя ей и было боязно. Она долго не возвращалась, и все сильно встревожились и начали криками звать ее, после чего я сам пошел за ней и нашел ее лежащей там в обмороке, с потемневшим лицом.

До утра она не проронила ни слова (рядом с ней пришлось сидеть двум женщинам), но наконец сказала нам, что, когда она поливала герань, между прутьями зарешеченного окна перед ней просунулась рука. Что эта рука была сероватого оттенка, очень худая и покрытая большими лопающимися язвами. Что эта рука слабо дернулась в цветах и попыталась схватить ее свечу. Что была еще одна рука, державшая нечто похожее на шило или нож, просунутый в окно, но в этом она не уверена, потому что больше ничего не помнит.

Я молю Вашу светлость простить меня за то, что полностью пишу о произошедшем следующей ночью, 6 сентября. Ближе к часу ночи нас разбудил крик, доносившийся снаружи. И когда я вышел с пистолетом и фонарем, а за мной последовали другие, мы обнаружили, что дверь маленького каменного дома заперта изнутри. Хоукс, который там спал, вскоре открыл ее, но мы не могли добиться от него ничего вразумительного. Он лишь самым жалобным образом просил нас не впускать это внутрь – не впускать, ради Бога. А потом он сказал, что оно царапало решетку своим шилом, пытаясь проникнуть внутрь, и он видел его лицо.

Это было той ночью (или, скорее, ближе к утру, как сказал Дж. Битон констеблям), когда господин Чарльз скончался, перерезав себе горло, в своей постели. Я скажу с должной осмотрительностью и в надежде на понимание Вашей светлости, что некоторые припухлости, которые я заметил на его лице и теле, полностью исчезли к тому времени, когда женщины пришли обмывать…

Я заметил, что мое сердце сильно бьется и мне жарко, несмотря на сырой воздух. Эти люди жили до меня: бледный юноша, сидящий у окна, управляющий, мучительно пишущий свой отчет, – и тени того страшного, мрачного времени возвращаются в проклятый дом.

Затем я встал, чувствуя, как от страха у меня подергивается мышца на ноге, ибо, готов поклясться, кто-то прошел по коридору мимо моей двери. Я лишь краем глаза отметил этот промельк – и вышел, чтобы успокоить себя. Каменные вазы на подоконниках? Сейчас их здесь не было, хотя об одной разбитой я помнил. Коридор был пуст.

Вернувшись и машинально вытирая руки о пальто, я подумал, не следует ли мне позвать Мастерса и показать ему это письмо. Но оно захватило меня.

…И теперь мне надлежит, хотя и с болью и сомнением в сердце, пролить, насколько я могу, свет на эти события… Кое-что из этого я наблюдал сам, но о большем узнал позже от своего отца, потому что мне тогда было всего десять лет, а случилось это в год Великой чумы, то бишь в 1665-м.

Несомненно, Ваша светлость слышали разговоры людей об этом времени, поскольку сейчас в живых осталось много тех, кто не бежал из города, но все же выжил.

Мой отец, который был добрым и благочестивым человеком, обычно собирал нас, своих детей, и громким голосом читал псалом, в котором говорилось: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится». Это было в августе и сентябре, худших месяцах – самых жарких. Даже запершись в нашей комнате, я слышал, как из верхних окон соседних домов доносились крики женщин, нарушавшие великую тишину, царившую в городе. Однажды мы с сестрой выбрались на черепичную крышу, на головокружительную высоту, и увидели горячее мутное небо, и что дым из труб не поднимался, и людей, спешивших по середине улиц, и стражников с красными жезлами перед домами, на дверях которых под словами «Господи, помилуй нас» были начертаны красные кресты. Только однажды я видел чумную повозку, когда ночью подкрался к окну: она остановилась неподалеку, и глашатай звонил в колокольчик и орал в сторону окна верхнего этажа, и стражник тоже кричал, а факельщик держал факел повыше, так что перед моими глазами предстала повозка, полная покрытых язвами тел. Каждую ночь я слышал грохот этих повозок.

Однако это было позднее, о чем я расскажу ниже. Чуме (которая разразилась в приходе Сент-Джайлс) потребовалось так много времени, чтобы добраться до нас, что люди говорили, будто она вообще не придет; и, возможно, мы были обязаны своими жизнями предусмотрительности моего отца. Ибо мой отец, как и другие, менее удачливые люди, обращал внимание на Божьи знаки и предзнаменования. Когда появилась большая комета и тускло и вяло засияла в небе, он пошел к сэру Ричарду – то бишь к дедушке Вашей светлости – и рассказал ему об этом. (Это было в апреле месяце.)

Тогда личным кабинетом сэра Ричарда, отделенным от его конторы и складов, был вышеупомянутый каменный дом. Здесь сэр принимал знатных людей, которые приходили к нему за покупками: внутри, у камина, в прохладную погоду и снаружи под деревьями – в хорошую. Сэр Ричард являл собой внушительную фигуру в своем огромном парике и строгой меховой мантии, с золотой цепью на шее, но его не оскорбил совет моего отца.

Мой отец посоветовал ему прибегнуть к мерам предосторожности, которые, как он слышал, были приняты голландской семьей на Олдерсгейт-стрит, а именно: в доме следует запастись хорошей провизией и запереться в нем, чтобы никто не мог ни зайти, ни выйти, пока бедствие не утихнет. Сэр Ричард выслушал его, ущипнул себя за подбородок и погрузился в глубокое раздумье. Ибо у него была любимая жена, которой вскоре предстояло родить, а также любимая дочь Маргарет и сын Оуэн, родной отец Вашей светлости. Затем он сказал: да, план разумный, и, если чума не ослабнет в течение двух недель, так и будет сделано. Потому что они не осмеливались покинуть город из-за его жены.

Вашей светлости хорошо известно, что поветрие не утихало; более того, с наступлением теплой погоды и появлением мух оно усилилось (хотя все птицы улетели из города). Чума устремилась на север, к Холборну, вниз по Стрэнду и Флит-стрит и обрушилась на нас, и повсюду были люди, обезумевшие от страха, бегущие из пострадавшего города со своим скарбом, сложенным в телеги и фургончики. Они ломились в ворота особняка милорда мэра, выпрашивая пропуски и справки о состоянии здоровья, без которых ни один другой город не позволил бы им въехать и ни одна гостиница не позволила бы им там пребывать. Некоторых чума одолевала медленно – сначала были боли и рвота, затем набухающие язвы, и это продолжалось неделю, прежде чем люди умирали в конвульсиях; других чума поражала в жизненно важные органы, и человек просто падал замертво на улице.

Сэр Ричард приказал запереть дом, уволив почти всех своих слуг и оставив только самых необходимых. Он хотел, чтобы его сын и дочь уехали и присоединились ко двору (который бежал в Хэмптон), но они этого не сделали. Поэтому никому не разрешалось выходить наружу, то есть за пределы нашей ограды. За исключением моего отца, который, хотя я был против, мужественно предложил доставлять куда нужно любые послания, сделанные по воле сэра Ричарда. Но на самом деле он считал бы себя счастливчиком, если бы не одно обстоятельство: его сводный брат Льюис Плейдж.

Теперь, по правде говоря, мне становится дурно, когда я пишу об этом человеке, который разбил мои мечты. Я видел его всего два или три раза. Однажды он смело пришел в дом, требуя встречи с управляющим – своим братом, – но слуги узнали, кто он такой, и убежали от него. Он поймал мою младшую сестру, и, когда мой отец наткнулся на него, Льюис ужасно выкручивал ей руку, смеялся и рассказывал ей, как вчера в Тайберне зарезали человека. (Ваша светлость, должно быть, знает: он был помощником палача, что было ужасом и позором для моего отца и что он старался скрыть от сэра Ричарда.) У него не хватало смелости или умения выполнять обязанности палача, однако он мог находиться рядом и…

Некоторые подробности я пропущу – лучше их вовсе не упоминать…

Мой отец сказал, что если бы однажды Льюис Плейдж осмелился сделать все, что ему хотелось, то, вероятно, он был бы настолько грешен, что не смог бы умереть, как другие. С виду это был невысокий мужчина, с каким-то обрюзгшим лицом. Он носил на жидких волосах засаленную широкополую шляпу, надетую набекрень, а вместо шпаги на боку у него висел странный кинжал с лезвием, похожим на толстое шило, которым он очень гордился, потому что сделал его сам, и который он называл Дженни. Он использовал его в Тайберне для…

Но когда на нас обрушился ужасный мор, мы его не видели, и, по моим догадкам, отец мой надеялся, что он мертв. Затем однажды (это было в августе) отец уехал из дому с посланием, а когда вернулся, то сел рядом с моей матерью на кухне и обхватил голову руками. Потому что он видел своего брата Льюиса в переулке неподалеку от Бейсингхолл-стрит: его брат стоял на коленях и тыкал во что-то своим оружием. Рядом с ним стояла ручная тележка, полная маленьких пушистых тел, как оказалось, это были кошки. (Ибо Ваша светлость должны знать, что, по приказу лорд-мэра и олдерменов, не допускалось содержание свиней, собак, кошек или ручных голубей, являющихся переносчиками заразы. Со всеми нужно было покончить, и для этой цели были назначены убийцы)…

Почему-то, когда мой взгляд упал на это предложение, я поймал себя на том, что киваю, как бы в подтверждение, и говорю: «Да!» И уверен, что помню, как видел приказ, который был обведен черной каймой и вывешен возле таверны, а люди перешептывались по этому поводу.

…И, увидев это, мой отец поспешил бы дальше, но Льюис окликнул его, он смеялся и говорил: «Ну как, брат, боишься ли ты меня?» А кот все еще извивался, так что Льюис наступил ему на шею и пошел по грязи переулка, тощий и грязный, а поля его шляпы колыхались на фоне мутного неба. Когда мой отец спросил его, не боится ли он сам, тот ответил, что у него есть зелье, полученное от могущественного некроманта в Саутворде, которое защищает его.

Хотя у многих действительно были зелья, и чумные воды, и амулеты (так что знахари разбогатели), все же это их не спасало, и их складывали в повозку для умерших, с этими амулетами на шее. Но похоже, оберег Льюиса был от дьявола, поскольку все эти безумные дни он был в безопасности и терял голову от того, что осмеливался делать с мертвыми и умирающими. Всего этого я повторять не буду, разве что скажу Вашей светлости, что он превратился в существо, которого избегают, как самой чумы, и ни в одну пивную его не пускали.

Однако мой отец забыл о нем, потому что 21 августа мастер Оуэн – отец Вашей светлости – заболел.

Сэр Ричард приказал перенести мастера Оуэна в каменный дом, чтобы другие не заразились. Здесь было велено застелить кровать лучшими гобеленами сэра Ричарда, и мастер Оуэн лежал, стеная, среди лакированных шкафчиков, золота и серебра, а сэр Ричард словно обезумел. Было решено (хотя это и противоречило приказу), что Городскому совету не следует докладывать о присутствии сэра Ричарда и моего отца при заболевшем, а с хирурга взяли клятву хранить тайну.

В общем, весь этот месяц они наблюдали за Оуэном. (Видимо, через несколько дней после этого жена сэра Ричарда родила мертвого сына.) Доктор Ходжес ежедневно навещал мастера Оуэна, когда тот лежал с обритой головой, пускал ему кровь и ставил клизмы; и каждый час cажал его в постели, чтобы тот не задохнулся. И это было в самое ужасное время нашествия чумы, на первой неделе сентября, когда доктор Ходжес сказал нам, что кризис миновал и больной поправится.

Сноски