ДОМ ПРИЗРЕНИЯ

– Чуть не забыла, – директриса тыкнула коротким толстым пальцем в запертую дверь.– На всякий случай Неизвестная тоже останется дома. Хорошие девочки обычно слишком легко поддаются чужому влиянию. Но не исключено, что и дурную кровь можно исправить вливанием здоровой. Да отпустите Вы её, – с раздражением добавила директриса, – не дай Бог, опять устанете. Учтите, Гортензия, что в этот раз мне некем Вас заменить.

Мадам Гортензия машинально разжала пальцы. Нежина поспешила уползти в одну из щелей, чтобы зализать раны.

– О чём это Вы? – изумилась мадам. – Я и не собиралась отказываться от поездки. Старый Город – чудное место для зимней прогулки. Кроме того, мне необходимо пополнить кое-какие запасы.

Директриса устало потерла лоб:

– Дайте список, и я сделаю всё, что в моих силах, потому что вы остаётесь здесь.

– Вы не понимаете: я должна выбрать сама, – возмутилась мадам. – Ещё никто и никогда не сумел мне угодить.

– О, Гортензия, – директриса внимательно взглянула на собеседницу. – С каких это пор Вы мне не доверяете? Что же такое Вам нужно приобрести, что я не смогу сделать?

Гортензия вздёрнула нос кверху, чтобы с достоинством ответить:

– Нечто пшеничное и дрожжевое, но, впрочем, я думаю, что, без сомнения, смогу и обойтись без этого некоторое время.

Директриса недоумённо взглянула на мадам:

– Гортензия, если Вас не устраивает качество… хлеба, то я думаю, что наша повариха может исправить ситуацию, но, если уж так необходимо, то я вполне могу…могла бы приобрести пару… буханок того, что Вам так необходимо…

– У меня нет зависимости от …мучного, – Гортензия с негодованием отвергла предложение директрисы и, выпятив зоб, удалилась. За ней разбрелись по углам и другие обитатели приюта. Дверь, за которой скрывалась Неизвестная, Псы предусмотрительно подперли стулом, и не напрасно: Агата бранилась и выла в закрытой комнате так, что мороз подирал по коже.

Спустя пару часов Дикая Свора, лая и огрызаясь, в полном составе отбыла в Старый Город. В доме воцарилась полнейшая тишина; Нежина и не помнила, чтобы когда-либо прежде в нём звучало такое безмолвие.

На всякий случай выждав некоторое время, толстушка выползла из-за угла и пошлёпала в ванную, поддерживая резинку на сползающих штанах. Её ноги в старых, но тёплых тапочках временами спотыкались о выщербленную плитку кафеля.

Девица наклонилась над оббитой, в пятнах ржавчины раковиной, пытаясь привести себя в порядок, что никогда ей особенно не удавалось. Старое вытертое вафельное полотенце свисало с крупных плеч, словно белый флаг со стен сдавшейся без боя крепости, могучей, но населённой трусливым народом. Волосы, казалось, ни разу не встречавшиеся с расчёской, торчали в разные стороны, словно клоунский парик. В них запутались перья, которыми старые подушки щедро делились с детскими прическами, превращая их в вороньи гнёзда.

Девица взяла расчёску и откинула голову назад. Под крепкими взмахами руки расчёска едва продирала спутанную гриву, превращая её в мягкий струящийся водопад, касающийся пола. Вздохнув, толстушка заплела тугую косу и, закрутив её в пучок, спрятала под косынку. Так она привыкла делать со времён глубокого детства, когда Дикая Свора то жгла, то вырывала ей волосы.

Девица подняла глаза и вздохнула ещё мрачнее: мутное зеркало не отразило ничего нового, а старое ей совсем не нравилось. Равнодушное стекло выдало излишне полную особу с круглым лицом. Щёки этого лица подпирали распухшие от рёва глаза, поэтому они всегда смотрели хмуро и недовольно, хотя в редкие минуты радости наполнялись нежным светом. Да и, по правде сказать, не бывает уродливых глаз даже у самых уродливых людей.

Кожа девицы сияла, но это было не нежное мерцание свежести – так обычно блестит сковорода, если её обильно смазать салом перед выпечкой блинов. Слово «сало» приходило в голову неискушённому зрителю и при взгляде на нижнюю часть тела юной особы: ткань казённых полосатых штанов плотно обтягивала пухлые ножки, грозя вот-вот лопнуть.

Настроение девицы, и без того весьма печальное, потеряло последние отблески света. И, несомненно, хорошо, что такое чучело осталось дома вместо того, чтобы пугать не ведавших страха городских жителей.

И вот теперь весь интернат на экскурсии в Старом городе наслаждается новогодней иллюминацией, а Куммершпик заперта в доме, вынужденно любуясь на замечательный фонарь под собственным правым глазом, освещавший тёмную комнату не хуже китайского фейерверка.

Нежина никогда не любила этот праздник. Те небогатые подарки, которые доставались девочке, пока она была совсем ребёнком, отбирали старшие ребята. Клавесин, который, видимо, был построен из того же кирпича, что и дом, приблизительно в то же время, издавал скрипучие дребезжащие звуки, которые даже глухая повариха признавала отвратительными, хотя до того, как она потеряла слух, ей приходилось слышать многое. Но этого визга её давно вышедшая из строя барабанная перепонка перенести не могла. Только Феррул Пунт в те моменты, когда мог одним только выдохом убить не одного воробья, пускался в пляс под ужасающий вой музыкального инструмента. Дикие танцы Феррула наводили ужас на видавших виды воспитательниц, со священным трепетом взиравших на его прыжки и ужимки. Маленьким воспитанникам же после таких вечеров часто снились кошмары с пляшущими обезьянами.

На кривобокой елке, стоявшей возле камина на столе, чтобы дети не растерзали новогоднее дерево раньше времени, висели не игрушки. Вместо конфет и шариков на ветвях ютились письма, которые традиционно присылали воспитанникам родственники, клятвенно обещавшие забрать к себе племянников и внучат в самом скором времени. С каждым годом ветки наклонялись всё ниже под тяжестью ворохов посланий с заверениями: ведь на свете нет ничего тяжелее лживых обещаний. Одно было хорошо: дети с нетерпением ждали праздников, ведь в эти дни можно было попросить добавку, и иногда случалось, что её даже давали, причём не в виде порции тумаков.

Размышляя о несправедливости этого мира, но более всего о своих собственных нуждах и горестях, Нежина и сама не заметила, как её ноги пошли в желательном для них направлении, и, очнувшись, обнаружила, что стоит прямо у входа на второй этаж, напротив покрытого изморозью окна.

Влекомая грустными до изнеможения думами толстушка подошла к окну и подышала на стекло: пушистолапые морозные ёлочки заискрились розовым от тёплого воздуха и исчезли: через кружок ничем не прикрытого стекла она увидела голый скучный двор, полностью убелённый снегом, да сосны, изогнувшие крючьями ветки. За вершину одной из них зацепилось солнце, опушённое инеем. Нежина стояла, не в силах оторвать глаз от чудесной картины, пока солнце не вздрогнуло и не ссыпало с себя иголки инея от удара, сотрясшего дом.

– Откройте дверь! Немедленно выпустите меня!

Неожиданно Нежина вспомнила, что Агата по-прежнему заперта, крадучись, подошла к двери и замерла, не решаясь отодвинуть стул, который заботливо подпирал дверь. Однако чуткий слух Неизвестной улавливал малейшие звуковые колебания, поэтому немедленно в комнате поднялся такой шум, что Нежина, отворившая было дверь, чтоб войти, отступила назад и стала изумлённо прислушиваться.

– Я убью тебя, Куммершпик! Немедленно отопри!

– Сейчас, сейчас, – Нежина суетливо отодвинула стул, но под очередным ударом порядком расшатавшийся древний предмет мебели упал прямо ей на ногу. Нежина некрасиво сморщила лицо.

– Не время, – бросила на ходу вылетевшая из комнаты как чёрт из табакерки Агата. – Быстро одевайся!

– Что? Куда? – Нежина едва успевала задавать вопросы, как в лицо ей полетела одежда.

– Всё потом, всё потом, – лихорадочно бормотала Агата, поспешно втискиваясь в брюки. – Если бы знала, какой сегодня день! Какой день!

– Какой? – машинально повторила Куммершпик, путаясь в брючине, которую медленно натягивала на полную щиколотку.

– День моего освобождения, – торопливо бросила Неизвестная, – поторапливайся, иначе драгоценное время уйдёт: никто ждать не будет.

Агата так близко наклонилась к подруге, что та чувствовала её свежее и чистое, как морозный воздух, дыхание и видела расширенные в лихорадочном возбуждении зрачки. У Нежины тяжело и громко забилось сердце, щёки вспыхнули жарким огнём, как бывало не раз, когда она сталкивалась с многочисленными потребностями подруги и их многообразными проявлениями.

– Так, – она села на кровать и решительно скрестила руки на груди, – я никуда не пойду, пока ты всё не объяснишь.

– Нет времени, о, как я опаздываю! – Агата в беспорядке металась по комнате, роняя всё, что видит, и тут же затаптывая это. – Помнишь, школьную ярмарку в Старом городе? На которой тебе подставили подножку, так что полгорода видело твои панталоны.

– Да, помню, – коротко ответила Нежина.

– Так вот, – возбуждённо продолжала Агата. – Может, ты обратила внимание на того ловкого парнишку, который сдёрнул их с тебя и сначала пытался использовать как парашют, а потом сказал, что прибережёт их как паруса на свой корабль?

– Да, помню.

– Вот умора, не правда ли? Оказывается, у него и вправду есть корабль. Точнее, – Агата быстро поправилась, перехватив скептический взгляд подруги, – судно ему не принадлежит, но он работает на нём полотёром, и, – Агата сделала торжественную паузу, – именно сегодня они отбывают на Мадагаскар! Понимаешь ты – на Мадагаскар! Да, впрочем, какая, к чёрту, разница, куда, главное – подальше отсюда.

Нежина слушала восторженное лепетание подруги с серьёзным, озадаченным выражением лица, но когда она осмыслила услышанное, её душу затопил мгновенный страх.

– Но, – она осторожно попыталась охладить пыл Неизвестной, – сейчас, насколько мне известно, зима. А зимой корабли не плавают.

– Корабли ходят – это раз, а плавает нечто другое. А во-вторых, это у нас зима, а на Мадагаскаре всегда жаркое лето. И в-третьих, у самых сложных задач, как правило, очень простое решение! И он непременно возьмёт меня с собой! Провезёт в трюме! Конечно, придётся пару-тройку недель покачаться на волнах вместе с крысами, но это точно того стоит.

– То есть он благороден, как рыцарь, и бескорыстен, как монах? – скепсисом в голосе девушки можно было сбить с толку кого угодно, но только не Агату.

– Именно так, именно так, – пробормотала она, утрамбовывая в чемодан вещи, которые никоим образом не хотели лежать там.

– Но ты же понимаешь, что мир полон негодяев, которые хотели бы выглядеть героями, ведь так?

– Клянусь, это другой случай. Всё совершенно не так, как выглядит.

Агата наконец справилась с чемоданом и столкнула его на пол. Чемодан упал с таким стуком, будто был наполнен кирпичами. Нежина предприняла последнюю попытку:

– И чем же ты заплатишь за путешествие с почти незнакомым человеком, якобы имеющим достаточную для полотёра власть, чтобы провезти тебя на мифическом корабле через полный опасностей и трудностей океан?

Говоря о таинственном незнакомце, Агата не испытывала ни малейшей робости или неловкости – чувств, ей совершенно незнакомых, но на этот вопрос неожиданно ответила довольно скомканно:

– Дорога уже оплачена. Закроем тему.

В ответе и в тоне голоса говорившей заключалось нечто, от чего сердце Нежины сжалось до размеров булавочной головки. Также она наконец поняла природу красных пятен на обтянутых смуглой кожей скулах.

– Всё ясно, – протянула она и тут же схватилась за лоб, на котором во вполне обозримом будущем должна была выскочить крупная шишка: Агата запустила в девушку расчёской.

– Тебе ничего не ясно и ты ничего не знаешь! – выкрикнула она. – Что ты можешь знать, если твоя жизнь – бесконечная погоня, в которой ты всего лишь жалкая мышь? Я же не могу жить в неволе! Всё, что бы я ни отдала, всё это малая цена за глоток свободы. Я если бы снова появилась возможность выбора, то я поступила бы точно так же!

– Конечно, конечно, – примирительно забормотала Нежина, торопливо нагнувшись, чтобы поднять и подать гребень прямо в требовательно протянутую руку. – Ты абсолютно права. Но всё-таки есть вероятность, согласись, что это обман, ловушка?

– Дело верное, – отрезала Агата. – Осталось достать ключ – и только меня здесь видели! А ты, конечно, оставайся – лучшего местечка тебе не сыскать.

Нежина улыбнулась вымученной, слабой улыбкой. У неё был несчастный вид. Она понимала, что пустоту, которая образуется после ухода Агаты, не заполнить. Конечно, потом пройдёт время, и в нишу вольётся что-то ещё. Так бывает, когда удаляют орган: тело не может долго терпеть пустоту. Ну а пока она должна была помочь той, кому, кроме Нежины, собственно, и помочь-то было некому. Крадучись, девочки отправились к сторожу и ключнику.

Обычно Феррул Пунт проводил время в сторожке – маленьком дощатом сарайчике, стоявшем на отшибе, подальше от интерната и от чужих глаз. Сторожка несколько раз выгорала дотла: Пунт не отличался осторожностью в обращении с огнём. Но в этот раз из-за нежданно разыгравшегося бурана, словно сетью опутавшего весь белый свет, Феррул, закутавшийся в грязное одеяло, из которого торчала только его пегая бородёнка, спал в каморке, где хранились швабры и старые унитазы. Девочки знали, что связка ключей ото всех дверей интерната хранилась в его сапогах. Беда была в том, что Пунт сапоги никогда не снимал и страшно даже представить, какие чудовища теперь охраняли ключи.

– Осторожней, только осторожней, – взволнованно шептала Агата, не сводя горящих глаз с Нежины, которая почти подобралась к сапогам, ограждённым целым забором бутылок из зелёного и коричневого стекла, и запустила руку в правый. Ключа там не оказалось, но Нежина наткнулась на нечто маленькое и тёплое и по нелепой случайности вытащила это наружу. На ладони девушки, выпучив глаза, сидела крупная мышь.

– Чудовище! – тихонько взвизгнула Нежина, но тотчас замолчала, сама себе зажав рот.

– Хто здеся? Всех порешу! – рыкнул Пунт, не открывая глаз, и тотчас захрапел.

Целая армия бутылок у его кровати тоненько звякнула, подтверждая суровые слова давнего преданного поклонника и приятеля. И Феррул громким храпом ясно дал понять, что не намерен в ближайшее время покидать их тёплую компанию.

В молодости Пунт был лёгок на подъём, теперь же его быстрота приняла иной характер. «Спешка нужна только при ловле блох», – любил приговаривать он, выполняя любую работу, однако если этот принцип не действовал, если речь шла о наполнении желудка едой или вином. Теперь же, когда многочисленные пережитые им зимы окончательно убелили пегую шерсть на его голове и выморозили глаза до бледно-голубого цвета, никакая сила не могла оторвать его голову от подушки.

Нежина медленно запустила руку в левый сапог и через мгновение вытащила крепко зажатую в кулаке связку ключей. Девушка ощущала, как внешне никак не проявлявшееся нервное напряжение растекается по всему телу, колет иголками ступни и пальцы. Лёгкий полузадушенный вздох, долетевший с противоположной стороны, свидетельствовал о чуть было не сорвавшемся с  губ Агаты вопле радости. Не разворачиваясь, Нежина медленно поползла к выходу, пока не впечаталась в узкий дверной проём.

– Давай быстрее! – Агате не терпелось убраться прочь, поэтому она подпрыгивала от нетерпения, словно заводная игрушка. Нежина молча бросила ей ключи.

– Всё, теперь на выход! – тщательно пережёвывая слова, бросила Агата и направилась к двери. Уже возле самого выхода беглянка оглянулась, чтобы снисходительно бросить через плечо.

– Ты со мной или нет?

Опустившая руки, словно в них не было костей, Нежина посмотрела в окно, занесённое доверху снегом. Ветер, взревев, так стукнул ставнями, что в коридоре залаял пес сторожа. Спросонок он не разобрал, что случилось, но привычка на всякий случай реагировать лаем на непонятные звуки, доставшаяся от хозяина, даже во сне не давала собаке покоя.

– Конечно, – решительно ответила она.

– Тогда нам нужно приодеться.

Агата гордо стукнула себя в тощую грудь и украдкой кивнула на тулупы и валенки, в которых дежурные рубили дрова. Сваленные кучей возле жарко натопленной печи, они издавали неприятный запах сырой овечьей шкуры и дёгтя. Нежина последний раз попыталась воззвать к голосу разума.

– Как по-твоему, что будет, если Лидия об этом пронюхает?

– Мне задаст трёпку, а тебя запрёт в твоей комнате, – ответила Агата с уверенностью. – Не больше, не меньше. Слишком малая цена за возможность наконец выпорхнуть из клетки.

– Некоторые птицы зимой предпочитают сидеть на жёрдочке, – уныло пробормотала Нежина, поплотнее укутываясь в тулуп.

Да, иногда друзья значительно опаснее, чем враги. Но разве Нежина могла в чём-нибудь отказать единственной подруге? Черноволосой красавице и так слишком во многом было отказано. Если Нежина попала в интернат относительно сытой и одетой, хотя бы немного узнавшей, что такое материнская любовь, то Агату нашли в мусорном бачке. Крохотный окровавленный младенец лежал на куче картофельной кожуры и уже даже не пищал, когда на девочку наткнулся Пунт, проверявший бачок на предмет наличия в нём пустых бутылок.

Тем более, что Нежина не верила в дурные предчувствия. Иначе вообще не вставала бы с постели. Она любила Агату до умопомрачения и потому не могла даже помыслить о том, чтобы не поддержать подругу в её затее, хотя голову девочки и сжимало тисками, а сердце томило необъяснимое предчувствие близкой беды.

Уже через пять минут Нежина окончательно убедилась в необыкновенной чуткости своего сердца. Едва они вышли за порог, как метель завертелась вокруг в диком, неистовом танце. Буран, разбушевавшийся не на шутку, забрасывал за шиворот и в карманы целые сугробы. Пронизывающий, давящий в лицо ветер то и дело менял направление. Теперь порывы продували насквозь, дёргали за одежду и бросали волосы на глаза, схватывали удушьем горло. Колючие снежинки рождались где-то высоко вверху и умирали в полёте, успевая в конце своего недолгого пути впиться в нежную кожу девичьих лиц, а потом их хрупкие скелеты бодро хрустели под быстрыми подпрыгивающими шагами Агаты и медленной переваливающейся поступью Нежины. Вьюга сделалась живым существом. Он то выла рядом, как стая волков, то срывалась неизвестно куда, словно пытаясь обмануть тишиной.

«Может, это и правда волки»

Предчувствие опасности наполнило душу девушки страхом. Нежине даже померещилось раз-другой, будто она видит тени, которые неотступно скользят за ними, останавливаются, когда останавливаются и они, и трогаются с места, едва они двинутся дальше, но вьюга ежесекундно ломала пространство так, что всё это могло быть просто игрой воображения.

Но думать о серых хищниках, которые наверняка в такую погоду отправились за пропитанием, было некогда, потому что Агата тащила Нежину вперёд, как крот разрывая заносы, которые пурга наметала снова и снова. Нежина же то и дело останавливалась, запахи чистого снега и вольного ветра, живые и тревожные, наполняли ноздри, кружили голову.

– Ты ползёшь как улитка, – раздражённо зашипела Агата. Её голос шуршал испорченной граммофонной пластинкой, но странным образом его не мог задушить даже голос ветра. – Снег растает и снова выпадет, пока ты доковыляешь до леса!

Нежина вздрогнула, очнувшись, и, неуклюже переваливаясь, поспешила за подругой.

Лес возле интерната огромен. Деревья, словно маяки, пронзают небо. И удивительно тихо. Ели, окружившие интернат, так плотно сомкнули ветви, что даже в самый солнечный день лес мрачен и полон скользящими тут и там тенями, а уж в такую снежную, беззвёздную и безлунную ночь его темнота не просто пугала – она внушала ужас. Но Агата упорно шла вперёд, к одной ей ведомой цели. Нежина плелась следом, оставляя в снегу глубокие следы, которые, впрочем, тут же заметал колючий ветер. Однако угрюмые ели неохотно размыкали лапы, пропуская замёрзших искательниц приключений, да и казалось, что эти места никто никогда не видел: и Нежина, и Агата ничего не узнавали. Уши треуха на голове Агаты постепенно опускались всё ниже и ниже, да и шагала она теперь так медленно, что Нежина почти наступала подруге на ноги. Наконец, выбившись из сил, продрогшие до костей девушки забрались под крону одного из деревьев. Тут было темно и тихо, ветки под тяжестью снега низко спустились к земле, так что скоро не чувствующие ни рук, ни ног подруги будто оказались в шалаше с полом и стенами из сугробов, а крышей из зелёных густых ветвей.

– Да, вот это мы вляпались, – печально изрекла Агата, растирая красные озябшие пальцы. Её хриплое дыхание паром струилось в снежной тьме. – Думаю, что Мадагаскар теперь так же далёк, как и раньше.

– Не мы, а ты, – едва пробурчала Нежина, старательно кутаясь в полушубок.

– Знаешь что! – у Агаты ещё остались силы на возмущение. – Ты могла и отказаться. Или уговорить меня передумать. Зачем ещё нужны подруги?

– Ага, передумать, – Нежина усмехнулась, чувствуя, как леденеют уголки губ, – ты бы пошла одна, чтобы твое бездыханное скрюченное тельце завтра обнаружили местные лесники, а может быть, и не нашли, и весной из тебя выросли бы мухоморы.

– Мухоморы, да будет тебе известно, весной не растут. И теперь вполне вероятно, что лесники найдут не одно, а два тельца, но твоё определённо первым, ибо такой большой сугроб будет трудно не заметить.

Как назло, в животе Нежины что-то заурчало и заворочалось.

– Вот-вот, – лязгая зубами, забубнила Агата. – Только и думаешь о том, как бы желудок набить. О свиных ляжках с картошкой, например, или о эклерах из тончайшего хрустящего теста с масляным кремом, который тает на пальцах, или о йогуртовом безе под воздушной коркой из жареного риса, который шариками лопается во рту – я однажды пробовала такое в Старом Городе… Да, перекусить было бы неплохо, – закончила она и немедленно разозлилась. – Это всё твоя вина! Если бы ты была достаточно настойчива… О, смотри!

Нежина подняла голову. Каждая иголочка, покрытая водой во время недавней оттепели, обледенела и покрылась пушистым инеем и теперь наверху покачивались тысячи крошечных мохнатых сосулек.

Агата медленно протянула непослушную руку, чтобы отломить одну из них, и тут же засунула добычу в рот.

– Хочешь?

Нежина отрицательно покачала головой, сосредоточенно прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Ей было холодно даже смотреть на то, как Агата, едва ворочая языком, из чистого любопытства жевала кусок льда, при этом не забыв уязвить подругу.

– Ну конечно, в ней же, в отличие от тебя, нет сахара и жира.

– И совести, совсем как у тебя, – парировала Нежина, по-прежнему напряжённо вслушиваясь в темноту. – Ты ничего не слышишь?

Внезапную тишину нарушил тонкий протяжный вой.

Побледневшая до синевы Агата, вздрогнув всем телом, вцепилась в руку подруги и внимательно прислушалась.

– Пожалуй, над костями, которые оставят волки-людоеды, такой сугроб не наметёт.

Вой продолжался, то повисая на одной тонкой, щемящей ноте, то обрываясь, гудел басовыми переливами. Стая бродила где-то недалеко, но они пока не слышали и не чуяли людей, чьё живое тепло и горячая кровь находились так близко от прожорливых звериных желудков. Они точно пели на незнакомом языке, который Нежина знала когда-то, но потом забыла. Мороз и вьюга творили с их песнями странные вещи: иногда казалось, что вой раздается далеко за лесом, а иногда – что в двух шагах от шалаша. Поэтому девушки сидели молча и испуганно переглядывались, стараясь дышать реже и пряча выдыхаемый воздух в рукавицах.

А буран потихоньку стихал. Над лесом гроздьями повисли крупные, чисто вымытые звёзды. Ночь была так ясна, что видно было всё, точно днём, а мороз был такой сильный, что щипал за нос, щёки, пробирался под тулупы, больно дёргал за пальцы. Холод проникал внутрь тела, наполнял его, отнимая способность сопротивляться. Хотелось просто лечь и уснуть.

Агата всё реже что-то шептала, сонно моргая осоловевшими глазами.

– Не спи, дура! – Нежина тормошила подругу изо всех сил. – Не спи, ты замёрзнешь, идиотка!

– Отстань, я лишь на минутку прикрою глаза.

Агата безжизненно уткнулась в плечо Нежины. Крупная дрожь сотрясала её тело, глаза совсем закатились, оливковая кожа изменила цвет так, что рука второй девушки, бледная, как молоко, казалась загорелой на фоне неестественной белизны. Снежинки тихо опускались ей на щеки и уже не таяли, выстилая узорчатую вуаль.

– Так, хватит, поднимайся! – Нежина решительно потянула подругу за руку, одновременно руша тонкие стены хрупкого убежища. Снег развалился, освободив хвою. Ветки взметнулись вверх. Теперь девушки были как на ладони.

– Куда? Мне и здесь хорошо.

Агата слабо сопротивлялась, пытаясь выскользнуть и лечь прямо в сугроб, но Нежина, проявляя несвойственную ей твёрдость, тащила подругу, изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание и убрать иней с ресниц, иначе они больно кололи глаза.

Где-то справа снова раздался вой, и Нежина резко повернула налево, утопая по поя