Шпион императора
Он бы еще долго стоял здесь, разглядывая парсуну государя, но тут возле него вынырнул Савельич и потянул за рукав.
– Пошли-ка отсюдова, боярин, коли хочешь хоть одним глазком на Царицыну палату глянуть… Смешавшись с толпой подмастерьев, что-то тащивших к дверям, они выбрались в сени, миновали пару переходов, может и больше – он от волнения перестал считать, и очутились в знаменитой Золотой палате, устроенной и украшенной по повелению Федора Иоанновича для своей царицы. Судя по сновавшим вокруг молодым служанкам с бадейками и метлами, тут шла уборка, суеты и толкотни хватало, чем снова воспользовался Савельич, намекнувший к тому же, что здесь присутствует некая Марфа, «а эта нас с тобой, боярин, в обиду не даст… ступай, гляди, чего там тебе надобно…».
Юрий вошел, огляделся и замер, очарованный удивительной красотой и изяществом Золотой палаты. Первое, что поражало, был ее свод, словно облитый золотом, да еще так искусно устроенный, что каждое, даже тихо сказанное слово отдавалось в нем чудным отголоском. Украшала свод еще и прекрасная живопись – деревья, среди которых порхали диковинные птахи окрасу невиданного, а по самому краю вились спелые кисти винограда, а среди них – родосские ягоды. Посередине же свода был помещен лев, держащий в пасти кольцом свитого змея, от которого спускалось на цепях много великолепных подсвечников, выполненных с большим вкусом и уменьем. Стены палаты также были украшены живописью с изображением деяний святых, ликов ангельских, мучеников, иерархов… а над великолепным престолом, или местом царицы, ярко горела драгоценными каменьями большая икона Пресвятой Девы с Предвечным младенцем на руках, окруженная ликами святых угодников, в златых венцах, усыпанных жемчугом, яхонтами и сапфирами… пол же был услан персидскими коврами, ткаными шелком и золотом, на которых искусно были вышиты сцены охоты и множество всевозможного зверья.
Юрий долго стоял, смотрел и не мог налюбоваться этой нежной, чарующей красотой… пожалуй и тут было слишком много драгоценных каменьев, например, место царицы, буквально сверкавшее от украшений, можно было сделать проще, такое тяжеловесное излишество подавляло, хотя… в целом все смотрелось как дивное видение, как сказка, рожденная любовью… нет, Федор Иоаннович отнюдь не «дурачок», если сумел донести свой замысел до сердца мастера, руководившего обустройством царицыной Золотой палаты. Просто чудо, что ему посчасливилось увидеть эту красоту воочию… можно себе представить, какое великолепие здесь царит в дни торжественных приемов!
Эта мысль не покидала его и во время дальнейшего осмотра Золотой палаты, а потому, когда пришла пора покинуть дворец и они снова очутились в том же хозяйственном дворе, с которого утром началось их путешествие по Кремлю, Юрий спросил:
– А часто ли устраивает царица приемы в своей Золотой палате?
– Да уж раза три-четыре за год, а то и поболе случается, коли нужда какая подоспеет!
– Какая же нужда может объявится у царицы? – деланно удивился Юрий, которому очень хотелось разговорить Савельича. – Не послов же ей принимать?
– Э… не скажи! – Савельич, который теперь уже степенно, без суеты, двигался к воротам, остановился и хитро прищурился: – А Вселенского Патриарха не хочешь?
– Разве не царю положено принимать такого гостя? – Юрий тоже остановился и хотя о приезде Патриарха в Москву знал, глядел удивленно.
– Так царю, то само собой! Ведь Вселенский-то зачем приезжал? Дабы возвести на престол Патриарший нашего Иова. Неужто не слыхал, боярин?
– Что-то слыхал… да уж позабыл. Давай, расскажи… царица-то тут при чем? Савелич оглянулся по сторонам и, понизив голос, спросил:
– А не побрезгуешь, боярин, коли я тебя в свою камору приглашу, да брагой попотчую? В сухую оно-то иной раз и слов не подобрать!
– Не побрезгую! Нынче после нашей беготни и у меня в горле пересохло, веди, коли звал.
Они прошли в угол двора, нырнули в какой-то закуток и, толкнув едва различимую в уже надвигавшихся сумерках дверцу, очутились в жилище Савельича. В каморе было тепло, опрятно, и все убранство говорило о достатке хозяина. Широкая лежанка была покрыта меховой полостью. В изголовье подушки, у добротно сработанного и вычищенного до блеска стола, удобные скамьи, в красном углу икона в богатом окладе, а на столе медный подсвечник со слегка оплывшей свечей.
Савельич захлопотал, притащил кувшин браги, две уже полные кружки и затеплил свечу. Благословясь на икону, они сели, выпили, потом Савельич со вздохом сказал:
– Вот теперь, с Божьей помощью, можно и поговорить, как и отчего тот прием в царицыной Золотой учинился… значит, так: по старому обычаю положено нашим новопоставленным святителям, сиречь патриархам, архимандритам, а тако же архиепископам, на второй али на третий день являться к царю и царице с благословением и с дарами, и совершается сей торжественный прием, обычно в царициной Золотой палате. Так вот – тому уж года два – поставлен был на Москве наш первый патриарх Иов, и давал сей вновь избранный патриарх обед государю и вселенскому патриарху со всем его греческим духовенством, ибо он-то нашего и возводил на патриарший престол. И случись так, что в тот же день назначен был новопоставленному Иову прием с дарами у государя и у царицы Ирины Федоровны, супруги царя Федора Иоанновича. И вот перед самым обедом, когда все сидели по местам, оба патриарха возьми, да и получи приглашение явиться во дворец к государю. Пришлось идти…вошли они в царскую палату, государь, сидевший там с боярами, встал с трона, благословился у Константинопольского патриарха, да снова все по местам сели. И стал тогда казначей являть государю патриаршие дары: благословение – образ Богородицы, чеканный, обложенный золотом с яхонтами; пелена атласная, сажена жемчугом; кубок двойной серебряный, бархат, камки, сорок соболей и 10 золотых угорских. Такие же дары были принесены и для царицы… и выступил тогда на середину палаты боярин, присланный от царицы. Обнажил голову, низко так поклонился и громким голосом просьбу ее патриархам передал, чтобы пришли оные ее благословить. Тогда государь…
– Погоди, Савельич! – остановил его Юрий. – Не пойму я…ты рассказ свой ведешь так, будто и сам на том приеме побывал!
– Сам я понятно там не был! – усмехнулся Савельич. – А видал и слыхал достаточно… потому как друзей у меня много, помогли! Небось доводилось тебе, боярин, слыхать о тайных каморах, кои всегда в таких палатах устраивают, дабы сам царь, али его семейство, могли невидимо для гостей за происходящим действом следить?
– Слыхал… но ты-то не царь.
– Зато с псарем в дружбе состою! Чего сам не видал, от сведущих людей узнал. – Савельич лукаво подмигнул. – Вот и смекай…
– А-а… понятно! – Юрий засмеялся и протянул свою кружку. – Давай, наливай… вижу с тобой полезно дружбу водить.
– Тогда слушай дальше… встает, значит, государь и вместе с патриархами и всем духовенством шествует в покои своей супруги. В покоях царицы все, вкупе с государем, должны были подождать в Передней палате. И находилось там множество женщин и девиц, служивших царице. Все они с головы до пят были облачены в белое, подобно снегу, платье безо всяких украшений али убранства. А еще в той палате увидали гости по стенам образа святых угодников в богатых окладах, осыпанных драгоценными каменьями, и дивились богатству сему. А немного погодя отворилась золотая дверь, и от имени царицы уже другой боярин пригласил патриархов войти со всем собором. Но не тут-то было! Вошли только государь, патриархи с провожавшими их епископами и брат царицы, Борис Годунов…
Савельич замолчал, и Юрий, глянув на него, поразился происшедшей в нем перемене. Лицо его сделалось торжественно строгим, а в широко открытых глазах затаился свет. Теперь это был совсем другой человек… А дале я помню все до последнего слова, вижу так ясно, будто все повторяется снова перед моими очами, и не спрашивай, как такое возможно, не знаю… – голос его внезапно стал хриплым, он подождал, кашлянул и снова заговорил: – …тихо поднялась царица со своего престола и встретила их посреди палаты, смиренно прося благословения. Вселенский святитель, осенив ее молитвенно большим крестом, воззвал:
– Радуйся, благоверная и боголюбезная царица Ирина, украшение Востока и Запада, и всея Руси, украшение стран северных, и утверждение веры православной!
Так патриарх московский, митрополиты, архиепископы и епископы, каждый по своему чину, благословили царицу, каждый говоря ей приветственные речи.
И вот как отвечала она вселенскому патриарху:
– Великий господин, святейший Иеримия, царьградский и вселенский, старейший между патриархами! Многое благодарение приношу святыне твоей за подвиг, какой подъял на пути странствия в нашу державу, дабы и нам даровать утешение видеть священную главу твою, уважаемую паче всех в христианстве православном, от коей и мы восприняли благодать, и ныне за все воздаем хвалу Всемогущему Богу, и Пресвятой его Матери, и всем святым, молитвами коих сподобились такой неизреченной радости. Поистине ничто не могло быть честнее и достохвальнее пришествия твоего, которое принесло столь великое украшение церкви Российской, ибо отныне возвеличением ее митрополитов в сан патриарший умножилась слава всего царства по вселенной. Слава Всемогущему Богу, приведшему святыню твою к нам!
После такой речи, по отзыву многих прекрасной и складной, царица отступила и стала подле своего трона, между своим супругом царем Федором, стоявшим справа, и родным братом боярином Годуновым, стоявшим слева. Поодаль стояли боярыни, потупив глаза и скрестив на груди руки. Царица подозвала одну из них, и та подала ей драгоценную золотую чашу, украшенную агатами, которая доверху наполнена была жемчужинами, и, поднеся ее патриарху, просила его принять этот дар. Потом она вернулась на свое царское место, а за нею сели и все гости… Савельич помолчал, прикрыв глаза, потом вздохнул и улыбнулся.
– На царицу нельзя было смотреть без удивления, так прекрасна она была и так великолепен был ее наряд… на голове ее блистала корона, составленная из драгоценных каменьев, разделенных жемчугами на 12 равных башенок, по числу двенадцати апостолов, со множеством карбункулов, алмазов и топазов, по кругу же унизанная большими аметистами и сапфирами. Еще с обеих сторон, вдоль плеч, ниспадали тройные длинные цепи, составленные из драгоценных каменьев, среди коих поражали взор столь большие изумруды, что их достоинство и ценность были выше всякой оценки. Одежда государыни, рукава которой достигали кончиков пальцев, была сделана с редким искусством из плотного шелка со многими изящными украшениями, среди которых сверкали драгоценные каменья и яркие карбункулы, края же одежды были усажены жемчугами. Поверх этой одежды на царице была мантия из тонкой материи с долгими рукавами, по краям вся унизанная сапфирами, алмазами и другими чудными каменьями. Такою же красотою блистали и башмаки царицы, и ее монисто, и ожерелье…
Савельич снова помолчал, вспоминая, потом усмехнулся:
– Мне потом рассказывали, что греки даже малость ужаснулись при виде такого великолепия и пышности. А один из них – митрополит Арсений, правая рука патриарха Феофила, – все качал головой и повторял: – Даже самой малой части этих сокровищ хватило бы для украшения десяти государей! Нужна ли, братья мои, такая расточительность?
Юрий подумал, что скорее всего не нужна, но промолчал, не желая огорчать Савельича, – тот явно грезил наяву…
– Затем патриархи, по просьбе царицы, благословили всех ее боярынь и девиц… – продолжил Савельич свой рассказ. – После чего, по мановению государя, выступил на середину палаты боярин, Дмитрий Годунов, и явил патриархам новые дары от царицы: по серебряному кубку, по бархату черному, по две камки, по две объяри и по два атласа, по сороку соболей и по 10 рублей денег. Являя дары, он сказал патриарху:
– Великий господин, святейший Иеримия царьградский и вселенский! Се тебе милостивое жалование царское, да молишь усердно Господа за великую государыню-царицу и великую княгиню Ирину и за многолетие великого государя и об их чадородии.
Выслушав его, патриарх благословил царицу и отвечал так:
– Господь да пребудет с тобою и все Святые Его! Всемогущий Бог, разделивший Чермное море и проведший Израиля посуху, источивший из камня воду, напоивший его и проведший его в землю обетованную; Бог, иже Архангелу Гавриилу повеле Непорочной Деве Марии благовестити зачатие – сей Бог да пошлет на мя глад и нищету, дондеже даст тебе достойный царского наследия плод!
Так же были явлены дары и московскому патриарху Иову и другим греческим иерерхам, а когда церемония завершилась, царица обратилась к патриарху и всему духовенству со скорбной речью о даровании ей и царству наследника…
– О великий господин, святейший Иеремия вселенский, отец отцов, и ты, святейший Иов, патриарх Московский и всея Руси, и вы все, просвещенные митрополиты, архиепископы и епископы! Бога Всемогущего блаженные служители, сподобившиеся большой милости и благодати у Господа и Его Пречистой Матери! Молю вас и заклинаю из глубины души моей, всеми силами молите Господа за великого государя и за меня, меньшую из дочерей ваших, дабы благоприятно внял молитве вашей, и даровал нам чадородие и благословенного наследника сего великого царства, владимирского, московского и всея Руси! – Все плакали, слушая эту горестную речь, и единодушно молились об исполнении ее желания. Но… увы! Неисповедимы пути Господни… – Савельич тяжко вздохнул, и лицо его сделалось печальным. – Потом Государь и царица проводили патриархов до золотой двери и приняли от них прощальное благословение… вот так закончился тот прием в царицыной Золотой палате… видишь, он мне запомнился навеки! А уж складно ли я о том поведал – тебе видней.
– Очень даже складно, Савельич, я благодарен тебе! Такое чувство, будто и сам там побывал…
– Значит, недаром время провели… идем, провожу тебя, боярин.
Уже покинув кремлевские стены и повернув в сторону посольского подворья, Юрий остановился и долго глядел назад со смешанным чувством радости и печали, словно он побывал в сказке, но в сказке, у которой не будет счастливого конца для ее героев… что сказочного в жизни этой несчастной пары, царя Федора Иоанновича и его прекрасной супруги? Хотя, если они любят друг друга… тогда все становится сказкой, все обретает смысл, чем бы она ни закончилась. Похоже, и жизни Савельича эта, хотя и чужая, сказка придает какой-то особый смысл…
Когда Юрий, долго еще бродивший возле кремлевских стен, добрался наконец до посольства, Варкаш облегченно вздохнул и пригласил его разделить с ним ужин.
– Поверите ли, господин Георг, я даже пожалел, что так легкомысленно отнесся к этой затее, совершенно позабыв, что там в одной из кремлевских башен имеется хорошо оснащенная пыточная, б-р-р, слово-то какое жуткое!
– Простите, господин посол, – улыбнулся Юрий. – Но я-то им зачем?
– О-о! Здесь надо держать ухо острым! – граф предостерегающе воздел палец. – Дурное дело не есть хитрость…
– Вынужден поправить сразу две ошибки: «держать ухо востро» и «дурное дело не хитрое», сожалею, что вынужден был перебить вас, господин граф!
– Напротив, я только благодарен! Буду держать ухо востро и помнить – дурное дело не хитрое! – они посмеялись, потом Варкаш спросил: – Вы довольны сегодняшним днем, господин Георг? Этот таинственный нотарий сумел удовлетворить ваше любопытство?
– О да, он безусловно сделал все, что мог! Я счастлив, что видел эту красоту… это чудо! У меня просто не хватает слов, и я бесконечно благодарен вам…
– Это самое меньшее, что я мог для вас сделать, друг мой! – Варкаш внимательно глянул на Юрия. —
Но… если все так удачно сложилось, почему я не слышу радости в вашем голосе, – похоже, вас все же, что-то огорчило?
– Вы правы. – вздохнул Юрий. – Хотя… объяснить это непросто!
– Вы начинайте, а я постараюсь понять.
– Этот Савельич, или нотарий, не только показал, но еще и рассказал много интересного… и знаете, меня почему-то очень тронула судьба царя Федора и его супруги царицы Ирины. Я понимаю, не такая уж это трагедия – наследника они еще могут дождаться, – а в остальном, чего бы их жалеть? Но что-то меня задело… может, ее слова, которые Савельич пересказал, может, портрет Федора… не знаю, но все это как-то смешалось в моем сознании с судьбой Бориса, и с недавним прошлым Московии, и вообще с судьбой всего царства… нет, простите, не знаю, как это лучше передать!
– А, мне кажется я вас понял… – Варкаш помолчал, задумчиво поглядывая на Юрия, потом согласно кивнул: – Вы правы, эти венценосные супруги вызывают симпатию и сочувствие, тем более когда царица столь прекрасна… ведь именно так, я уверен, описал ее наш нотарий. Вы же молоды, романтичны, к тому же одержимы ностальгией, и в силу этого все связанное с Московией вас не только трогает, оно для вас свято…
– Причем тут романтика! – смутился Юрий. – Просто я очень хочу, чтобы у правителя Годунова все получилось, а посколько они все крепко повязаны…
– Скажу больше, – кивнул Варкаш, – я тоже желаю удачи и правителю Годунову, и царю Федору с его прекрасной супругой, и всему этому замордованному народу. Ваши чувства делают вам честь, господин Георг! Но, боюсь, нам с вами следует готовится к худшему… разве что наследник все же появится? Это бы сильно укрепило позиции Правителя. Однако не будем терять надежды и портить так удачно сложившийся день. Одно то, что вы вернулись невредимым из этого таинственного Кремля – уже великая удача!
– Неужели вы это серьезно? – удивился Юрий. – Я думал, вы шутите, господин граф.
– То не есть шутка. Вспомните свои же уроки: «дурное дело нехитрое» – да, да! Поэтому я и беспокоился, что все дурное всегда и везде не отличается ни умом, ни хитростью.
– Это как сказать… – Юрий загадочно поглядел на графа и таинственно понизил голос: – А разве мы с вами не замышляем нечто весьма хитрое?
Варкаш изумленно посмотрел на него и вдруг весело рассмеялся.
– Совершенно верно! Замышляем… только то не есть дурное! Поверьте мне, все останутся довольны, и было бы глупо, даже преступно не попытаться осуществить нашу маленькую хитрость. Выпьем же за эту попытку, мой осторожный друг, – удачи вам!
Глава 6.
Удача Юрию действительно понадобилась, и намного раньше, чем они оба предполагали. Прошло дня два после их разговора о семействе Вельяминовых – наступило воскресенье. Юрий, как всегда в праздничные дни, отстоял раннюю обедню в полюбившемся ему храме Николы Мокрого, что неподалеку от Водяных ворот, и в самом умиротворенном состоянии духа отправился побродить по городу. Он любил эти прогулки, особенно вдоль берега Неглинки; здесь он всегда замедлял шаг или останавливался, подолгу любуясь зубчатыми стенами Кремля, смотревшимися особенно могучими и яркими на фоне довольно мрачных построек деревянной Москвы. Конечно, ему довелось повидать немало могучих крепостных стен, гораздо более неприступных, чем эти, но Кремль, как и сама Москва, почему-то завораживали его – наверное, он был пристрастен. Впрочем, тут действительно было много интересного, особенно знаменитые московские умельцы кузнечного дела. Они чаще всего располагались со своими кузнями именно здесь – супротив кремлевских стен – и, судя по толпившемуся возле них пешему и конному люду, на отсутствие заказов не жаловались. Юрий часто здесь бывал и, затесавшись в толпу, мог часами следить за работой прокопченных до черноты, с обожженными бородами и красными, слезящимися глазами, кузнецов, с наслаждением слушая громкий говор толпы, ржание коней и тяжелые удары молотов по наковальням. Не менее интересны были прогулки и по берегу реки Москвы. Тут находились торговые пристани, и можно было неплохо развлечься, наблюдая за погрузкой или разгрузкой пришвартованных возле них барж и даже довольно больших судов, меж коих ловко и бесстрашно сновало множество малых самодельных плавучих средств, от плотов до подобия суденышек, иногда об одном лишь гребце. «Значит, перепадает и этой мелюзге…» – одобрительно думал Юрий, наблюдая за их настырным мельтешением. Далее по берегу было ставлено немало ветряных мельниц, с теснящимися рядом складами, где денно и нощно толокся рабочий люд, и работа кипела, не прекращаясь даже по праздничным дням. Издали это очень напоминало суету муравьев, с той лишь разницей, что здесь еще добавлялись постоянные разборки с матерщиной и драками. В общем, тут было на что посмотреть, но почему-то сегодня он лишь бегло прошелся по этим, так полюбившимся ему, местам и, даже не глянув в сторону пороховых да бумажных мельниц, которыми обычно очень интересовался, – не упуская случая не только поглазеть, но и поговорить с трудниками – снова вернулся в Китай-город.
День был погожий, морозный, с пьянящим студеной свежестью воздухом. По-зимнему низкое солнце, слегка подернутое дымкой, не грело, но зато веселило душу, окрашивая сугробы и все вокруг в теплые, розоватые тона. Сегодня Москва казалась ему нарядной, приветливой – даже обычно мрачноватые и настороженные московиты повеселели. Люди высыпали на улицу погулять, посудачить, поделиться слухами, а заодно и отвести душу в шинках. Но ему и это нравилось, хотя конечно… лучше бы отводили душу иным манером. В воскресный день люди толклись и гомонили возле лавок, радуясь и праздничному дню, и возможности поглазеть, послушать и посплетничать всласть. Юрий тоже глазел и слушал, упиваясь родной речью, – Московия все так же манила его, будя фантазию и любопытство. Ему хотелось знать об этой стране все, а еще больше понять ее народ; оттого и полюбились ему эти одинокие прогулки по городу, ибо где же еще лучше всего это сделать, как не на улицах, в шинках или на базарах? Особенно нравилось ему бродить по Китай-Городу, который смело можно было назвать деловым центром Москвы. Здесь располагался Земский приказ, Печатный двор, Посольский двор, Мытный двор, Гостиный двор, торговые ряды и Таможня. К сожалению, были еще и тюрьмы, и застенок у Кремлевской стены, и Лобное место, которое Юрий старался обходить стороной. А еще была Красная площадь – сердце Москвы – как Юрий ее называл, хотя… может сердцем ее остается все же Кремль? Посоветоваться было не с кем, и Юрий объединил их для себя в одно целое. Как бы то ни было, но Китай-город действительно являлся средоточием государственной жизни Московии, а потому жизнь здесь била ключом. Вот и сегодня, вопреки церковному запрету торговать по воскресным дням, все лавки не только были открыты, но торговля шла еще оживленнее: купцы, стоя в дверях, громко зазывали покупателей и, не стесняясь, перекидывались охальными шуточками с посадскими женками, вышедшими погулять и развлечься. Похоже, нравы среди посадских куда вольготнее, чем в боярских семействах, подумал Юрий, с улыбкой наблюдая за происходящим, – вон и девицы разгуливают свободно, причем явно из состоятельных. Слава Богу, хоть эти не заперты по теремам, словно рабыни…
Он шел не торопясь, с интересом поглядывал по сторонам, одновременно чутко прислушиваясь к звучащей вокруг речи, и радовался, наслаждаясь каждым звуком, каждым словечком. Господи, как дивно все сошлось! Еще полгода назад он мог слышать родную речь лишь у себя в Рудкове да в домах немногих друзей – из тех, что еще не совсем ополячились, а тут… истинное раздолье для слуха! Из распахнутой двери трактира, обдавая теплыми клубами пара и вкусным запахом щей, вывалилось целое кодло галдящих подвыпивших мужиков – один из них, низкорослый и корявый, одним словом, плюгавец, всех задирал, сквернословил, а потом вдруг затянул плаксивым голосом: «ох, и шелудяк ты, Степка… ох, шелудяк…». Юрий улыбнулся и решил, что надо будет запомнить и поделиться забавным словечком с графом, тот будет в восторге.
Хотя его конь последнее время и застоялся в посольской конюшне, он предпочитал вот такие пешие прогулки. То-то татусь порадуется, когда услышит, каким московитом он стал. Ах, отец… как жаль, что тебя нет рядом! Интересно, что бы ты сказал о нынешней Москве? Многое ли изменилось? Надо думать, многое, после того ведьмака-сыроядца…
Юрий задумался, пытаясь представить себе ту прежнюю, страшную Москву времен царя Иоанна, о которой иногда, нехотя, рассказывала ему матушка. Она предпочитала вспоминать Москву другую, красочную, веселую, Москву ее детства, и самое удивительное, что это не было вымыслом, поелику обе существовали одновременно. Да и что такое время? Его старый учитель полагал, что времени не существует, ибо прошлое и настоящее суть единое целое. Мудрено, конечно, но Юсупыч знал, что говорил…
Уйдя в свои мысли, он шел, ничего не замечая ни вокруг, ни под ногами, а потому, поскользнувшись на какой-то дряни, не удержал равновесия и налетел на румяную молодую женку в цветастом убрусе. Молодуха тут же разъярилась, усмотрев в этом явное охальство, и визгливо накинулась на бесстыдника – посадские женки умели за себя постоять.
– Ты куды прешь, куды прешь, петел заморский?! Зенки-то протри, я тебе не столб, штоб за меня хвататься! Засранец…