Семь лет за колючей проволокой
– Врёт – утверждаете вы, а у меня подписанные им показания.
– А девчонки, которые сидели за нашим столиком?
– Их показаний в деле нет: в отделение они не явились, фамилий вы назвать не можете, а по одним именам найти человека в Москве… – Он развёл руками. – Да и что они могут сказать, если даже официантка, как говорится, незаинтересованное лицо, даёт показания, идентичные тем, что дали трое приятелей того, с кем вы затеяли ссору, да ещё замечает, что вы выглядели нетрезвым.
– Господи! Бред какой-то! Товарищ дознаватель… – взмолился я в отчаянии.
– Для вас я пока гражданин дознаватель! – сухо поправил он.
– Хорошо, гражданин дознаватель. Поверьте, я вам правду говорю: во-первых, я не пил, это легко можно проверить по нашему заказу; во-вторых, если официантка говорит искренне, а не под чьим-то давлением, то она могла увидеть меня после удара бутылкой по голове, когда я действительно мог не только окосеть, но и отправиться на тот свет, я даже сознание потерял, милиционер должен подтвердить. Мы сидели, пели песни…
– А говорите, что не были пьяны, – вставил дознаватель.
– Мы пели от чувств, охвативших нас по случаю праздника, от хорошего настроения, оттого, что я встречался с такой легендарной личностью, как генерал Фёдоров, а не потому, что были пьяны, – с обидой заметил я.
– Так говорите вы, а у меня свидетельства очевидцев! Допустим, вы действительно не заказывали спиртного, но пришли уже навеселе!
– Да мы вышли от генерала Фёдорова в половине восьмого вечера и около восьми уже были в «Печоре», или вы хотите сказать, что мы шли по улицам Москвы и накачивались алкоголем?
– Это говорите вы, – тупо повторил дознаватель. – Хотите совет?
– Какой?
– Пойдите навстречу следствию, и Суд это наверняка учтёт!
– То есть вы предлагаете скрыть правду и самого себя оговорить?
– Я ничего вам не предлагаю, лишь даю разумный совет!
– Спасибо за такой совет, – сдерживаясь, чтобы не сорваться, язвительно заметил я. – Но я в жизни никогда не врал и врать не собираюсь!
– Вот как? Столько развелось таких правдолюбцев, что скоро мест в тюрьмах не хватит! – Он вдруг весело расхохотался.
– Ничего, за вами не заржавеет: вы новые понастроите!
– Вижу, вы ничего не хотите понимать. – Он пожал плечами и пододвинул мне протокол допроса: – Прочитайте и внизу напишите: «Записано с моих слов, всё верно, мною прочитано и замечаний нет», после чего распишитесь.
– Господи, я вспомнил! – неожиданно воскликнул я.
– Что вспомнили?
– Вспомнил номер телефона одной из девушек за нашим столиком! – Вероятно, в минуты опасности мозг начинает работать с такой эффективностью, какой не бывает в обычном состоянии. Я быстро продиктовал номер. – Её Настей зовут.
– Хорошо, я проверю. – Он был явно недоволен и не скрывал этого.
– Прошу вписать это в протокол.
– Разумеется, – процедил дознаватель сквозь зубы и поморщился, тем не менее выполнил мою просьбу и опять пододвинул ко мне протокол.
Медленно вчитываясь в каждое слово, прочитал его, сделал пару поправок, которые дознаватель, пребывая на грани нервного срыва, внёс в протокол, и только собрался его подписать, как вдруг вспомнил один американский фильм, который смотрел в Доме кино.
– Скажите, а почему вы мне не напомнили, что я имею право на вызов адвоката? И если его у меня нет, вы обязаны предоставить мне государственного защитника.
– Ты что, забыл, в какой стране живёшь? – Он взглянул на меня как на сумасшедшего. – Ты живёшь в Советском Союзе, а не на гнилом Западе. Вот закончится следствие, тогда и получишь своего адвоката! Расписывайся!
– Любой документ, связанный со следствием, я буду подписывать только в присутствии адвоката! – непреклонно заявил я и демонстративно отодвинул от себя протокол допроса.
– Не подпишешь?
– Нет! – твёрдо ответил я.
– Ну, смотри, – угрожающе произнёс он и взял протокол. – Так и напишем: «От подписи обвиняемый отказался…»
После чего вызвал конвой.
– Обыскать по полной программе! – приказал он.
Тогда-то у меня и забрали паспорт, ключи от комнаты, кошелёк с деньгами, примерно сто пятьдесят рублей, и обручальное кольцо. Дознаватель составил опись изъятого и выписал постановление об аресте. А на меня вновь надели наручники. Вскоре я уже ехал между двумя милиционерами на заднем сиденье уазика.
В голове вертелся всего один вопрос: куда меня везут? Но когда милицейский уазик въехал в какие-то странные ворота, которые тут же за нами закрылись, и мы оказались в своеобразном тамбуре перед другими воротами, я догадался, что мы приехали в тюрьму. От этой догадки у меня перехватило дыхание. Появилось такое чувство безысходности, что хотелось завыть от отчаяния. И всё-таки в самом дальнем уголке сознания теплилась надежда, что случилась чудовищная ошибка, в конце концов разберутся и я снова окажусь на свободе. Иначе не может быть! Не может в самой справедливой стране, как сказано партией и правительством, невиновный, более того, пострадавший человек быть лишён свободы! Не может быть потому, что не может быть никогда!
Какой же я всё-таки был тогда наивный!..
Сейчас, став намного старше и довольно неплохо разбираясь в работе правоохранительных органов, могу сказать, что коль скоро меня в то застойное время отвезли в тюрьму, то органы правопорядка просто обязаны были вывернуться наизнанку, но невиновным я из неё уже не вышел бы ни при каких обстоятельствах! Был бы человек, статья всегда найдётся! В то время существовало извращённое понятие «чести мундира».
Хотя почему «в то время»? Мне кажется, что и сейчас вряд ли многое изменилось в лучшую сторону…
От этого на душе очень муторно и противно, что и сейчас нет полного доверия к российским органам правосудия!
А в то время эта вера настолько прочно вбивалась в наши головы, что и мысли не было о том, что невиновного могут оболгать и лишить свободы.
После нескольких месяцев пребывания в Бутырской тюрьме я написал следующие строки:
Мои мысли
…Уже сказано столько слов, столько выпущено стрел в адрес нашего правосудия, что не имеет смысла напоминать о том, сколь не соответствует оно своему изначальному предназначению…
Октябрь, 1975 год.
А это я написал, отсидев более четырёх лет своего второго срока:
Мои мысли
…за много лет моего невольного знакомства с советским правосудием я не слышал ни одного доброго слова, ни одного слова в свою защиту.
А это ни в коем случае не может называться справедливостью!!!
Август, 1987 год.
Глава 3
Эх, Бутырка, ты моя Бутырка!
«Не верь, не бойся, не проси!»
Слова Воланда из книги Булгакова «Мастер и Маргарита».
Именно они стали моим кредо на всю жизнь.
И ОНИ стали лозунгом моего фамильного Герба, а позднее и лозунгом моего сайта…
От себя лишь добавлю к словам Боланда:
«Эти три постулата и являются, правдой за колючей проволокой"».
Cтоял май 1975 года. Конвоиры вывели меня из машины и передали дежурному сотруднику тюрьмы вместе с какими-то документами, сели в машину и выехали с территории. Что это за тюрьма, мне было неизвестно: когда везли в уазике, я, зажатый между двумя внушительного вида милиционерами, с трудом мог ориентироваться, да и, честно говоря, мысли мои были совсем другие…
Но, оказавшись в тюремном дворе, машинально осмотрелся и сразу увидел краснокирпичную остроконечную башню, наличие которой не вызывало никаких сомнений: я попал в знаменитую Бутырскую тюрьму!
Я много читал об этой тюрьме, и в памяти всплыло: в ней сидел сам Емельян Пугачёв. И одна из башен так и называется – «Пугачёвская башня». Почему-то подумалось и о том, что в этой тюрьме сидели и Дзержинский, и Бауман, и только им удалось из неё бежать…
– Фамилия, имя, отчество, год рождения, статья? – обыденным тоном обратился ко мне офицер; по тому, как выскакивали слова из его рта, становилось ясно, что их он повторяет сотню раз на день.
– Доценко Виктор Николаевич, сорок шестой, двести шестая, часть первая!
– Баклан, значит? – с явной брезгливостью поморщился тот. – Не знаю, в силу каких жизненных обстоятельств вас арестовали, но сейчас вы находитесь в Бутырской тюрьме, СИЗО сорок восемь дробь два, то есть в следственном изоляторе, где вы будете пребывать сначала до Суда, потом до вступления приговора в силу. С этого момента, когда к вам обращается любой сотрудник нашего учреждения, вы обязаны громко и чётко ответить на эти четыре вопроса! Ясно?
– Так точно! Я могу спросить?
– Спрашивайте!
– Можно получить ручку и бумагу?
– Зачем? – удивился офицер.
– Для подачи жалобы Прокурору Москвы!
– На что хотите жаловаться? – не без ехидства спросил он.
– Я не виновен, более того, сам являюсь пострадавшим, а меня арестовали.
– Заключили под стражу! – поправил он и доброжелательно добавил: – Так лучше звучит. Так вот, гражданин Доценко, жалобу вы, конечно, можете писать кому угодно: хоть Генеральному Прокурору, хоть в ООН, но только лишь после того, как вас определят на «постоянное место жительства», имею в виду камеру, в которой вы будете находиться до Суда. Там вы и сможете попросить у своего дежурного корпусного бумагу и карандаш – и валяйте пишите куда угодно и кому угодно, хоть самому Господу Богу. Хотя, как новичку и, видно, грамотному человеку, даю вам бесплатный совет: не тратьте понапрасну бумагу и время. Я двадцать лет работаю в Бутырской тюрьме и за эти годы не слышал ни об одном случае, чтобы кто-то добился, чтобы его выпустили отсюда оправданным.
– Значит, я буду первым! – самоуверенно заявил я.
– Искренне желаю вам удачи! – на полном серьёзе проговорил капитан. – Вперед! – кивнул он в сторону входа.
Я вошёл в огромный вестибюль, покрытый кафелем, и в нос сразу же ударил неописуемый спёртый воздух, типичный, как я позднее понял на собственном опыте, исключительно для тюрем Советского Союза, а теперь и России. Годами застоявшиеся запахи прогорклой кислой капусты, немытых человеческих тел, вечно сырых стен, ещё чего-то более чем мерзопакостного. Короче говоря, свежим воздухом там никогда не пахло.
Капитан передал меня своему помощнику, словно эстафетную палочку.
– В какую?
Капитан взглянул на пластиковую доску в руке, которую я только что заметил:
– В «отстойник»! Какой посвободнее?
– Тот, – кивнул сержант на одну из дверей.
– Значит, туда! – Капитан сделал пометку на своей доске.
Сержант подвёл меня к двери, покрытой жестью, выкрашенной краской непонятного грязного цвета, с глазком посередине, открыл её и безразлично бросил:
– Входи!
Помещение, которое капитан назвал отстойником, представляло собой огромную камеру. В ней прежде всего бросался в глаза туалет, метко прозванный обитателями «мест не столь отдалённых» «далъняком», – небольшое возвышение, на котором можно было, стоя на корточках, справлять нужду в дыру-трубу, прикрытую своеобразным самодельным тряпочным клапаном, привязанным к самодельной верёвке, в свою очередь прикреплённой к сливной трубе. За верёвку поднимаешь кляп, справляешь нужду, смываешь водой из крана (смывная труба, как и вся советская система, не работала), торчащего точно над дыркой-трубой, исполняющего одновременно функции и умывальника, и питьевой колонки, потом возвращаешь кляп назад.
Необходимо отметить одну немаловажную деталь: если тебе вдруг приспичило справить нужду, то прежде, чем приступить к описанному ритуалу, ты должен внимательно оглядеться вокруг и убедиться в том, что никто в камере не ест. Не дай бог, ты эту деталь упустил и пошёл на «далъняк». Мне повезло наблюдать урок, преподанный одному несчастному, совершившему столь опрометчивый проступок. Его вполне могли наказать ещё более сурово но, к счастью для него, на первый раз пощадили, и всё обошлось лишь потерей пары зубов да его сломанным носом.
Я навсегда запомнил этот поучительно жестокий пример тюремного воспитания, пригодившийся в дальнейшей моей жизни.
Кроме туалета «из мебели» в «отстойнике» имелись ещё две узкие железные скамьи метров по пять длиной, с ножками, замурованными в асфальт, раскатанный в камере вместо пола, и три железные кровати, сваренные из труб и пятимиллиметровых полос, заменявших панцирную сетку. Эти железные полосы, приваренные вдоль кроватей, при малейшей попытке заснуть на них так сильно врезаются в тело, что к ним невозможно привыкнуть. И сон на них напоминает пытку.
Меня кинули в «отстойник» часов в семь. Запомнил потому, что как раз разносили ужин – пшённую кашу. Хлеб в Бутырке выдаётся по утрам, пришлось довольствоваться одной кашей и кипятком. Попытки задремать, стоя или лёжа, не приводили к успеху: то кого-то вкидывают в камеру, то кого-то выдёргивают. То проверка, то «шмон» (то есть обыск). То ведут «на рояле поиграть» (или «на машинке попечатать», что означает взять отпечатки пальцев), то баня, то парикмахер. Так вся ночь и уходит на различные подготовительно-развлекательные телодвижения перед тем, как ты наконец-то окажешься «по месту прописки» в своей камере – только ранним утром.
От АвтораКраткий перечень жаргонных словечек, с которыми неминуемо сталкиваешься с первых же минут пребывания в тюрьме…
«Автозак», то есть машина, в которой перевозят заключённых, – «воронок», «чёрная Маруся» или «брюнетка».
«Отстойник» – камера, в которой сидят вновь прибывшие зэки до переправки в свою «хату».
«Хата» – камера, в которой сидишь до отправки в зону.
«Пассажиры, сидельцы» – заключённые, зэки.
«Командировка» – тюрьма или зона.
«Париться» – сидеть в тюрьме или зоне.
«Шконка» – спальное место, нары в местах лишения свободы.
«Ложка» – «весло» или «миномёт».
«Мойка» – лезвие.
«Шлёмка» – алюминиевая миска.
«Дачка» – передача с воли.
«Кормушка» – небольшое откидывающееся окошко с глазком в двери.
«Объебон» – обвинительное заключение.
«Вертухай» – дежурный надзиратель.
«Шмон» – любой обыск.
«Шнырь» – дежурный или выборный уборщик камеры.
«Баландёр» – разносчик пищи.
«Разводящий» – черпак, то есть половник.
«Ксива» или «малява» – документ, записка.
«Бан» – вокзал.
«Намазать лоб зелёнкой» – приговорить к расстрелу.
«Позвал в дорогу зелёный прокурор» – уйти в побег.
«Коцы» или «говнодавы» – обувь.
«Котлы» – часы.
«Смотрящий» – криминальный «Авторитет», наблюдающий за порядком в камере, колонии или каком-либо населённом пункте…
По ходу моих воспоминаний будут ещё встречаться жаргонные слова, этимологию которых иногда просто невозможно объяснить, но я по мере возможности буду давать их перевод на нормальный русский язык.
В какой-то момент, перенасытившись жаргонным лексиконом, я разродился шуточным стихотворением, которое и предлагаю вашему вниманию.
Бацай, Кент!..Бацай, Кент, рви когти с кичи!Тянет модер на бану кочевое тряпье.Руки прочь! Лучше ксиву начерти:Дёрнут по делу – всё будет ничьё.Бацай, Кент, – менты копают.Жорж опалился, когда угол с бана волок.Замочили барух – всех шмонают,Дёрнут по делу – всем потолок!Бацай, Кент, блатуй по новой!Новые шлюхи лабают варуху ништяк.Седой медвежатник с марой фартовой,Тучи надвинулись – кажется, шмяк!..Заканчивая описание «отстойника», особо скажу о его стенах, аналогичных стенам всех камер Бутырской тюрьмы, да, вероятнее всего, и всех остальных тюрем Советского Союза и России. Они заляпаны раствором с большим процентом содержания цемента, так что к ним даже прислоняться больно, настолько остры цементные бугры. Уверен, это сделано специально для того, чтобы на них невозможно было что-либо написать, передавая весточку будущим «новосёлам», да и ремонтировать можно реже.
В «отстойнике», камере метров пятьдесят, находилось не так уж много «пассажиров»: человек пятнадцать, в основном это были молодые, лет по двадцать – двадцать пять, парни. И только три лица несколько выделялись, и не только тем, что выглядели гораздо старше, но и тем, что при них были небольшие холщовые мешки с припасами и вещами. По всей видимости, эти трое были настолько уверены в себе и в том, что никто не позарится на их вещи, что не сдали свои мешки в камеру хранения. Остальные либо ничего с собой не имели, как и я, либо не захотели рисковать и оставили свои вещи в камере хранения.
Всех, прибывающих в тюрьму, неважно откуда – с воли или из КПЗ, – обязательно снова тщательно шмонают, изымают запрещённые тюремным Уставом предметы: деньги, лекарства, заварка, спиртосодержащие жидкости, естественно, наркотики – всё это относится к вещам запрещённым, иметь в камере три килограмма вареной колбасы «не положено», она изымается, поскольку жара и духота – колбаса испортится за несколько часов, и возникнет опасность дизентерии.
«Запрещено» и «не положено» – чисто бюрократические игры, а суть одна – отбирают всё, на что глаз и положили сами «вертухаи»!
Табак после обязательного прощупывания обычно пропускают, как и сигареты без фильтра, предварительно выборочно порезав пополам примерно треть: на предмет проверки, нет ли в них денежных купюр или иголок, заточек. Сигареты с фильтром пропускают только после того, как его оторвут.
Казалось бы, чем фильтры-то не угодили ментам? Вначале я подумал, что это делается для того, чтобы лишний раз унизить заключённых, но бывалые зэки мне объяснили, что фильтры отламывают для того, чтобы их не использовали в качестве «оружия». Оказывается, достаточно поджечь фильтр, дать ему разгореться, а потом наступить на него, растирая подошвой на гладкой поверхности пола, и у тебя в руках готовое лезвие из стекла. Можно использовать в качестве защиты или нападения, а можно чиркнуть и по своим венам.
Редко попадётся соболезнующий сосед, который бросится спасать сам или вызовет вертухаев. А если и найдётся такой сердобольный сиделец, то ему, вполне возможно, придётся потом несладко:
«Не лезь не в своё дело!»
Ведь нельзя исключить того, что человек чиркнул себя по венам, вовсе не стремясь уйти из жизни, а лишь затем, чтобы попасть на больничку или просто к врачу, а там передать важную информацию на волю, а может быть, и того больше: уйти в побег!
Троица, о которой я уже упоминал, была гораздо старше остальных. Они, чувствовалось, знали себе цену и, судя по многочисленным наколкам, «окунались за колючку» не в первый раз. Исподлобья, но с любопытством наблюдали за остальными. Помня «Записки серого волка», книгу «Вора в законе», «перековавшегося» в писателя явно при одобрении советской «системы», я вошёл в «отстойник», стараясь держаться независимо и спокойно.
Мужчина лет за тридцать, довольно плотного телосложения, из той самой уверенной троицы, шнуркуясь взад-вперед по «отстойнику», чуть нервно затягиваясь сигаретой, проходя мимо меня, остановился и спросил:
– Москвич?
Его голос столь удивительно был похож на голос Высоцкого, что я даже вздрогнул и ответил не сразу.
– Ну… – кивнул я.
Он вдруг протянул мне оставшийся окурок.
– Спасибо, не курю.
– Как хочешь… С «обезьянника» или с «Петров»?
Что такое обезьянник, я тогда понятия не имел («обезьянником» называют КПЗ), но память подсказала, что «Петрами» называют тюрьму на Петровке, и потому понял, что моего собеседника интересует, откуда меня забирали.
– С родной хаты!
– Что, нежданчиком, потому и свалить не успел?
– И в мыслях не было, – со вздохом признался я.
– Заложил кто-то?
– Думаю, да, – кивнул я, уверенный, что не очень сильно отхожу от истины.
– Пустой?
– Если ты о жратве, то как барабан! А сигареты есть!
Несмотря на то, что я тогда не курил, дома всегда держал на всякий случай две-три пачки «Столичных» для гостей. И когда меня забирали, прихватил все свои «запасы» – три с половиной пачки.
– Кури. – Я вытащил из кармана початую пачку «Столичных»; как ни странно, но на фильтры при обыске менты не обратили внимания и пропустили, их не отрывая.
– Ты ж говорил, что не куришь!
– И не курю! Сам не знаю, для чего прихватил…
– Первоходок? – догадливо спросил он.
– Ну… – кивнул я.
– Счастливый, кто, не ведая, поступает правильно… Ведь на эти сигареты ты сможешь с месяц клёво жить в тюрьме! Это же твои деньги здесь, – пояснил он. – На них что угодно можно купить, понял?
– Не совсем…
– Ну, дал баландеру сигаретку, а он тебе добавку дня два давать будет!.. Да мало ли что тебе может понадобиться… Так что береги и не раздавай!
– Но ты-то возьми…
– А мне-то нечего тебе предложить.
– Ничего, считай, плата за науку, – нашёлся я.
– Хорошо, – чуть подумав, согласился он и взял из пачки пару сигарет. – Я бы, конечно, мог тебя раздерба-нить, но Лёва-Жид никогда не жил по нахалке и всегда с уважением относится к людям, которые ему симпатичны. Ты хороший пацан, браток, не жадный… – Лёва-Жид подмигнул мне. – Жалко, что вместе не будем: присмотрел бы за тобой…
– Почему вы думаете, что не будем? – почему-то я перешёл на «вы».
– Потому что я по четвёртой ходке, а ты – по первой.
– По четвёртой?! – невольно воскликнул я.
– Точно! В общей сложности уже двенажку «оттащил».
– Двенадцать?! Сколько же вам лет?
– Да молодой ещё, – усмехнулся Лёва-Жид. – Так что больше на воле пожил… Вот и считай, из двадцати девяти – семнадцать на воле! Я же «В законе»… Если кто «мазу тянуть» будет, про меня напомни – отстанет, если не захочет, чтобы им занялся Лёва-Жид! Запомнил? Уж больно ты по душе мне пришёлся… И не «выкай» ты мне больше, будь проще!..
Несмотря на то что я приказал самому себе держаться особняком и не сближаться ни с кем, этот мужчина показался мне симпатичным собеседником.
– Виктор… – Я протянул ему руку и крепко пожал.
– Присядем?
Я оглядел и первую, и вторую скамейку: они были заняты, как и шконки, на которых спали. Тем не менее это нисколько не смутило моего нового знакомого. Он подошёл к той, где уже сидели двое из «бывалых», к которым присоседились четверо молодых. Лёва-Жид остановился напротив и молча взглянул на них. Я не видел его взгляда но, вероятно, он был столь выразителен, что вся четвёрка молодняка тут же поспешила освободить скамейку.
Через несколько минут «бывалые» обо мне знали уже почти всё: за что взяли и как, кто я «по жизни», то есть чем занимаюсь. В первые минуты, выяснив, кто я по профессии, они проявили некоторый интерес, но чисто интуитивно я почувствовал, что этот интерес не имеет никакого отношения к уважению: простое любопытство, и только. Мне показалось, что и в голосе Левы-Жида прозвучало даже некоторое разочарование, появляющееся тогда, когда ты ожидаешь чего-то большего, а в результате не получаешь вообще ничего.
Постепенно любопытство ко мне было удовлетворено, и они углубились в собственные воспоминания, кто на какой «командировке» «парился» и кто с кем там встречался. Очень радовались, когда находились общие знакомые.
Поднявшись со скамейки, чем сразу заслужил вопросительный взгляд Лёвы-Жида, я сказал:
– Ноги хочется размять.
– Ну-ну, – бесстрастно ответил он и вновь повернулся к своим приятелям.
Я действительно решил размять ноги, но при этом незаметно начал приглядываться к остальным обитателям «отстойника».
Лицо одного парня вдруг мне показалось знакомым.
Выбрав момент, когда рядом никого не было, «невзначай» остановился около него и спросил:
– Ты, случайно, не с Малой Бронной?
– Ну, – с некоторым удивлением кивнул тот и пристально вгляделся в меня. – Виктор?! – воскликнул он.
– А тебя, если не ошибаюсь, Костиком кличут? А я смотрю, ты это или не ты?..
Несколько лет назад меня свёл с этим парнем странный случай. Шёл как-то по Суворовскому бульвару поздним вечером и вдруг вижу, как двое молодых ребят, озираясь по сторонам, шарят по карманам лежащего на садовой скамейке прилично одетого парня, в дупель пьяного. Ребятам было лет по восемнадцать, и один из них имел довольно плотное телосложение, что меня не остановило – мне стало жаль бедолагу, – и я накинулся на этих молодых мародёров:
– Вы что творите, сучонки?
Здоровячок поднял на меня глаза и, похоже, не увидел в моей фигуре для себя никакой угрозы. Шепнув что-то напарнику, который продолжал шарить по карманам незнакомца, он встал и угрожающе шагнул в мою сторону. Когда здоровяк распрямился, я понял, откуда в нём такая уверенность: он был сантиметров на пятнадцать выше меня и килограммов на двадцать тяжелее, – но отступить в силу своего бойцовского характера я уже не мог. Тем более когда услышал от него задевшие меня слова.
– Тебя что, дохляк, давно не били, что ли? – зло процедил он, сплевывая сквозь зубы.
«Почему он меня дохляком обозвал?» – с удивлением подумал я: как-никак, а во мне было в то время более восьмидесяти килограммов, и я всё же был Мастером спорта, хоть и по лёгкой атлетике.