Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь
– Со станции Урульга. Там прошла конференция советских работников, военных, профсоюзов. Двадцать седьмого августа атаман Семёнов взял Читу, а конференция была двадцать восьмого. Призвали Советы переходить к партизанской войне. А ещё прислали список каких-то лиц, которых следует арестовать.
– Покажите список.
– Пожалуйста, – телеграфист протянул моток телеграфной ленты.
Краснощёков нашёл начало и стал читать, разматывая ленту. Сяосун краем глаза видел текст: десяток незнакомых фамилий, но последней стояла – Пережогин, а она уже упоминалась.
Телеграфист словно почувствовал его заинтересованность.
– Говорят, Пережогин несколько дней назад прибыл в Благовещенск, – сказал он. – Гуляют, расплачиваются золотом, причём рубят его шашками на куски. А в лавках и магазинах много чего реквизируют. И не вздумай сопротивляться – могут пристрелить.
– Это кто ж такие страсти рассказывает? – с явной иронией спросил Краснощёков.
Телеграфист иронию уловил, ответил с обидой:
– Дядька мой вчера приехал. Самого едва не убили. Только тем и спасся, что с ними за анархию выпил.
– И не один раз, – добавил с усмешкой Сяосун.
– Жить захочешь – бочку выпьешь.
– Оставим досужие разговоры, – оборвал Краснощёков. – А что, в Благовещенске у советской власти не хватает сил справиться с бандитами? Позовите вашего дядьку, я хочу услышать от него, какая в городе ситуация.
Дядька, плохо проспавшийся после перепоя, через пень-колоду повторил слова племянника, а насчёт сил советской власти заявил, что она пытается урезонить Пережогина и даже единожды арестовала его, но тут же выпустила. Причём в его похмельном заявлении прозвучал почти нескрываемый восторг:
– Да и попробуйте заарестуйте такого бугая! Ростом в сажень, на поясе гранаты, за поясом револьверы, в руках – дубинка, которой он направо и налево плюхи отвешивает… И охрана кругом, в рваных тельняшках, все в пулемётных лентах с маузерами на боку… Ну, Мухин, конечно, милицию поднял, красногвардейцев, а банда на вокзале окопалась, отстреливается…
Больше из дядьки выжать ничего не удалось. Телеграфист сказал: ежели б ему поднесли стаканчик на опохмелку, он бы всё выложил, как на духу, но у Краснощёкова чудодейственного элексира не было, пришлось довольствоваться полученной информацией.
– Что делать? Какие будут предложения? – спросил председатель у Сяосуна, но заодно и у телеграфиста.
У племянника предложений конечно же не нашлось, а начальник охраны сказал:
– Надо переставить местами мотодрезину и платформу охраны и на полной скорости идти к вокзалу. Банда с тыла нападения не ждёт, используем эффект неожиданности.
– Верно мыслишь, майор. А с этими что делать? – кивнул Краснощёков на дядьку и племянника. – Вдруг позарятся на золото и телеграфируют банде, что мы идём на помощь Мухину?
– Запереть в каком-нибудь амбаре, а местному населению запретить их освобождать по крайней мере сутки.
– Лучше было бы расстрелять, – раздумчиво сказал Краснощёков. – Для надёжности. Мёртвым золото без надобности.
– Не надо нас расстреливать! – чуть не взвизгнул телеграфист. – У дядьки сараюшка пустая, заприте нас на замок, только не расстреливайте! Дядька, скажи, что у тебя дети малые, а я жениться хочу! Пожалейте, Христа ради!
Телеграфист упал на колени, стукнулся лбом об пол. Дядька осоловело глянул на него и бухнулся рядом. При этом из кармана его штанов выпал блестящий жёлтый кусочек. Краснощёков поднял его, осмотрел, хотел попробовать на зуб, но взглянул на грязные штаны дядьки и передумал.
– Похоже, и верно – золото. Нам бы ох как пригодилось! Вот хотя бы вам и вашим бойцам, – глянул на Сяосуна, – платить за службу. – Он ещё раз осмотрел бесформенный кусочек, сунул в свой карман и махнул рукой: – Ладно, чёрт с ними, пусть живут! Товарищ Ван, запри их понадёжней и собери местных, чтобы помогли переставить тележки.
Сяосуну понравилось, что председатель Далькрайкома не усомнился в его предложении, не занервничал, не стал праздновать труса – спокойно и деловито взял ситуацию в свои руки. Потому и команды его без колебаний стал принимать к исполнению.
8
На станцию Благовещенск они въехали, что называется, под шумок: шла такая отчаянная перестрелка между бандитами Пережогина и советской милицией, что на появление возле пассажирской платформы странного крохотного «поезда» никто не обратил внимания. Пережогинцы засели в здании вокзала, они выбили окна и вели огонь по милиции, которая устроила вокруг привокзальной площади баррикады; атаковать противника милиционеры не решались, видимо, собрались взять «на измор», то есть пока у противника не кончатся патроны.
Вокзал был красив, похож на дворец из сказки, но ни Сяосуну, ни Краснощёкову это было ни к чему. Для них вокзал явился чем-то вроде крепости, которую следовало взять и желательно без потерь. Со стороны платформы здание имело два входа – пассажирский двустворчатый и служебный, несколько окон разной высоты, похоже, никем не контролируемые, – и было ясно: надо проникать внутрь и действовать по обстановке. Сяосун указал своим бойцам на служебную дверь:
– Войти без шума и уничтожать всех, никого не жалея, пленных не брать. Кроме заложников, если такие найдутся.
Сам же снял пулемёт с «турели», повесил его на шею, приспособив поясной ремень, сунул за пазуху запасной магазин, махнул рукой Краснощёкову – дескать, давай за мной! – и бросился к двустворчатой выходной двери вокзала.
Нападение с тыла явилось для бандитов полной неожиданностью. Увлечённые собственной стрельбой, они не заметили появления за спиной узкоглазых бойцов в гражданской одежде и спохватились лишь тогда, когда от выстрелов в упор один за другим стали падать их увешанные оружием «боевые товарищи». Хватило двух десятков патронов из четырёх стволов, чтобы бóльшая часть банды была уничтожена.
Сяосун со своим ружьём-пулемётом и Краснощёков с маузером ворвались в вокзальный ресторан и увидели картину, достойную, как потом выразился председатель Далькрайкома, кисти художника-баталиста. В зале плавали облака сизого дыма, непрерывно гремели выстрелы. К трём большим окнам бандиты приставили столы, стоя на них и выглядывая из-за откосов, они вели огонь, даже не прицеливаясь. Посреди зала за столом, уставленным бутылками с яркими этикетками, стаканами и тарелками с разнообразной едой, восседал здоровенный детина в белой полотняной рубахе-косоворотке, перекрещенной ремнями портупеи; на седой кудрявой шевелюре красовалась широкополая шляпа, украшенная рыжим петушиным пером. Детина обедал. Это, без сомнения, был сам Пережогин. Возле стола суетился тонколицый парень в чёрном фраке и белой рубашке с галстуком-бабочкой – явно, ресторанный официант. Парень наполнял стаканы напитками из бутылок и подносил их стрелявшим бандитам; те отрывались на две-три секунды, чтобы опустошить стакан, и продолжали своё весёлое занятие.
Сяосун очередью, что называется «от живота», резанул по стрелкам возле окон, несколько пуль добавил Краснощёков, и наступила тишина. Пережогин с куском жареной курицы во рту остолбенел от неожиданности, но остолбенение длилось всего несколько секунд, после чего в его руках очутилось по браунингу, однако пустить их в ход бандит не успел: Краснощёков хладнокровно разрядил в него магазин маузера.
На привокзальной площади послышались крики «ура!», через минуту вокзал заполнился людьми с винтовками и красными повязками на левой руке. Увидев человека в кожанке, а рядом группу вооружённых китайцев без опознавательных знаков, многие тут же взяли их на прицел. Поднялся шум: кто, мол, такие, уж не бандиты ли, откуда взялись китайцы и тому подобное. Но сквозь плотный ряд красногвардейцев и милиционеров протиснулся человек – невысокий плотный, в потёртом пиджаке мастерового и кепке – и поднял руку:
– Тише, товарищи, тише!
Шум улёгся. Человек вынул и показал всем бумагу с печатью:
– Я – член военного комиссариата Мамонов, это мой мандат. А перед вами председатель Далькрайкома Советов товарищ Краснощёков. Вы что, не поняли, что товарищ Краснощёков со своей охраной только что уничтожили банду Пережогина и его самого? Они – герои, а вы их на мушку! Давайте проверьте, может, кто-то из бандитов просто ранен. Таких перевязать и арестовать! Действуйте, товарищи!
– Товарищ Мамонов, – вполголоса сказал Краснощёков, – мне необходимо срочно встретиться с товарищем Мухиным. У вас есть транспорт?
– Да, я приехал на извозчике, он ждёт на площади.
– Очень хорошо. А вы займитесь награбленным золотом, оно должно быть где-то тут. Товарищ Ван, ты – со мной, а твои бойцы пусть помогут товарищу Мамонову.
В бричке по пути в город Краснощёков неожиданно спросил Сяосуна:
– Ты состоишь в какой-нибудь партии?
– Нет, – невозмутимо ответил тот.
– А почему ты помогаешь нам? Ну, тебе нравится наша революция – это понятно. Но я знаю, что японские интервенты договорились с китайскими милитаристами о совместных действиях против советской власти в России. За Амуром собираются китайские войска, я бы сказал точнее: белокитайские войска, чтобы напасть на нас. И тебя они жалеть не станут.
– Как и я – их. А на вашей стороне, потому что я – за свободный Китай, против рабства и угнетения с любой стороны.
– Да, похоже, ты очень ценный кадр, товарищ Ван! – задумчиво сказал Краснощёков. – Советская республика обязательно будет налаживать отношения с Китайской, и такие люди, как ты, могут сыграть очень большую роль. Ты можешь продвинуться в России, а потом использовать свой опыт в Китае. Как ты отнесёшься к тому, чтобы вступить в партию большевиков? Я дам рекомендацию.
Сяосун сделал вид, что задумался, хотя на самом деле сердце радостно встрепенулось: вот они, открывающиеся возможности!
Краснощёков ждал, искоса поглядывая на своего охранника.
– Предложение неожиданное, – наконец сказал Сяосун, – но многообещающее. Для свободы Китая я готов отдать всего себя. Но мне хотелось бы работать по линии безопасности. Вы убедились, что я кое-что умею и смогу быть полезным советской власти.
– Вот и славно! – сказал Краснощёков. – Вместе мы её восстановим, нашу власть, на всём Дальнем Востоке.
9
– Мама, мама! – в распахнутую настежь дверь влетел Сяопин, высокий кудрявый золотоволосый юноша. – Мама, ты где?!
– Я в детской, – откликнулась Цзинь. – Что случилось?
– Меня зачислили!
Сяопин пробежал по квартире и остановился на пороге детской комнаты, где его девятилетняя сестра Госян делала уроки, а Цзинь переодевала четырёхлетнего Цюшэ.
– Меня зачислили, – повторил он. – Я – студент первого курса Пекинского университета. Поздравь меня, мама!
Цзинь, а за ней Госян, бросились обнимать Сяопина.
– Разрешите присоединиться? – знакомый всей семье баритон вызвал новый взрыв обнимашек.
– Папа, папа приехал!
Чаншунь едва успел поставить на пол чемоданчик, как был буквально облеплен детьми. Даже Сяопин, который был выше Чаншуня, и тот обнимал его так же крепко и возбуждённо, как маленькая тоненькая Госян, а совсем крохотный Цюшэ просто вцепился в ногу отца, обхватив её ручонками, и не двигался.
Чаншунь умоляюще смотрел на жену – «вмешайся, пожалуйста», – но та с улыбкой ждала естественного завершения церемонии «Встреча любимого главы семейства».
А вечером с поздравлением и корзинкой домашних пирогов, которые как нельзя кстати добавились к праздничному чаепитию, пришли Ваграновы, всё семейство: и Семён Иванович, и Мария Ефимовна и, конечно, четырнадцатилетняя красавица Лиза. Это ей, с детских лет своей подружке, Сяопин первой сообщил о зачислении. Он уже довольно сносно говорил по-русски, а Лиза – по-китайски: когда-то взаимное обучение было их игрой, а потом незаметно превратилось в необходимость. Сяопину понравилось учить, и он с удовольствием обучал китайскому Лизу и её родителей.
Семён Иванович уже вышел на пенсию, однако казачья кровь не позволяла ему гнуться под тяжестью лет, а потому старый путеец увлёкся садоводством по примеру агронома Прикащикова. Семён Иванович стал энтузиастом столь полезного дела, и корзинка с банкой вишнёвого варенья и десятком зимних груш, вручённая в подарок новоиспечённому студенту, подтверждала его успехи.
Мария Ефимовна из начальника узла связи доросла до руководства канцелярией Управления КВЖД, Цзинь была её подчинённой – руководила отделением по связям с китайским населением полосы отчуждения дороги. Маша слегка располнела, но это лишь добавило ей дружелюбия и весёлости. Эти качества своего характера она тут же обратила не только на Сяопина, которого любила, как родного сына и втайне прочила в женихи Елизавете, но и на нежданно приехавшего Чаншуня.
– Сявка, мой Сявка, – говорила она, прижимая к полной груди кудрявую голову парня, – какой же ты молодец! Правда мамке будет добавочная нагрузка – платить за твою учёбу, но я поговорю с Дмитрием Леонидовичем, чтобы ей повысили жалованье. Генерал наш – человек всенародный, не чета иным чиновникам, при нём вся дорога живёт сытно и спокойно.
– Да уж, не в России раздраенной живём, а в благословенной «Хорватии», – улыбаясь, сказал Семён Иванович.
Ваграновы говорили о генерал-лейтенанте Хорвате, управляющем Китайско-Восточной железной дорогой, и о полосе отчуждения дороги, подконтрольной России, которую какой-то остроумец прозвал «Счастливой Хорватией».
– Ему, пожалуй, не до жалованья какой-то рядовой сотрудницы, тем более руководителя марксистского кружка, – заявил Чаншунь, с удовольствием уплетая пирожок с капустой. – Очень вкусно, – пояснил удивлённой Маше, – соскучился в Японии по нормальной еде. А у генерала Хорвата новые заботы: он же объявил себя верховным правителем, но ведь это бремя потяжелей управления КВЖД.
– Во-первых, объявился временным верховным правителем, – возразила Мария Ефимовна. – До восстановления в России государственной власти. А во-вторых, он остался фактически управляющим и, насколько я знаю Дмитрия Леонидовича, не снимает с себя обязанности заботиться о подчинённых.
– Я слышала, у него какие-то неприятности, – осторожно сказала Цзинь.
– Не знаю, можно ли это назвать неприятностями, – вздохнула Маша. – Он согласился признать Сибирское правительство и омскую Директорию, а сам принял пост верховного уполномоченного по Дальнему Востоку. Можно сказать, тот же верховный правитель, но не всей России, а лишь Дальнего Востока, ну, естественно, и КВЖД.
– У нас есть поговорка: хрен редьки не слаще, – Семён Иванович помешал ложечкой в чашке, пригубил чаю и вкусно почмокал. Все ждали продолжения, и он закончил: – Что верховный России, что уполномоченный – генерал опирается на интервентов. Вспомните, как он призвал Чжан Цзолиня, чтобы разогнать советы?
– Советы устроили беспорядки на дороге, а генерал с помощью Чжана восстановил всё, как надо, и мы уже второй год живём без забот, – возразила мужу Мария Ефимовна.
– Ключевые слова – «с помощью Чжана», – неожиданно жёстко сказал Вагранов. – У генерала своих сил нет, выходит, он – марионетка, а марионетки во все века плохо заканчивают.
– А вдруг Сибирское правительство победит? – подал голос виновник торжества, до того втихомолку поглощавший с Лизой принесённые Ваграновыми вкусняшки.
– Вот когда победит, тогда и поглядим, – ответил Семён Иванович. – Думаю, ждать недолго: года два-три, от силы четыре, и эта политическая чехарда закончится.
Поздно вечером, когда гости ушли, а дети легли спать, Цзинь и Чаншунь остались вдвоём. Постель была расстелена. Цзинь быстро разделась, оглянулась на мужа, который сидел на краю кровати и странно выглядел каким-то потерянным. Видимо, несколько лет разлуки подействовали на него не лучшим образом, подумала она и не стала надевать, как собиралась, ночную рубашку: пусть вспомнит наши восторженные ночи!
А они, особенно первый год их семейной жизни, были, и верно, восторженными. Точнее, нежно-восторженными. Правда тогда в первую ночь скованной была она: ей почему-то было стыдно, что она старше Чаншуня на целых четыре года, что была невенчаной возлюбленной русского казака и родила от него сына, а потом были два года замужества за русским офицером, который очень хотел ребёнка, но она так и не смогла забеременеть. Наверно, потому, что он был старше на тридцать лет и, скорее всего, уже не мог иметь детей. Чаншунь с его робкой влюблённостью ей очень нравился, было приятно-радостно чувствовать себя любимой, она ждала и хотела близости, тем более, когда тебе двадцать пять лет, а ты уже два года не знала мужской ласки, но природная застенчивость связывала не только руки-ноги, но и язык, не давая произнести слова нежности, которая переполняла всё её существо. Однако покрывавший её поцелуями Чаншунь в какой-то момент нашёл губами особо чувствительную точку, и прикосновение к ней мгновенно сорвало, вернее испарило, все путы стеснительности и на них обрушился тот самый восторг, который окрашивал во все цвета радости почти каждую ночь первого года их семейной жизни. Потом родились дети, нежная восторженность поутихла, наступило время простого тихого счастья. А сейчас…
Цзинь, как была обнажённая, села на колени мужа, обняла – он неуверенно-вяло ответил, погладив её ладонью по спине. Она взъерошила его чёрную с проседью шевелюру – он уткнулся лицом в её грудь и осторожно прикоснулся губами к той самой точке; она вздрогнула и неприятно удивилась, что не почувствовала прежней вспышки возбуждения.
– Что с тобой, Чан? – спросила через силу, потому что ей не хотелось задавать такой вопрос: он таил в себе пугающую неизвестность. И тут же шутливо добавила: – Или тебе теперь больше нравятся японские женщины?
Он испуганно вскинул голову, впился взглядом в её лицо:
– Ты знаешь?!
– О чём? – она спросила машинально, хотя уже поняла, и от этого понимания всё внутри мгновенно заледенело.
Он не ответил.
Цзинь встала с его колен, прошлась по спальне, подбирая свою одежду. Надела шёлковый халат с драконами, изо всех сил затянула пояс и очнулась лишь тогда, когда не хватило воздуха для глубокого вдоха.
Она оглянулась на кровать – Чаншунь по-прежнему сидел, понурившись. Ей стало его жалко: герой Синьхая, командир гоминьдановского полка выглядел сейчас, как полураздавленная гусеница шелкопряда. Надо же, не смог два года прожить без женщины! Я-то ведь смогла – без него! А Ли Дачжан чуть ли не напрямую выражал желание и надежду! Стоило лишь согласно моргнуть.
– Так и будем молчать?
– Я не знаю, что сказать. – Чаншунь судорожно вздохнул, как ребёнок, готовый заплакать. – Тогда была вечеринка…
– Избавь меня от подробностей, – холодно оборвала Цзинь. Она и сама не ожидала от себя такой холодности – получилось помимо её воли, но отступать она не хотела. Было больно, сердце стучало так, что отдавалось в ушах, но Цзинь решила пройти путь на свою Голгофу до конца: не случайно же она приняла обряд крещения. – Скажи кратко: кто, когда и что думаешь делать дальше.
Чаншунь встрепенулся: требование краткости пробудило в нём военного.
– Она японка, преподаватель китайского языка, подруга Сун Цинлин, жены Сунь Ятсена. Случилось… – он замолчал, подбирая слово, с трудом продолжил: – это… год назад… Она предлагала мне остаться в Японии, но я отказался… Я не могу без вас… без тебя… Прости меня, Цзинь!
Цзинь слушала его, стоя у окна и глядя на расцвеченную огнями улицу. Вспоминала, как выглядела она, когда Василий Вагранов впервые привёл молодую жену и маленького Сяопина в эту квартиру. В то время улица была тусклой, мутной в жёлтом свете редких фонарей, а в душе, наоборот, разгорался огонёк счастливой радости: наконец-то они с сыном обретали настоящую семью! Потом были новые потери и годы одиночества, и новые надежды, связанные уже с любовью Чаншуня. А мир постепенно менялся – и весь Харбин, и эта улица – всё становилось ярче, нарядней, веселей, но сейчас… Чего сейчас стóит вся эта праздничность, когда мир в душе рушится, превращаясь в серую пыль?!
– Я вернулся к вам… Прости меня, Цзинь! – Чаншунь выкрикнул шёпотом, чтобы не разбудить детей, и Цзинь это оценила.
– Поступим так, – сказала она не шёпотом, но вполголоса: – Для детей мы по-прежнему одна семья. Этот дом – твой дом. А там – посмотрим.
– А как… мы будем спать?
– Кровать у нас одна, прогонять тебя не буду. Значит, будем спать вместе, но под разными одеялами.
Раньше они спали под одним, обнажённые, и Чаншунь говорил, что впервые узнал, как это прекрасно, а Цзинь, смеясь, отвечала:
– Если мужу нравится – так тому и быть всегда!
И вот это «всегда» кончилось.
10
В сентябре все советские фронты на Дальнем Востоке рухнули. По железной дороге от Хабаровска до Свободного двигались отряды японских, американских, русских и китайских войск под общим командованием генерал-майора Ямады. Красногвардейцы, красноармейцы, коммунисты и сочувствующие уходили в тайгу, туда же перебирались органы власти. Начиналась партизанская борьба с интервентами и белогвардейцами.
В ночь с 17 на 18 сентября из Благовещенска вверх по Зее вышел караван из пяти пароходов и семи барж под охраной канонерки «Орочанин». На них эвакуировался исполком Амурского областного Совета, военный комиссариат с подчинёнными ему подразделениями, советская милиция и другие работники органов власти. На одном из пароходов везли казну областного банка и, по народным сведениям, возвращённую добычу Пережогина.
Караван прошёл Белогорье и был на пути к Новопетровке, когда в Благовещенск с двух сторон – через Зею и Амур – вошли соединённые японо-китайские и белогвардейские, при значительном участии казаков, части. Японским отрядом из Сахаляна командовал генерал-майор Фунабаси, белогвардейцами – полковник Никитин, а из Хабаровска по Амуру пришёл отряд канонерок во главе с адмиралом Носэ.
В тот же день областная земская управа и правительство во главе с Алексеевским приступили к исполнению своих обязанностей. В состав правительства вошли Гамов и Никитин; полковник немедленно объявил Благовещенск на военном положении.
В город стали возвращаться бежавшие от большевиков предприниматели, владельцы магазинов и увеселительных заведений, врачи, учителя… Благовещенск пытался вернуться к прежней, досоветской жизни.
Состоялся очередной круг Амурского войска, и Гамов вновь был избран атаманом. Иван Саяпин стал членом войскового правления. В тот же день он перевёз Настю с Кузей и трёхмесячной Олей на русский берег, и все вместе они направились к дому Шлыков, где, по сведениям Ильи Паршина, жили две семьи – Елена с тремя сыновьями (считая Никиту и Федю) и двумя дочерьми (считая Машу) и Катя Паршина с пятимесячной Валей.
Они подошли сначала к пепелищу дома Саяпиных. Обнажили головы возле обугленных останков некогда крепкой усадьбы, простоявшей почти шестьдесят лет. Иван нашёл в укромном уголке кучку нетронутого пепла и ссыпал щепотку себе в кисет с табаком. Настя передала ему спящую Оленьку, порылась в заплечном мешке Кузьмы, нашла платок, набрала в него того же пепла и завязала узелком. Пояснила мужу:
– В походах будет с тобой. Табак с пеплом ты искуришь, а этот узелок будет у тебя, как ладанка, на груди – напоминать о дедуле и тяте с матушкой.
– Я их и так никогда не забуду, – голос Ивана пресёкся непрошеной слезой. – Мы не забудем и отомстим за них. Верно говорю, сынок?
Шестнадцатилетний Кузьма, рослый красавец с золотистым чубом, непокорно выбившимся из-под казачьей фуражки, поставил на землю объёмистый чемодан, который нёс от самой пристани, и перекрестился. Сначала – на пепелище, затем повернулся к недалёкой церкви Вознесения Господня и тоже возложил на себя крестное знамение.
Иван с удивлением следил за его действиями. Никогда за сыном он не замечал подобного рвения. Правда, в Сахаляне после погребения деда и родителей Кузьма задержался у священника, отца Паисия, да и после навещал, как объяснял, ради доброго наставления, чему ни отец, ни мать, конечно, не препятствовали, но чтобы так вот, с усердием, преклонять главу – чего ради? Господь, понятно, всеобщий Спаситель, живым иногда помогает, но вряд ли кого Он вернёт с того света.
– Идёмте, порадуем, кого сможем, – сказал Иван, не дождавшись ответа от сына, и пошёл впереди к воротам соседней усадьбы.
Встреча была, как и полагается, с криками, объятиями, поцелуями и слезами радости – только между Саяпиными и Черныхами. Катя Паршина с ребёнком на руках сидела в уголке возле печи, стараясь не привлекать внимания, однако Иван заметил её.
– Никак это Илюхино семейство? – слегка поклонился он в их сторону.
– Да, это – Катя с дочкой Валюшкой, – сказала Елена. Катя привстала и поклонилась всем. – Ой, что ж это мы кинулись обниматься, да с поцелуями, а гости не кормлены, не поены? Катюш, давай займись сосунками, устрой их наверху, а мы с Настей пока стол накроем.
За обедом первым делом помянули убиенных, вторым – Иван поднял стопку за окончательную победу над большевиками. Елена, а за ней Катя, пить не стали. Иван с Настей выпили, Иван со стуком поставил стопку на стол.