Сороковник. Книга 1

Надо срочно присесть, хотя бы на крылечко. Я просто устала.

В коленку тычется мокрый собачий нос. Хорс выжидательно смотрит. Пригибает здоровую башку, подставляет холку: чеши, мол.

– Ах ты, бабник, – говорю. Конечно, не отказываю в ласке. Пёс подставляет то бок, то спину, то суётся мордой в ладонь Шерсть у него жёсткая, как проволока, такую только конским скребком вычёсывать, простой гребень сломается.

За спиной чуть слышно скрипит, открываясь, дверь, половицы отзываются на шаги выходящего. Обернуться не могу – занята. Да и сторож мой не отвлекается, значит, тот, кто у меня за спиной, ему не кажется опасным.

– И это боевой пёс, – гудит с укоризной Васюта. – За ласку продался! Что ж ты хозяина позоришь?

Хорс смотрит с обидой, исподлобья.

– Не слушай его, – говорю, не прекращая чесать тёплый бок. – Он просто завидует.

Притягиваю к себе громадную башку и целую в переносицу, как и Нору. И вдруг глаза у него становятся… лукавые-лукавые. Через моё плечо он бросает взгляд на хозяина, на физиономии явно проступает: что, съел?

Бабник. Как есть – бабник.

– Прибью, – беззлобно отзывается Васюта. – Мало на цепи сидел?

Хорс, осаживаясь на хвост, чешет задней лапой за ухом – видал он эту цепь! – и с достоинством отбывает в будку. Вздохнув, кое-как поднимаюсь со ступенек. Спину, как обычно к вечеру, ломит, поэтому нечего на семи ветрах рассиживаться, прострел зарабатывать. Да и с нанимателем надо поговорить, негоже к нему спиной-то сидеть всё время, обидится.

Едва я ставлю ногу на первую ступеньку, Васюта, недолго думая, перегораживает мне дорогу. Рукой упёрся в столбик, что крышу подпирает, и мне мимо него – ни туда, ни сюда.

– И к чему ты так вырядилась? – говорит строго. – Лучше бы сразу рыбацкую сеть нацепила, все было бы видно. А так – угадывай, что там у тебя. Где рубаха-то?

Я стою на нижней ступеньке, он – наверху и возвышается надо мной, как гора. И кажется ещё больше, чем при знакомстве.

– У Галы рубаха, – отвечаю, чувствуя себя маленькой девочкой перед воспитателем. Даже голос становится тоньше. – Испачкалась совсем. Что в доме на меня сыскалось, то и надела. Пропусти, пожалуйста.

Он качает головой и даже не думает посторониться.

– Стыдоба! Ладно, у тебя ума ещё нет, ты местных нравов не знаешь, а Гала о чём думала?

– Васюта, – не выдерживаю, – ты слепой, что ли? В мой размерчик две таких Галы поместятся, а то и три. Хоть что-то в доме нашлось, и то хорошо.

Он мягчеет.

– Ладно, найдётся и у меня для тебя что-нито на смену; иди, в укладке поищи. Только не здесь, пройди там. – Кивает на отдельный вход в кухню. – Нечего тебе в зале делать.

До меня, наконец, доходит: это он так своеобразно обо мне заботится.

– Нужна-то я твоим посетителям? Им девок подавай, молодых да стройных…

– Много ты знаешь, кого им подавать! Добром прошу, обойди!

А насупился! А руки скрестил на груди – так сразу в два раза шире стал! Честно говоря, даже захотелось попробовать ради озорства проскочить мимо, но воображение тотчас услужливо нарисовало картину перехвата за шкирку, как котёнка. Конечно, до такого позора не дойдёт, но нечего гусей дразнить, то есть, хозяина. Да мне какая разница, с какого крыльца заходить, лишь бы к себе попасть! Послушно заворачиваю. И чувствительной к вечеру спиной так и ощущаю Васютин взгляд.

В кухне царит аромат жареного мяса. На вертеле в очаге томится баранья тушка; капли жира, срываясь с прожаренных боков, падают на уголья и шипят. Янек, весь взмокший, спрыскивает жаркое из ковшика и оглядывается на меня укоризненно. Мол, работница, тоже мне… шатается неизвестно где.

– Да знаю, – винюсь. – Прости. Надо было с Галой все дела закончить. Сейчас, только руки сполосну – и помогу!

Но сперва загляну в укладку. Не бегать же по кухне в сетчато-ячеистом недоразумении, а то, чего доброго, Васюта решит, что и я к мальцу клинья подбиваю, как моя предшественница. Скромнее надо быть, Ваня, скромнее.

Приходится попыхтеть, чтобы откинуть тяжёлую крышку сундука. И сразу же меня окутывает аромат лаванды, полыни и старого благородного дерева: где-то там, в недрах укладки, втиснут мешочек-саше. Глаза разбегаются. У-у, да тут не только рубахи, тут и сарафаны, сорочки, платки, шали, душегрейки… И всё – с вышивкой, красной на белом, чёрной на белом, гладью, крестом, накладным шитьём… Ох, всему бы этому смотр учинить, да некогда – Ян ждёт.

Сестрица-то Васютина постройней меня была, так что пусть лежат её вещицы спокойно, а я возьму вот эту рубашку, не иначе, как с хозяйского плеча. Хоть и широка, но под пояс пойдёт, а рукава подвернуть недолго – и хоть в мир, хоть в пир, как моя бабушка говаривала.

И впервые в своей жизни заступаю на работу в вечернюю смену. Ян смотрит на меня, преображённую, с таким одобрением, что мне становится неловко: значит, прошлый мой наряд он забраковал, как и дядька, хотя вслух ничего и не высказал.

– Много народу? – интересуюсь, чтобы скрыть смущение.

– Полон зал.

– А этого хватит? – киваю на барашка.

– Это уже второй. – Поворачивает вертел, фиксирует, прижимая какими-то защёлками к распоркам. – Они ж не есть приходят, а выпить, за жизнь поговорить. Еда – это так, на закуску, чтоб не захмелеть.

– О чём же разговоры?

– Всяко разно. Да и не только. В нарды играть могут, песни петь, походы вспоминать. Иногда во дворе на учебных мечах бьются.

Это ж… не трактир, а какой-то клуб по интересам получается…

– И что, даже девки не ходят? – не удерживаюсь. Как оно там с «облико морале» у нынешних Муромцев?

– Ну… если кто со своей придёт. У нас с этим строго.

Да, парень. Крутой у тебя дядька. Не только тебя блюдёт.

– А если кто чужой заглянет? Так, погулять-подраться захочет?

Ян смотрит на меня, как на ненормальную, и я прикусываю язык. Такому хозяину вышибала не нужен. Да и не в своём уме надо быть, чтобы на неприятности с Васютой нарываться, ведь такой, как в былине, на одну руку посадит, другой прихлопнет – мокрое место останется.

– Ладно, Ян. Прости, что бестолковлюсь, я ж тут новенькая. Чем помочь?

– Всё, – отрезает он. – Доходит уже.

Вот так. Сам, мол, управился, без твоей помощи. Я, собственно, не в претензии, сама знаю, что прогуляла, но вроде уже настроилась на работу…

– Давай попробуем чесночный соус сделать. И вина туда добавим, и специй. Увидишь, ещё лучше будет.

Пацан косится недоверчиво. Пожимает плечами

– Ты кухарка, – говорит осторожно, – тебе и делать. Пробуй, коли испортить не боишься, мне-то что.

Ещё днём я приметила связки чеснока, развешенные между посудными стеллажами, и ступку на полке со специями. Прикидываю: и барашек велик, и любят мужики остренькое, так что экономить не будем. Очищаю две крупные головки, растираю в ступке кусочек мускатного ореха, гвоздику, перец, подумав, туда же добавляю сушёный розмарин. Потом уже чеснок. Всё хорошенько толку, помещаю в сотейник.

Хорошо бы, конечно, разбавить это дело крепким бульоном, но за неимением – добавляю кипятку из чайника. По моей просьбе Янек, тяжко вздохнув, изымает из шкафчика бутылку вина. Пробую на язык – ничего, лёгонькое, сухое, то, что надо; подливаю к соусу и слегка увариваю.

Янек принюхивается к душистому пару. Недоверчивая гримаса сменяется удивлённой.

– И чего мне с этим?

– А то же, что и раньше. Поливай потихоньку со всех сторон, и корочка будет румянее, не пересохнет, и вкус добавится. Надо бы, конечно, с самого начала так делать, но тут уж моя вина, не успела. Что-нибудь ещё нужно? Может, хлеба порезать?

– Можно. Вон там, на стойке, и доска, и ножики. Только сама не порежься, с тебя станется!

Нож входит в каравай, как в масло. Бесподобная заточка. Настолько хороша, что мякиш свежайшего хлеба под лезвием не сминается. Кто хоть однажды боролся с тупым ножом, тот меня поймёт.

– Сам точишь, Ян?

– Ну.

Дядьке подражает или сам по себе неразговорчивый?

– Меня бы поучил, – с завистью говорю. – А то всю жизнь приходится кого-то на стороне просить, чтобы заточили…

Он смотрит растеряно и внезапно краснеет. Да не домогаюсь я, парень, честное слово!

Минут через двадцать заглядывает Васюта. С удивлением, и, кажется, насмешливо смотрит, как Ян учит держать меня точильный брусок (тут уж моя очередь краснеть), затем принюхивается, довольно хмыкает. А то! По всей кухне уже прочно царит чесночный дух, а мужички до него всегда большие охотники. Васюта отмахивает тесаком от тушки два громадных куска на нашу долю, остальное без видимых усилий уволакивает гостям.

Я с опасением тыкаю вилкой ломоть, края которого свешиваются с тарелки, и понимаю, что без Норы не справлюсь. Собакин как чувствует, уже ломится в дверь, капая на ходу голодной слюной.

– Да она тут без тебя полбарана умяла, – ухмыляется Ян. – Куда в неё столько влезает? Совсем животину не кормишь.

– Она попрошайка, ты на её уговоры не поддавайся. – А сама отрезаю и стужу для любимицы вкусный кусочек. – Лабрадоры все такие, у них чёрная дыра в желудке. В тебя вот тоже полбарана войдёт…

Перекладываю в его почти опустошённую тарелку большую половину от своего куса.

– Куда что девается, не пойму, не кормит что ли дядька?

Он возмущённо вскидывает глаза, затем понимает: шучу. Улыбается.

– Кормит. Только потом гоняет сильно: воинскому делу учит.

Есть над чем подумать. На вид парню не больше четырнадцати, а его уже гоняют. Впрочем, суворовцев ещё раньше начинают обучать. А здесь жизнь страшнее: не знаешь, кому на зуб попадёшь, выйдя из дому в ближайший магазин.

– Ты подмети, – говорит он, поднимаясь из-за стола, – а посуду я сам помою. Уж завтра с утреца начнёшь тут заправлять.

Печь за меня протопят, посуду помоют, тяжести перетаскают, пылинки сдуют. Вот я попала… Видимо, здесь и впрямь очень нужна кухарка.

А, собственно, зачем? Сейчас, например, мужики прекрасно без меня управились. С кастрюлями не дружат, но, может, просто не любят? Наверное, им легче на целую ораву зажарить одного-двух барашков или поросят, или гусей, – по-простому, без изысков, чтобы сытно было, чем с борщами и пирогами возиться; а хочется ведь иногда и горячего похлебать.

– Обедать к нам приходят, – разъясняет парнишка мои сомнения, высказанные вслух, – человек пять-шесть у дядьки всегда столуются. Покушать любят хорошо, чтоб спокойно было, по-домашнему, сами-то холостяки. А у нас тут тихо, не то, что у других. Ну, это он тебе завтра сам обскажет. А ты здесь надолго? – Поколебавшись, уточняет: – Уйдёшь… или остаться решила?

– Уйду, – отвечаю, и сразу в носу начинает щипать. Что за притча: я ещё толком здесь не работала, на этой чудесной кухне, не обжилась, а мне уже и уходить обидно!

– Жаль, – говорит он. И непонятно, чего или кого ему жалко: того, что придётся вновь искать на моё место замену, или меня, бестолковую.

От открытого огня жарко, к тому же кажется, что вся я пропахла чесноком, даже волосы. Распахиваю настежь дверь – проветрить, и выхожу на воздух. Отяжелевшая Нора волочётся следом.

Уже темно, на крюки под скатами крыши вывешены лампы. Я таких ни разу не видела, даже гадать не берусь, масляные или керосиновые? Керосинки-то я ещё помню, застала в детстве, но если здешние мастера ваяют их по собственным образцам, могу и не узнать. Свет падает и из окон дома, и от дальних фонарей, протянувшихся частой цепочкой вдоль улицы. В общем, заблудиться трудно даже при желании. Человек шесть Васютиных гостей, здоровущих, под стать хозяину, степенных, расположились на крылечке, кто стоит, кто сидит, крутят цигарки. Переговариваются, временами похохатывают, в мою сторону не глядят. Хорс нахально оттесняет моего собакина, требует внимания. Чешу его за ухом.

– Ишь, ластится, паразит, – доносится с крыльца насмешливое. Я так и замираю: вот тебе и не глядят! – И Васюты не боится…

– А главное, что она его не боится, – подхватывает другой, а кто – в тени не разберёшь. Настораживаюсь: кого это мне надо бояться – Васюту или Хорса? – Ведь он, паразит, на прошлой неделе оборотня заломал, и хоть бы что. Только крепше стал.

Кто заломал? Хорс или Васюта? С обоих ведь станется.

– А ей что! – вмешивается ещё один. – Она вчера на Цветочной улице ящера уложила!

– Врёшь!

– Не вру! С полщелчка! Из забора штырь одной рученькой выдернула и, как на рогатину, насадила. Так что – смотри, лапы не распускай! Это тебе, брат, не Ольга!

– Так-то, брат, – вздыхает ещё кто-то. – Богатырка! Бывает же на свете такая красота!

Да это они обо мне, что ли?

Сзади, словно сгусток тьмы, появляется в дверях Васюта: ей-богу, он, я его снова спиной почуяла. Хорс виновато отступает. Так кого из вас мне бояться, мальчики?

И тут откуда-то с дальнего конца улицы доносится вскрик, словно от боли. В ночной тиши пустынного квартала его хорошо слышно. Потом короткий вопль, прерываемый уханьем-смехом. В ответ немедля рявкает Хорс, да так гулко, что у меня звенит в ушах.

Не могу понять, почему Васютина спина маячит перед глазами: он ведь только что сзади был! Да он просто сделал шаг вперёд и закрыл собой весь обзор.

– Хорс, а ну, тихо! Слушать!

Муромцы на крылечке уже все на ногах, подобрались. Там, за забором, в уличном полумраке вновь кричат.

– Отрок, – быстро определяет один из гостей. – Хлипковат, подранили. Чего, робята, разомнёмся?

Слава богу, хоть тут нормальные люди! Вот куда нужно было вчера убегать!

– Чур, мой, – вклинивается Васюта. – Мне мальца учить надо.

– Копьё, дядечка? – подскакивает Янек.

– Дротика хватит. Сам пойдёшь.

Ян ныряет в какой-то закуток поблизости.

– Вы ему поможете? – Пытаюсь потрясти Васюту за плечо, но тут как чёртик из табакерки, выскакивает Янка, с дротиком наперевес. В глазах азарт.

– Дождись, – советует Васюта, не обращая на меня внимания. – Его сюда гонят, мимо не пройдёт. Поди, для гостьи нашей представленье устроено.

Да что происходит? Опять какой-то новичок попался монстру? Здесь что – каждый вечер такие шоу, после которых людей по кусочкам собирают? И причём здесь я, и о каком представлении говорит Васюта? Всё это мелькает в голове за считанные секунды, а напротив распахнутых ворот уже виден силуэт парнишки, действительно субтильного. Он неумело отмахивается сабелькой от угловатой нескладной тени с неестественно длинной конечностью. Тень картинно взмахивает рукой – и становится видно, что наращена она за счёт полуметровых лезвий-когтей. Шаг монстра составляет мальчишкиных четыре, только тень не торопится.

Росомаха бессмертный? Нет же, любимец моих дочек кровожадностью не отличался, не таскал помятую шляпу и замызганный свитер, чьи оранжевые полоски видны даже отсюда…

«…Раз, два, беги, не стой, Фредди придёт за тобой…»

Кожаный нагрудник на подростке больше сковывает движения, чем защищает. Где, в каких кошмарах и на какой улице Вязов парень напоролся на свой персональный страх? Или юные родители смотрели при нём этот ужастик?

Ян приплясывает на месте в нетерпении. Тем временем Фредди коротко замахивается, и даже я с моей близорукостью вижу, как легко, словно нож в хлеб, когти вонзаются в грудь жертвы, пропарывая нагрудник, и затем выходят со спины. Всплёскиваются фонтанчики крови из ран и изо рта мальчишки. Монстр, довольный, высвобождает руку и оборачивается к нам. Его жертва, постояв немного, словно в недоумении оглядывается – и оседает наземь.

И только тогда со свистом летит Янкин дротик. Сила броска так велика, что пригвождает железнорукого к забору.

Боже.

Одних детей, как волчат, натаскивают на нежить, других ради этой охоты калечат. Взрослые смотрят и обсуждают.

– Молодец, хлопец, – доносится с крыльца. – С одного удара пришпилил!

Кажется, мне становится плохо. Иным не могу объяснить, что уже сползаю, цепляясь за Васютино плечо. Он подхватывает меня… и тащит прямо на место бойни. Я слабо трепыхаюсь.

– Смотри! – требует он.

– Ты, – я задыхаюсь – ты его нарочно подставил! Ян нарочно ждал!

– А как же, – говорит Васюта. – Этих дурней только так и учить!

Он встряхивает меня.

– Нет, ты смотри!

Не в силах смотреть на искалеченного ребёнка, отворачиваюсь.

– Кому говорю! – шепчет Васюта зло, – дура! Я ж для тебя стараюсь!

Ошеломлённая, поворачиваю голову

Фредди уже нет. Янек выдёргивает из дощатого забора дротик и деловито обтирает тряпицей. Я перевожу взгляд на того, кто недавно был жив.

Тело парня истаивает быстро, точно так же, как недавно «мой» раптор. И минуты не проходит, а на мостовой даже крови не остаётся.

– Всё, – говорит Васюта. – Этот вернулся.

Он разворачивает меня к дому. Фактически волочёт, я едва успеваю ногами перебирать, чтобы не упасть.

– А почему … – пытаюсь спросить.

– Погиб в честном бою. Бой не финальный, рано ещё; парень три дня как объявился.

– При чём здесь – не финальный? Да погоди! Что же получается? Если человек здесь погибнет, он возвращается домой? Вот так сразу?

Васюта коротко свистит, и Хорс неохотно тащит за ошейник Нору из свой будки. Водворяет на кухню, как меня – его хозяин.

– Слушай внимательно, – говорит Васюта, развернув меня к себе. – Это ж для тебя Игрок устроил, чтобы своими глазами убедилась: если играешь честно, до конца – то пусть ты слабее, пусть погибнешь, всё равно получишь за старание бонус: тебя вернут домой. Это правило для всех Квестов, кроме финального. В Финале гибнешь навсегда.

Усаживает меня. Пытливо заглядывает в лицо.

– Вот такой он, здешний Демиург. Любит наглядно разъяснять, а заодно и попугать новенького.

– Так он сразу отсюда… Ты сказал – вернулся? Значит, если бы я вчера погибла… Может, и надо было поддаться?

– Да ты меня поняла ли? – Васюта хмурится. – Никаких поддавков! Только биться! Подставишься нарочно – он тебя раскусит враз, и тогда уже в обоих мирах погибнешь. Я о чём тебе толкую, голуба, что до конца стоять надо!

Вот и Гала о том же твердила…

– Поняла.

Какое-то время я молчу. Поднимаю глаза на Васюту. Он склонился надо мной – гора горой, серьёзный, нахмуренный и словно ожидает ещё чего-то. Не могу удержаться от нового вопроса:

– Зачем? Зачем так… изощряться?

– А чтоб не отступали. Каждому даётся по силам. Трудно, но сдюжишь, вот, как в первый раз сдюжила. Главное – погибать не так боязно.

– А Финал как же?

– А от Финала тебе деваться будет некуда. – Васюта распрямляется, идёт к порогу. Оборачивается. – Или вперёд – или оставайся тут. Никто не осудит, жизнь каждому мила.

Провожу ладонью по столешнице, смахиваю несколько попавших под руку хлебных крошек.

– Вася, – говорю, и слышу, как подсел голос, – да как же с теми, кого мы дома оставили? Они-то как без…

…без меня, хочу добавить, но горло сжимается.

– Мы для них все мёртвые, Ваня. Навсегда.

Сжимаю ладонь в кулак. Стискиваю зубы.

Я вернусь. Уж я-то вернусь!!!

И знаешь, почему, ты, Игрок?

Потому, что я больше не боюсь. Я тебя ненавижу.