Люблю и помню
– Как ему там? – прошелестела березка, затрепетав в ожидании ответа, и вдруг почувствовала, как кто-то невидимый целует каждый её листочек, нежно-нежно… Вот так…
Поцелуй
Жил-был поцелуй. И было у него множество родных братьев и сестёр. Весной и летом все они порхали с цветка на цветок по лугам, лесам, садам и паркам, всюду, где были цветы. Они с удовольствием ночевали в клумбах и даже просто в букетах, которые кто-нибудь дарил кому-то… В пору осеннего листопада ветер срывал прощальные поцелуи с деревьев вместе с листочками. А зимой морозные свежие поцелуи разлетались по всему свету, словно искрящиеся снежинки.
Поцелуй обожал маленьких спящих детей. Он целовал их так нежно, так ласково, что ни разу не помешал ни одному их сну. Они только улыбались с закрытыми глазами.
Однажды, на улице посреди суетливой толпы поцелуй случайно столкнулся с хмурым взглядом. Взгляд скользнул по нему и буркнул:
– Эй, ты, не видел моего хозяина? Я потерялся.
– Нет, прости! Тебе помочь?
– Отвяжись! Обойдусь без поцелуев. Я хотя бы знаю, что у меня есть хозяин, а ты? Ты знаешь: кому ты принадлежишь?
И хмурый взгляд растворился в толпе.
А поцелуй впервые в жизни смутился, потому что и впрямь не знал ответа. С того времени поцелуй совсем потерял покой. Он блуждает по всему миру и спрашивает у каждого встречного: чей же он. Но никто, никто не может ответить ему. Вот и теперь он здесь, рядом: такой потерянный, нерешительный… уже и спрашивать боится.
Но я-то знаю, что есть один человек, который может вернуть поцелую покой и сделать счастливым навсегда. Этот человек ты. Ведь это твой поцелуй. Храни же его от печали и, пожалуйста, не теряй. Знаешь: как хранят поцелуи? Ими надо делиться с теми, кого любишь. И, если они тоже любят тебя, поцелуй непременно вернётся…
Колокольчики
Её смех был подобен легкому перезвону тысяч серебряных колокольчиков.
Стройная русоволосая девочка в нежно-голубом облегающем платье: на вечеринке у одноклассника мальчики наперебой хотели танцевать с тобой. И ты танцевала так же легко, как лился твой счастливый беззаботный смех, просто радуясь жизни…
На уроке русского языка, пока утомлённая солнцем учительница нудно и однообразно бубнила что-то о суффиксах и ещё о чем-то неимоверно скучном, ты нечаянно зевнула. Глупый мальчишка, твой сосед по парте, ни с того ни с сего – из озорства – вдруг подставил свой указательный палец. И через секунду он же завизжал на весь класс от боли, поскольку когда твои челюсти сомкнулись, оказалось, что ты нечаянно укусила его. Тебя отчитали и выгнали из класса. Но самое главное: тебя пересадили от этого мальчика за другую парту. Ты не отрицала своей вины. Просто вышла, хлопнув дверью и громко плача. Не столько из-за несправедливого наказания, сколько из-за того, что тебе пересадили за другую парту… Потому что любила его. Хотя никому на свете, даже себе, ещё не признавалась в этом. И он понял всё это – вдруг – в одно мгновение. И стал другим. Жизнь прошла, развеявшись, словно дым, рассыпавшись, словно пыль выгоревших слов…
Только легкий перезвон серебряных колокольчиков где-то там, вдали… Где едва-едва начинается рассвет.
Грязное предложение
Задыхаясь от слёз, она долго не могла вымолвить ни слова, пока, наконец, не призналась родителям в том, что сегодня ей сделали грязное предложение.
Обеспокоенные состоянием дочери, её родители сразу же направились в дом родителей молодого человека, дабы в их присутствии узнать от него обо всех подробностях сказанного их дочери.
Оказалось, что их дочь призналась не в том, что произошло на самом деле, ибо никакого предложения вовсе не было, а то, что случилось между молодыми людьми называется иначе. Родители будущего жениха заверили незваных ночных гостей, что давно советовали своему сыну хорошенько приглядеться к этой мммм… порядочной девушке.
Молодой человек, оказавшийся в столь неловкой ситуации, в присутствии своих родителей дал слово завтра же утром явиться вместе с ними к родителям невесты для совершения древнего обряда сватовства, свидетелями которого должны были бы стать все жители близлежащих окрестностей. Его родители со своей стороны заверили будущих сватьёв в том, чтобы они не сомневались в серьёзности намерений их семьи, попросили назвать номер банковской карты отца девушки и тут же по интернету перевели ему на карту сумму, приличествующую социальному статусу сторон и сложившейся ситуации.
В общем, все расстались довольными. За исключением девушки, разрыдавшейся ещё сильнее после того, как родители вернулись и рассказали ей о мирной договорённости, которая только что произошла в доме молодого человека.
Только сейчас до родителей дошло, что дочь говорила о другом молодом человеке с похожим именем, которое она невнятно произнесла во время бурных рыданий, связанных не с его грязным предложением, а с тем, что он уехал из их города и больше не вернётся. А про предложение – это она так, ляпнула, не подумав.
«Хатуля»
Она отдавалась любви – легко, свободно, задорно, весело – в общем, с радостью.
Её тело вздрагивало от удовольствия и по упругому животу пробегали мелкие волны…
Удлинённые полуприкрытые восточные глаза её в полузабытьи сладко улыбались чему-то потаённому своему, чего не высказать и не понять никому.
А губы шептали нечто нежное и древнее, библейское … «Хатуль, Хатуль…» – снова шепнула она нежно и встала с постели. Потом они обедали в ресторане. Меню изучалось недолго: голод – не тётка.
У неё был чудесный аппетит, она заказала уйму вкуснейших блюд, однако, пробовала от каждого по чуть-чуть, подобно хохлу из анекдота, который якобы сказал: «Съем – не съем, но надкушу!». В ресторане было светло и просторно, сверкало множество зеркал, у каждого стола «на подхвате» дежурил официант в экзотических восточных одеждах.
После бокала изумительного коллекционного вина её головка немножко закружилась от каких-то своих мечтаний. Кто знает, может быть, она представила себя властительной царицей в том старинном дворце, который она видела однажды на фотографии из туристического буклета, случайно попавшего в её обшарпанную комнатку в конце грязного полутемного коридора коммуналки?.. Никто этого не знает. Но разве нельзя погрезить вот так – хоть немного? Разве это запрещено хоть одним законом?..
И теплые соленые слёзы потекли по её лицу…
У озера
Она была внезапной и прекрасной, как звезда, выпавшая из ночного тумана над озером… Её томный грудной голос, её огромные завораживающие цыганские очи, её густые тёмные волосы и округлые мягкие и нежные руки – всё в ней казалось ему внезапной головокружительной сказкой. Он так и не понял: откуда она появилась осенней ночью, из темноты, на берегу дремлющего лесного озера и куда исчезла с рассветом…
Всю ночь звучала гитара. Всю ночь она пела… Ах, как же она пела, колдунья, ночное божество, нимфа, явившаяся из шепота осыпающихся листьев, незримой измороси тумана и холодяще-ласкового чуть слышного ветерка…
Слова старинных романсов, словно яркие тёплые капельки живой крови падающие в бокал красного вина… И бесконечная, кружащая головы нежданная немыслимая невозможная любовь, захлестнувшая сердца обоих.
Она медленно гладила его забубенную бедовую голову, покоящуюся на её коленях и пела. Пела всю ночь… Эта любовь была мгновенной, взаимной, чистой и искрящейся, как хрусталь их бокалов.
Он заметил, как заблестели слёзы в её глазах, когда они расставались. Они не были близки. Обнимая её на прощанье у самого берега возле озерных камышей, он спросил только её имя. «Лариса…», – послышалось ему из сумеречной предрассветной тишины. И голос тут же растворился осеннем тумане.
Гроза над морем
Над приморским городом полыхала гроза. Удивительное явление для знойного южного города, где порой за несколько месяцев могло не выпасть на землю ни единой дождинки. Ветер швырял ему в лицо пригоршни небесной влаги, море кипело у его ног.
В мокрой белой рубашке школьника выпускного класса он шел и шел, не разбирая дороги, а сердце его захлёбывалось от любви к той, кого он, как казалось ему тогда, больше никогда не увидит.
Уже отзвенел последний звонок. Уже сданы все экзамены. Сказаны все слова. И вчера состоялся прощальный школьный бал. Он так и не решился признаться ей в своих чувствах. И от того, что жизнь идет своим чередом, а значит, больше не будет школьных уроков и не будет причин видеть её, – ему было невыносимо тяжело. Гремела утренняя гроза, а казалось, будто рушится весь его мир!..
Через пятнадцать лет они встретились на улице. Совершенно случайно. Она окликнула его первой. Радостная, запыхавшись, подбежала к нему, а он… Он никак не мог разрешить себе узнать её. Никак не мог поверить своим глазам, поверить тому, что эта расплывшаяся беззаботно щебечущая дородная мамаша с дряблыми ногами, морщинами на шее и темными мешками под глазами – и есть та самая красавица-одноклассница. Он растерянно говорил какие-то ничего не значащие общие слова. Вспомнил только веснушки на лице. Раньше они были едва заметны, словно легкие брызги, оставленные солнечными лучами. А теперь – это были безобразные пятна, портившие немолодую кожу. Ему вдруг стало стыдно за себя, за то, что теперь в его душе не было ничего кроме желания поскорее уйти…
Та гроза прошла навсегда. И высох не только асфальт…
Признание
– Признавайся, баба: грешила?
– Нет.
– Грешна?
– Нет.
– Признавайся!
– Признаюсь!
– Значит, грешна?
– Нет.
– А дети откуда?
– Святым духом, батюшка… Святым духом.
– Так много?
– Это еще не много, у других больше.
– А что же ты признаёшься, если не грешна?
– Так, вы ж хотите, чтоб я призналась: как же я могу вам отказать?
– Безотказная ты, о-хо-хо. Ладно, иди с Богом.
__________________________________
…И она ушла. И Бог шёл рядом с ней…
За что?
«За что ты так меня любишь?» – спрашиваешь ты. «За твою прекрасную душу,» – отвечаю я и ласково поглаживаю тебя по нежно-выпуклой попке.
Мы занимаемся любовью каждый вечер. Мы занимаемся любовью каждое утро. Иногда мы одновременно вздрагиваем во сне, просыпаемся среди ночи, загадочно смотрим друг другу в глаза и опять занимаемся любовью…
Ты даже не представляешь себе, как я тебя люблю. Думаешь, я – представляю? И я не представляю.
Ты есть
Не знаю, где ты сейчас, но, если ты читаешь эти строки, значит, ты меня слышишь. Пожалуйста, посмотри сейчас в окно. Хотя бы просто взгляни в его сторону. Что там? Рассвет или закат? Ясный день или темная ночь? Или ветер? Или туман? Или дождь идёт? Или снег мелькает? Что бы там ни было, но, пожалуйста, поверь: именно сейчас твоя душа не одинока. Пусть я совсем не знаю тебя, пусть так, но не некто – безликий и абстрактный, а именно я – пишущий тебе эти строки, очень хочу, чтобы вот сейчас, здесь, немедленно, пока ты читаешь мои слова, твоя душа ощутила моё присутствие…
И если там, за окном, солнечно – это я улыбаюсь тебе. И если там сияет звёздное небо – мы оба глядим на него сейчас. Льют ли дожди, шумят ли ветра, летят ли снега, сияют ли радуги – посмотри же, посмотри в окно!
Чувствуешь, как я радуюсь, как печалюсь вместе с тобой? Пусть я не знаю, где ты, но я чувствую твое присутствие. Спасибо тебе за это… За что? За то, что ты есть…
ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ
Люблю и помню
Брат моего отца, дядя Юсиф, был на столько старше остальных братьев, что все их дети называли его не иначе как Юсиф-баба (дедушка Юсиф), хотя он был им, как и мне, дядей, а не дедушкой.
Когда грянула Великая Отечественная война, то дядю Юсифа в армию так и не взяли, всю войну он проработал в колхозе. Колхоз в Уладжалах был хлопководческий, а значит, стратегически очень важный, поскольку хлопок нужен был для изготовления взрывчатки.
Всю свою жизнь дядя Юсиф проработал на земле. Лицо у него всегда было темным от загара. Когда он почувствовал приближение смерти, то позвал родных, сказал им, что он умирает, и попросил постелить ему во дворе своего сельского дома – на голой земле. Ему постелили. Он лёг и умер.
Через много лет его сын Билял, мой двоюродный брат, попросил однажды ночью о том же самом свою жену Джамилю. Она, плача, постелила ему на земле… И он тоже лёг и умер. Они были сельскими тружениками, жили и работали на своей земле и всю жизнь преданно любили – свой дом, своих близких, своё село, свою землю.
Дед мой – Аббасгулу Ахадов, жил с семьей на берегу реки Куры в селении Уладжалы Сабирабадского района Азербайджанской ССР. Знаю, что родился он в 1870 году (то есть, был ровесником В. И. Ульянова-Ленина), а умер в 1959, не дожив, к сожалению, около года до моего рождения и своего девяностолетия.
Имя своё дед, возможно, получил в честь первого азербайджанского просветителя нового типа Аббасгулу Бакиханова. Сын последнего правившего бакинского хана, Бакиханов – основоположник азербайджанской научной историографии, а его труд «Гюлистане-и-Ирем» – первое монографическое исследование академического плана. Вот та причина, по которой в середине девятнадцатого века в мусульманском Закавказье имя «Аббасгулу» было весьма популярно. Мой сын Тимур родился в 2011 году. Разница в возрасте с прадедом – 141 год, с дедом – 78. Впрочем, ничего особенного в этом не вижу, поскольку со школьного детства помню Ширали Муслимова, легендарного талышского чабана, родившегося в селении Барзаву 26 марта 1805 года и скончавшегося там же 2 сентября 1973, как раз когда я пошёл в шестой класс. То есть, по возрасту он мог быть свидетелем Бородинского сражения с войсками Наполеона, мог встретиться с Грибоедовым и Пушкиным, а потом делиться с моими ровесниками своими впечатлениями, однако, на самом деле дедушка Ширали так и прожил всю жизнь в родном Барзаву на юге Азербайджана.
Алихас Аббасгулу оглы Ахадов, мой отец, родился в 1933 году, когда моему деду было 63 года. Он был его самым младшим сыном. После окончания школы в начале пятидесятых годов он поехал в Баку, поступил в индустриальный институт (АзИ он тогда назывался), окончил его и остался работать в городе. Здесь мама и отец познакомились и поженились. Здесь родились я и мои сёстры.
Бабушку мою, 1874 года рождения, звали Сярфиназ, она происходила из другого села, ближе к Сабирабаду, и была дочерью обедневшего землевладельца Таги-хана. У неё было два брата. Знаю, что бабушка не только занималась обычными домашними делами, но и ткала прекрасные ковры. Я никогда её не видел (бабушки не стало задолго до моего появления на свет), но ковер, вытканный её тёплыми добрыми руками помню в нашей бакинской квартире с раннего детства: с ею набранной нитками и шерстью в уголочке ковра датой – 1944, а ещё – со старинным национальным орнаментом – бутой по всему ковровому полю.
Детьми Аббасгулу и Сярфиназ были дядя Юсиф (Юсиф-эми), тётя Азизбеим (Азизбеим-биби), тётя Рубаба (Рубаба-биби), дядя Алибала (Алибала-эми), дядя Ханбала (Ханбала-эми) и мой отец – Алихас. Слова «эми» и «биби» в азербайджанском языке означают соответственно дядя (со стороны отца) и тётя (тоже со стороны отца).
Дед работал бакенщиком на реке, отлично плавал, впрочем, как и мой отец: переплывавший стремительную широкую Куру в обе стороны. Река Кура в тех местах течет настолько стремительно и непредсказуемо, что порой местные её называют «дэли Кюр», что означает «сумасшедшая Кура».
У деда были довольно обширные земли, расположенные между озером Ахмаз и рекой Курой. Ахмаз представляет собой старицу (отрезок бывшего русла) реки Куры. Сейчас эти земли разделены между теми его внуками и правнуками, которые продолжают жить в Уладжалах. И всем их достаточно.
Говорят, отцом Аббасгулу, то есть моим прадедом, был Ахад, родившийся ещё в годы правления императрицы Екатерины Второй. Возможно, Ахад был единственным сыном своих родителей, поскольку его имя в переводе с арабского и означает «единственный» (это – шестьдесят седьмое из девяносто девяти имён Аллаха Милосердного и Всемилостивого). В любом случае фамилия наша произошла от имени моего прадеда.
Однако, не всем членам семьи удалось её сохранить. При оформлении документов дяди Ханбалы произошла ошибка, и его записали Ахмедовым. Так вместо Ахадова ниоткуда возник Ахмедов Ханбала. В дальнейшем его потомки остались Ахмедовыми.
Дядя Ханбала ушел на войну в 43-м, когда подошёл призывной возраст. Успел повоевать на Украине, был автоматчиком. На юго-западе Украины в бою Ханбала получил тяжелое ранение, фашисты прострелили ему автоматной очередью лёгкие. Мало того, у него, девятнадцатилетнего паренька, в госпитале начался туберкулёз… Дядю Алибалу очень любила его мама, моя бабушка Сярфиназ. Он ушел на фронт раньше Ханбалы и… пропал без вести. Бабушке было очень тяжело, она говорила, что он был очень добрым, послушным ребенком в детстве. Если б он дерзил или вёл себя как-то нехорошо, то, может быть, его было бы легче забыть, но она не могла вспомнить ни одного такого случая, их не существовало. И от этого становилось ещё тяжелей, невыносимо тяжко… Кстати, первым в военкомат с запросом об участи Алибалы обратился его старший брат Юсиф. Увы, безуспешно.
Нет уже на свете ни набожной, соблюдавшей все намазы тёти Азизбеим (а в кармане широкой юбки – прячутся припасенные конфетки для маленького Эльдара), ни радушной улыбающейся тёти Рубабы (она в моей памяти такой и осталась – с распростёртыми руками, радостной, громкоголосой, бегущей по сельскому двору навстречу мне, своему племяннику), ни дяди Ханбалы (с пахучими нежными персиками в раскрытых ладонях: «Бери, сынок, это тебе»).
Остались их дети, мои двоюродные братья и сёстры: Али-Магомед, Нигяр, Шофкет, Тейбала, Теймир, Алибала, Эльсафа, Низам и другие, много…. Народились их внуки и правнуки. И в Азербайджане, и за его пределами они теперь: растеклось по всей земле потомство моего прадеда – Ахада, чьё имя означало Единственный.
Голоса
В юности мы то слушаем эти голоса, тои не слушаем их, иногда спорим с ними, иногда даже обижаемся на них… Всякое случается в жизни. Но однажды наступает время, когда нам уже всё равно: хвалят они нас или ругают, узнают или уже не узнают. Не важно. Главное: чтобы они были, чтобы длились и звучали каждый день, каждый час, каждый миг… голоса наших родителей… Потому что других таких родных голосов у нас никогда уже не будет…
Мамина долма
Самое вкусное в мире блюдо – это мамина долма. Поскольку ни повторить, ни, тем более, превзойти его никому никогда не удастся, ибо для его приготовления нужны руки и душа моей мамы, то перейдём к долме обыкновенной, которую могут приготовить все, даже я.
Что для этого нужно? Во-первых, виноградные листья. Не крупные и не мелкие – средние. Желательно свежие. Мама отправила мне такие в полулитровой пластмассовой бутылке, доверху набив её скрученными виноградными листьями и хорошенько закупорив. Теперь, чтобы их осторожно расправить, я складываю листья в небольшую кастрюлю и заливаю их горячей водой из чайника – так они легче расправляются. Когда не сезон и нет под рукой свежих виноградных листьев, тогда можно использовать маринованные. Если у вас в городе есть базар, то там они непременно должны где-нибудь быть.
Мясо лучше выбирать самому и делать фарш – самому. Поскольку, увы, времени у меня на это, а главное, терпения, не хватило, я купил готовый нежирный говяжий фарш. По виду – свежий. Я не люблю жирную долму. Кто-то, может быть, и любит, но не я. Вкус жира перебивает всё. И даже долма становится мне неинтересна. И это несмотря на то, что давным-давно, когда я ещё учился в школе, мама сказала мне: «Сынок, я заметила, что если даже я буду готовить тебе долму все 365 дней в году, то ты спокойно будешь её есть и ничего больше не попросишь из еды». Этоправда, мама знает, как я люблю маминудолму. Но не любую, а именно мамину.
В фарш нужно обязательно добавить риса. Я предпочитаю делать это интуитивно. Ничего я в пропорциях не понимаю, но получилось вчера очень даже нормально. Рис должен быть рисом, а не дроблёнкой, не окатышами и прочим, непонятно чем. Так, чтобы в приготовленной долме рис в начинке выглядел, как в плове: рисинка к рисинке, а ни в коем случае не слипшейся склизкой массой.
В фарш ещё добавляется мелко-мелко нарезанный репчатый лук, зелень мяты (нанэ) или базилика (рейхан). Или того и другого, если есть. И, конечно, нужно заправить фарш чёрным молотым перцем и простой поваренной солью. Готовый фарш заворачивается в виноградные листочки. Получается сырая долма.
В кастрюлю лучше всего сначала положить одну-две-три небольшие мясные косточки. Поскольку я делаю долму с говядиной, то косточки должны быть говяжьи. Сверху укладывается долма.
К готовой долме я делаю соус. Если есть мацони или катык, то добавляю в них мелко нарезанный чеснок (по вкусу) и хорошо перемешиваю, чтобы чеснок там распределился равномерно. Всё. Можно выложить долму, полить соусом и есть. Что я сегодня и сделал…
Ем долму, а сам вспоминаю разные-разные мамины блюда… И ароматный суп кюфта-бозбаш с крупными мясными шариками, внутри которых цельный чернослив, с крупным горохом – нохуд. И плов с мясом в каштанах, и каурма-плов, и сабза-каурма-плов, и кялям-долмасы, и холодную, с зеленью, довгу, и пити, и душбара, и лявянги (особенно кутум-лявянги), и, конечно, кутабы – с мясом и зеленью… И пярямяча – ну, разумеется!
А сладости? Боже мой, сладости, которые мне давно уже нельзя есть, увы… От простого лябляби (смеси орешков и изюма), до кяты, шекер-буры, пахлавы и даже шор-когала – он солёный, его мне, наверное, можно немножко…
А потом я включаю музыку «Яных-керем», потому что помню её с детства, и грущу. Почему я, сытый, в тепле: всё равно, грущу? Я не умею делать мамину долму – наверное, поэтому? Нет, не поэтому. Не скажу – почему. Не хочу говорить. Это моё. Извините…
Двое и звёзды
– Ты кто?
– Я – Повелитель Ветров, а ты?
– А я – Король Сумасшедших, давай дружить!
– Давай.
И они подружились. И вскоре поднялся сумасшедший ветер. Но они не заметили его. Они ловили звёзды, чтобы вернуть их обратно. Ничего не получилось. Но было весело.
О голосе на ветру
Однажды поспорили два короля: чья земля лучше? чьё солнце выше? чьё небо краше?
Смешные они, эти короли, правда? Нашли о чём спорить! Тут и спорить-то не о чем: все знают, что наше небо краше всех, наше солнце выше всех, а уж лучше нашей землицы во всём свете не сыскать! Потому что всё это наше. А как там у них – нам даже неинтересно.
Нет, ну, не совсем неинтересно, но так, чуть-чуть. Вот если бы оно было хоть чуточку нашим… тогда другое дело. Тогда уже поинтереснее.
– Отдай мне свою страну, – говорит один король другому, – тогда я точно признаю, что она, по крайней мере, не хуже моей.
– Это почему же я тебе свою страну отдать должен?! – возмутился второй король.
– А у меня армия больше твоей! На одного твоего воина у меня тысяча моих. На каждого жителя твоей страны у меня сто солдат! Будешь перечить, всех вас перебью!
Ой-ё-ёй-ё-ёй! Как же не стыдно первому королю! Ушёл он домой, дверью хлопнул, не попрощался даже, сказал только, что утром вернётся с войсками и всё отберёт.
Загоревал второй король. Война невесёлое дело, когда не понарошку. Вызвал он знакомую фею и говорит:
– Любезная, пожалуйста, сделай так, чтобы мы победили. И чтобы никто не пострадал от этой войны. Чтобы все после сражения домой целыми вернулись. Даже наши враги.
Так сказал король потому, что на самом деле он был очень добрым и никогда никому зла не желал.
Задумалась фея, а потом и говорит:
– Хорошо, мой король, пусть будет по-твоему. Но ты ведь знаешь, что такое настоящая война? На настоящей войне обязательно хоть кто-то должен погибнуть. Иначе она ненастоящая. Ты победишь. И страна будет ликовать и прославлять тебя, победоносного короля. И никто в стране не пострадает. И никто из врагов твоих тоже не пострадает. Погибнет только один человек…
– Кто? – дрогнувшим голосом спросил король.
– Твой сын, – чуть слышно ответила фея.
– Почему? – простонал побледневший король. – Почему именно он? Почему не я? Почему не кто-то другой?!
– Твой сын – храбрый мальчик. Он очень любит своих родителей и свою родину. Ты знаешь об этом. А война – это потеря. Война всегда забирает самое дорогое, то, что дороже собственной жизни. Ты не отдашь врагам свою родину ни за что. Значит, ты должен заплатить за это самым дорогим для тебя, мой король… Иначе не бывает. Никогда не бывает.
– Да что же это такое?! – вскричал король от горя. – Почему? Почему так?! Пусть приходят и забирают всё, пусть! Я не король! Я просто отец! Просто отец… Мне ничего не нужно! Оставьте, оставьте мне моего ребёнка! Оставьте мне сына!