Кто где? Я – это я или я – это он?

Другое письмо, которое было короче, адресовано профессору Каракулову. «Уважаемый доктор! Хочу сказать слова безмерной благодарности Вам – доброму человеку и высокопрофессиональному хирургу. Я очень уважаю Вас за то, что буквально вернули к жизни Айкенова Салиха. Вы его на самом деле пересотворили. Такое не удавалось еще никому. Я хочу Вас поблагодарить за те бессонные ночи и тревожные дни, которые вы провели возле пациента, вселяя в него надежду и желание жить. Я лишь по книжкам читала, что избравшие профессию хирурга, должны быть готовы к самопожертвованию, к неимоверным физическим и психологическим трудностям и риску. А теперь я знаю, что в жизни такие есть. Вы настоящий специалист, ученый и хороший психолог, умеющий заглянуть в душу пациента. Вы себе не представляете, каким настырным и упорным является по жизни ваш пациент Салих. У него была трудная судьба, его сломила жизнь. Но я уверена, что он найдет в себе силы и обязательно выздоровеет. Огромное человеческое спасибо Вам за то, что пересотворили человека, близкого мне. Пусть Аллах хранит Вас и Вашу семью! С наилучшими пожеланиями Лира Лим».

Наши дни. Поздний вечер. Одна из восьми операционных залов клиники экстренной хирургии. Идут параллельные операции на соседних операционных столах. Склонившись под яркой бестеневой лампой, работают две бригады хирургов, одну из которых возглавляет профессор Каракулов. У него на операционном столе молодой человек, получивший тяжелую черепно-мозговую травму во время автокрушения. Его личность, как впрочем, и личность другого пострадавшего, которого доставили вместе с ним, пока установить не удалось, а потому в графу «Фамилия И.О.» истории болезни пострадавших в приемном покое внесли запись «неизвестный №1» и «неизвестный №2».

Вот убраны осколки свода черепа и вскрыта черепная коробка. Профессор, обращаясь к своему молодому ассистенту Тилеку, с пафосом и с нескрываемым восхищением и неподдельным волнением произнес: «Вот оно святое святых человеческого организма, величайшее чудо и гордость природы, именуемое головным мозгом». Не без волнения он продолжил: «Это серая массовидная ткань является самой таинственной тканью человеческого организма, которую считают зеркалом человеческого мира, вместилищем горя и радости, надежд и разочарований, прозрений и ошибок человеческих…».

Вот так, стоя у изголовья пациента, лежащего на операционном столе, Каракулов предавался размышлениям: – Мозг. В мире он самая высокоорганизованная материя, именуемая «вместилищем сознания», и стимулирован он куда сильнее прочих частей человеческого организма. В любой ситуации организм старается протежировать мозг, посылая ему повышенную порцию крови, кислорода или элементов…. Мозг – это загадка, которую вряд ли даже он сам когда-нибудь поймет и познает. А ведь абсолютное большинство людей никогда так и не смогут отчетливо представить себе, насколько сложным образованием является человеческий мозг. Это величайшее изобретение Природы, ее несомненная гордость.

– А знаешь, какой у него незадействованный потенциал? – обратился он к Тилеку. – Ведь все прочее рядом с ним не сложнее детского конструктора. Восхищает то, что потенциальных межнейронных связей здесь во много раз больше, чем атомов во Вселенной их количество выражается единицей с несколькими миллионами нулей.

– Но… – есть но. – Каракулов, задумчиво простояв минут пять, продолжил. – Но с другой стороны именно с помощью мозга Природа вначале восхитилась всеми своими творениями, а затем с ее же помощью убедилась и в обратном, в конечности мироустройства, которую он создал. – Как по твоему, почему? Не дожидаясь ответа, сказал: – Природа убедилась, что, в конце концов, Мир угаснет, как результат и следствие второго закона термодинамики: зарождение – развитие – расцвет – регресс – распад. – Вот это трагедия! – воскликнул профессор и продолжил. – Природа умеет ценить свое высшее творение, а потому она и заточила мозг в замкнутую костяную коробку, чтобы предохранить его от случайных и неслучайных повреждений. К сожалению, даже это не всегда помогает, как впрочем, у этого несчастного, – с грустью в голосе сказал он.

– Да-а-а! Неутешительная картина, – констатировал он, после того как подробно осмотрел мозг, скорее то, что от него еще осталось, по ходу удаляя кашицеобразную кровяную массу, во что превратилась почти вся правая половина мозга. В таких случаях нейрохирурги говорят о размозжении мозга. В этом случае мозговая ткань настолько искорежена, и надеяться на то, что он восстановит свою структуру и деятельность, практически не приходится.

– Итак, мой друг! Мозг, как видишь, размозжен, что дает нам, к сожалению, полное основание бесславно завершить нашу с тобою операцию. Мы бессильны, что-либо сделать. Затем, сделав паузу, тихо размышлял вслух. – Вот так вот, хирургия может многое, но она не всесильна и имеет свои пределы возможностей. Жаль, очень жаль! Этот молодой человек не жилец на этом свете. Но посмотрите, – он обратился к своим помощникам и анестезиологу, – как он хорошо сложен и развит, посмотрите какой у него торс, прямо-таки голливудский герой, этакий Джеймс Бонд, который как будто бы прилег отдохнуть после очередного спасения мира. И сердечная деятельность вполне. – Все обратили взор на монитор кардиоскопа. Сердце ровно выдает свои кривые, а цифры на табло показывают стабильное пульсовое давление.

– Неужели это конец и ничего нельзя сделать? – задавался он. Было видно, что Каракулов находился в состоянии отчаяния и нерешительности. – Неужели ничего нельзя предпринять? Внешне было видно, что его душит жалость к пациенту и одновременно бессилие спасти ему жизнь, предприняв нечто спасительное чудо. – Кто этот незнакомец, кем он является, о чем думал и мечтал, пока не попал на операционный стол? – думалось ему. Крепкий торс, аккуратная внешность, лицо, обрамленное ухоженной бородкой, говорили о том, что перед ним явно одухотворенная личность. – Может художник или его коллега ученый, а может быть поэт или какой-нибудь священнослужитель?

Каракулов поймал себя на том, что раньше подобными вопросами не задавался. Ему было все равно, кто лежит под простынями на его операционном столе – высокопоставленный вельможа или бомж, старик или юнец, мужчина или женщина. На операционном столе он видел только объект своего рукоделия – органы и ткани, сосуда и нервы, шов, еще шов, шить, отрезать, инструменты, инструменты…. Иногда лишь во время обхода уже в реанимационном отделении или в палате знакомился с оперированными накануне ими больными. Таков был заведенный им порядок, его помощники готовили больных к операции, он оперировал, реаниматологи выхаживали, лечащие врачи долечивали. Поэтому организационные и личностные детали его мало интересовали.

А на этот раз все было по-другому. Обычно Каракулов после завершения операции быстро отходил от стола, сухо бросив хирургической бригаде традиционное «спасибо!» На этот раз почему-то он медлил и явно находился в смятении, на его лице отражалась не только жалость, но и замешательство. Вся бригада застыла в ожидании, теряясь в догадках – что бы это значило, чего ждать от него в следующий миг?

– Видимо стареет наш Бакирович, – подумалось Асе, многолетней операционной сестре профессора, – становится впечатлительным и сердобольным. Наверняка Юлий Цезарь находился в таком же состоянии и ожидании, когда он стоял у моста через Рубикон – стоит ли его армии переходить реку или отступить? Она еще находилась под впечатлением от прочитанной книги «Жизнь двенадцати Цезарей». Никогда не думала, что Юлий Цезарь, которого она считала образцом решительности, на грани сумасбродства и отчаяния иногда также проявлял нерешительность.

Профессор, стоя у операционного стола, оставался в раздумье. Скрестив руки на груди, он вот уже десяток минут молчал. Во всей его позе чувствовалось внутренняя напряженность и смятение. Сотрудники знали, что это у него предвестник какого-либо неординарного решения, внезапного порыва. Бригада не ошиблась. Внезапно, как будто бы он возвратился из небытия:

– Коллеги! Посмотрите, – сказал он, – основание черепной коробки целое, магистральные кровеносные сосуды также не повреждены. А что если мы используем эту черепную коробку для размещения другого головного мозга? – с лихорадочным блеском в глазах провозгласил профессор. – Вон на соседнем операционном столе уже почти три часа пытаются безнадежно «заштопать» пострадавшего, у которого повреждены органы груди и живота, но, кажется, у него черепная коробка не повреждена. У него и возьмем его головной мозг, – решительно сказал Каракулов.

– Что скажешь, коллега? – с вызовом и несколько иронично спросил профессор у своего ассистента. Тилек не нашелся, что и как ответить, приняв эту реплику, то ли за розыгрыш, то ли за иронию. В это время профессор, обращаясь к соседним хирургам, еще раз уточнил – есть у вас какие-либо шансы спасти пострадавшего, над которым вы колдуете? На что Наим Сафарович, хирург, возглавлявший соседнюю бригаду, ответил: – Кубат Бакирович. Я сейчас к вам подойду и объясню ситуацию. Но, еще не отходя от стола, он напомнил: – У нас возникла критическая ситуация. У пострадавшего имеет место закрытая комбинированная травма грудной и брюшной полостей с множественными разрывами легких, печени, почек, кишечника. Одним словом, – констатировал он, – имеет место несовместимая с жизнью тяжелая травма.

– Тем более началось нарушение свертываемости крови, – вступил в разговор анестезиолог, стоявший у изголовья пострадавшего на соседнем операционном столе.

Наим Сафарович, подойдя к столу и оглядев операционное поле, заметил: – Кубат Бакирович! Мозги-то этого человека растекаются.

– В том то и дело. А по-твоему, это человек?! Без головного мозга, без важнейшего центра восприятия – это уже не человек, это как принято называть, труп с бьющимся сердцем. Вы то об этом знаете.

– Вы правы, Кубат Бакирович, – произнес Наим Сафарович, не поднимая головы. – Он… он – уже не человек… Кубат Бакирович! С вашим пациентом понятно, теперь пойдемте к нам, – пригласил он к соседнему операционному столу.

– Посмотрите, какой хаос царит у нашего больного в брюшной и грудной полостях!

Даже бегло осмотрев то, что творилось в чреве грудной и брюшной полости, Каракулову было достаточно для того, чтобы оценить тщетность попыток хирургов заштопать больного. Уж слишком обширная и тяжелая травма. – Да. Вы правы Наим Сафарович. Здесь действительно несовместимые с жизнью повреждения. Это уже не человек, это анатомический набор, извините меня за такое определение!.. – протянул он.

Стоя возле операционного стола, Каракулов видел тщету хирургов, что-либо предпринять. Он понимал отчаяние Наима Сафаровича. Такое внутриоперационное осложнение, как срыв компенсаторных возможностей свертываемости крови, сводит на нет любые попытки остановить кровотечение. Когда кровь больного уже не сворачивается, а продолжает течь из любого прокола тканей, хирурги образно говорят о том, что «ткани плачут кровавыми слезами, оплакивая скорый конец жизни».

– Что за день такой выдался, – подумал он, – два одновременных кандидата в труп. Неужели ничего нельзя сделать? Интересно, кем является этот незнакомец? Кем приходится он пациенту, лежащему на соседнем операционном столе? Какая судьба свела их вместе? Разглядывая «своего» пострадавшего он мысленно представил, что пациенту внешне можно дать все шестьдесят лет, хилое тело, весь покрытый наколками. – Небось какой-нибудь наркоман, уголовник или бомж. Если повнимательнее рассмотреть, – отметил он про себя, – то среди многочисленных татуировок обязательно найдешь сакраментальные слова типа «Не забуду мать родную» или «Нет в жизни счастья». А вот и оно. Так и есть на левом плече наколка «Прости, мама».

– А как с черепом? – вопрошал профессор. – Есть ли видимые повреждения черепа у пострадавшего?

– Череп его целый, – отозвался Наим Сафарович. Айдар, хирург, принимавший пострадавшего, также подтвердил, что свод и основание черепа без повреждений и визуально, и рентгенографически.

Получив такой ответ, профессор снова обратился уже к своим ассистентам – что скажете коллеги? Будем пересаживать головной мозг?

Тилек и Саид промолчали, да и ничего вразумительно они и не могли бы сказать. В таких операциях они участвовали не так часто, а потому их нерешительность можно было понять.

– До чего же вы все-таки меланхоличны и нерешительны! – то ли с упреком, то ли с насмешкой он обратился к своим ассистентам. – Сколько вам лет?

– Тридцать, – коротко ответил Тилек.

– А мне двадцать восемь, – изрек Саид.

– А сколько лет вы работаете хирургом?

– По шесть лет, – ответил за двоих Тилек.

– Но ведь вам, для того чтобы стать трансплантологом, приобрести опыт, то есть по существу проверенную жизнью способность к настоящему научному мышлению, нужно лет десять как минимум. Правильно? Тогда прикиньте сколько вам тогда будет годов?

– Лет этак сорок пять, пятьдесят, – ответил уже Саид.

– Вот, вот…, – Каракулов пошутил, – Сорок пять лет – это уже молодые годы тю-тю…, то есть позади и ты вступаешь в средний возраст. Возраст, как сказал один мудрец, – это легко исправимый недостаток. Вы даже и не заметите, как за ним придет пятьдесят лет. А что касается этого возраста, то это некий символический рубеж, после которого, как сказал другой мудрец, человек продолжает идти вперед, но почему-то задом наперед. Так что жизнь не ждет. Она все время подстегивает: работай, работай, с каждым годом все больше, все интенсивнее, все продуктивнее, иначе застой, иначе деградация, а деградация – это смерть. Так что, мои молодые коллеги, не спите на ходу! Думайте и делайте, делайте и думайте! – закончил он свою тираду.

– Кубат Бакирович! – Тилек робко, но дерзко протянул, – я привык слушать вас серьезно, а вы продолжаете шутить. Ну как всерьез можно говорить о пересадке головного мозга?

– Я не шучу, – нашелся профессор, – я советуюсь с вами, а впредь постараюсь быть серьезным. Но с другой стороны, ну а почему бы вам взять и не задуматься о пересадке головного мозга? Вы что даже не можете предположить, что такое возможно. – А если так, то извините коллеги! Тем не менее попросил вас бы на досуге задуматься о том, что я вам сказал про возраст, про активную жизнь и деятельность. А сейчас думайте, как выйти из сегодняшней хирургической ситуации.

Тилеку стало неудобно за свою резкость. Он честно признался, что это, то есть пересадка головного мозга, которую вознамерился профессор выполнить, у него «не укладывается в голове», на что Каракулов отреагировал каламбуром: – Если это не укладывается у тебя в голове, то мы постараемся уложить головной мозг одного больного во вместилище другого. Все рассмеялись, нервозная обстановка в операционной несколько разрядилась, все почувствовали, что напряженность спала, пошли будничные разговоры.

Каракулов не любил шума в операционной, и, когда он оперировал, в зале всегда стояла мертвая тишина. А сейчас, он стоял отрешенно, не обращая внимание ни на шум, ни на разговоры, думая о чем-то своем. Может быть, он продумывал ход операции или же думал о том, если все же решится их прооперировать, как и что придется отвечать начальству или родным этих двух несчастных пострадавших. А ведь стоял вопрос ни дать, ни взять об эксперименте над пациентами, а на кону стояли жизнь и судьба обоих.

– Стоп! Прошу тишины и собранности! – профессор почти выкрикнул. – Решено! Будем пересаживать! Всю ответственность беру на себя! У нас должно получится, у нас получится. Вперед, друзья! – Произнесено это было решительным тоном, не терпящим возражения. А обращаясь к своим ассистентам, добавил: – Прошу собранности, внимания и четкости. Лишних вопросов прошу не задавать! – предупредил он. – Прошу тишины. Каковы результаты фенотипирования тканей?

– Сходимость девяносто восемь процентов, – сказала анестезиолог.

– Удивительное соответствие. А что они родственники?

– Пока ничего неизвестно, но факт есть факт – сопоставимость и набор фенотипов свидетельствует о явном кровном родстве обоих пострадавших, – ответила анестезиолог. – Иначе даже невозможно представить такую случайность, – добавила она. – Будем полагать, что они либо отец и сын, либо родные братья.

– Ладно, рискнем. Глубокое охлаждение на тридцать минут. Градиент – полградуса в минуту. После изъятия головной мозг нужно подключить к оксигенатору. Вы поняли меня? – переспросил он у анестезиолога.

– Да. Понятно, – ответила анестезиолог. – Все! Неопределенность снята, – то ли с облегчением, то ли с сарказмом заметила анестезиолог Бакыт Капаровна. В операционной засуетились, засобирались, пошли четкие команды и уточнения. Вызвали в операционную перфузологов. Те прибежали и молча начали разворачивать свою аппаратуру, параллельно заказывая одногруппную кровь, вставляя зонды и оксигенаторы, пополняя перфузаты. Лишь после полной подготовки своего оборудования, Алексей Иванович, перфузолог, доложив профессору о готовности к подключению, обратился с вопросом: – Кубат Бакирович, каковы планы?

Алексей Иванович был ошарашен, когда профессор сказал, что нужно подготовиться к подключению аппарата искусственного кровообращения (АИК) к сосудам изолированного головного мозга, когда его извлекут из черепной коробки пострадавшего, который сейчас находится на том операционном столе. – И пока мы будем «пришивать» головной мозг, – профессор указал, – вот в эту черепную коробку, ваша задача заключается в том, чтобы поддерживать циркуляцию крови в мозговых сосудах. – Теперь понятно?

– Кубат Бакирович. Позвольте дорогой. А что речь идет о пересадке головного мозга? Я вас правильно понял? А такое возможно в принципе? – удивленно переспросил Алексей Иванович.

– Да! Вы правы, именно о пересадке головного мозга, – вместо него ответила Бакыт Капаровна. – Так что, коллега, не удивляйтесь.

– На сколько это возможно, Кубат Бакирович? – тем не менее Алексей Иванович вновь обратился к профессору. – Я еще ни разу не слышал, что такое возможно, – не унимался он.

– Уважаемый Алексей Иванович! Такова ситуация – мы первые, которые только что решились на такую вот операцию. А в мировой практике были эксперименты, специальные исследования, намерения. Но еще никто в мире не осмеливался эту операцию сделать на человеке. Так что мы первые, у нас появился шанс, и мы не должны упускать его, – констатировал он. – После операции я постараюсь рассказать все о пересадке головного мозга и о результатах исследований, связанных с этой операцией, если вы, конечно, еще захотите послушать, – сказал он, обращаясь ко всей хирургической и анестезиологической бригаде.

– А теперь прошу соблюдать порядок и тишину в операционной, – обратился он ко всем. – Тилек, Саид! Вначале мы должны удалить этот головной мозг. Наша задача, – объяснил профессор, – подготовить череп для размещения пересаживамого головного мозга. Сейчас нам предстоит очень тщательно и нежно выделить магистральные сосуды мозга. Итак, коллеги, за работу. Операция, нет, как ни обидно признавать, эксперимент, начался, – констатировал он. – Ответственность за все беру на себя!

Бригада приступила к операции. Тишина в операционной прерывалась только короткими приказаниями профессора, требовавшего тот или иной хирургический инструмент или шов, а также короткими командами перфузиолога или анестезиолога. Со стороны было видно, что хирурги пустили в ход всю свою блестящую хирургическую технику, соединяя быстроту с необычайной тщательностью и осторожностью. Как и планировалось в начале, изъяли головной мозг у пострадавшего №2, а спустя некоторое время изолированный головной мозг разместили в черепной коробке пострадавшего №1.

Через три часа непрерывной операции Каракулов положил на стол последний инструмент, кивнул хирургам-ассистентам и стянул операционные перчатки. Под стерильными покрывалами и повязкой на голове пациент оставался внешне тем же человеком, как и прежде. Но… это только внешне, – подумалось профессору. – Тот да не тот, тот да не тот, тот да не тот – весь в думах приговаривал Каракулов, размываясь в предоперационной.

– О чем это шеф? – недоумевал не только Тилек, но и вся бригада, которая копошилась вокруг стола, что-то подключая, что, наоборот, отключая, измеряя, поправляя.

– Все. Сказано-сделано, – наконец, сказал Каракулов выпрямляясь, – Итак, что мы имеем? Один из пострадавших приобрел чужой головной мозг или, наоборот, головной мозг приобрел новое тело? Отныне одна большая загадка и надежда – приживется ли головной мозг в новом теле? Кем проснется, если таковое случится, пострадавший, получивший чужой головной мозг? Или наоборот, головной мозг, получивший чужое тело? – как бы говоря сам с собой, – размышлял профессор вслух. Бросив последний взгляд на пациента, он покинул операционную.

Неосведомленный человек ни за чтобы не разобрал, кто из двух пациентов остался жив, а кто умер, – подумал он про себя. – Хотя, если вдуматься, благодаря пересадке головного мозга у его пациента ничего личностного не осталось, разве лишь его тело. То есть он умер?! А тот, у которого три часа тому назад забрали головной мозг, а тело списали как мертвое – жив, как ни странно! – Он жив! Непосвященному такой метаморфоз был бы совершенно непонятным. Об этом не догадывались и его коллеги, которые были заняты необходимыми на тот момент манипуляциями и заботами о пациенте.

Пациента сразу же разместили в барокамере реанимационного отделения. Сейчас пациент, весь опутанный проводами и трубками, находился в барокамере со встроенными электронными приборами слежения за параметрами жизнедеятельности. Барокамера напоминала собой своеобразный кокон и представляла собой биокомплекс – многофункциональное медицинское устройство для лечения и поддержания в оптимальном состоянии человеческого организма, независимо от условий внешней среды. Анестезия, питание, удаление продуктов жизнедеятельности – все автоматизировано. Многочисленные сканеры и датчики регистрируют малейшие изменения в состоянии больного и выводят данные на мониторы.

Вот таким в истории науки и медицины запомнилась первая попытка пересотворить человека путем пересадки к головному мозгу одного человека тела целиком другого человека. Вот так человек замахнулся на проблему пересотворения человека, возомнив себя Богом, вот так человек нахальным образом перешел ту грань невозможного, запрещенного, открыв тем самым проклятый «ящик Пандоры», не ведая к чему это приведет и чего ожидать от такого близорукого поступка.

Мозг пересажен. Вроде получилось неплохо. Но Каракулов не испытывал того чувства удовлетворения, какое бывало после сложной, но удачной операции. Такое чувство у хирургов бывает, особенно, когда стандартную операцию заканчиваешь не стандартно, то есть творчески, а нестандартную операцию превращаешь в стандартную, – считал он. Такой вот уровень хирургической работы – это уровень «золотые руки», и может служить своего рода критерием, по которому можно судить об искусности хирурга, об его мышлении и умении.

Что-то его сомневало? – Нет. Не сама операция, а то, что произошло, скорее то, что произойдет теперь. С некоторых пор, а точнее когда уже переступил свой пятидесятилетний рубеж, почему-то начал бояться не только публичного выпада, но даже упрека в свой адрес. – Нет, он не считал себя непогрешимым, нет. Видимо возраст и положение обязывало вести более совестно, более требовательно, что любой упрек или даже неодобрение казалось ему чем-то запредельным, воспринимаясь как незаслуженное и обидное. – Возраст и стереотип, черт побери! – подумал он. – Всегда так. Человек сам себе усложняет жизнь. Нет бы даже с возрастом воспринимать критику или упрек как подобает – деловито, справедливо, как это бывало в молодые годы, но нет же.

То, что его будут открыто обвинять, поносить и ругать, а вероятно и накажут и обяжут в связи с сегодняшней, так сказать, несанкционированной сверху операцией, которая относится к категории эксперимента на больном, привело его в унынье. Это тревожило его и раздражало. Потому и не было у него обычного послеоперационного благодушия, того самого, что бывает, когда необычная, но удачная операция завершена, жизнь больного сохранена, а впереди признательность, благодарность и отдых.

Размываясь в предоперационной, Каракулов размышлял: – Ну, скажем, собрал бы перед операцией консилиум врачей для решения вопроса о трансплантации. Во-первых, нужно было бы пригласить, как минимум, руководителя клиники – это раз, нейрореаниматолога – это два, специалиста по эхографии и энцефалографии мозга – это три. Мнения специалистов, конечно же, могли разойтись и разошлись бы, чего скрывать. А ведь ситуация требовала не спора специалистов, каждый из которых пытался бы застраховать свое решение. Уверен, что были бы высказаны разные мнения, возможно даже диаметрально противоречивые. А как быть тогда? Дискуссия обязательно затянулась бы, а время то не ждало, судьбу больного решали мгновения. Потому, ему и пришлось принимать решение на свой страх и риск, – успокаивал он сам себя. – Мозг был размозжен – это раз, а тот, у которого взяли мозг для пересадки, уже умирал от потери крови – это два. В крайнем случае, у меня много свидетелей с их заключениями, – успокаивал себя Каракулов, убеждая самого себя – Я и посчитал не нужным соблюсти заведенные формальности. Тем не менее, он понимал, что порядок есть порядок, что, по сути, он своим решением переступил некий недозволенный порог. От этого в его душе становилось еще не уютнее.