Война, мир и книги

Но как же все это стало возможным? Почему партия, твердо шедшая ленинским курсом вплоть до 1929 г. и умело преодолевшая все кризисы НЭПа – и кризис хлебозаготовок 1923 г., и кризис денежного обращения 1925 г., – стойко отбившая все нападки Троцкого, Зиновьева и Каменева на политику «смычки» рабочего класса и крестьянства, в решающий момент пошла не за Бухариным, а за Сталиным? И как такой человек, как Сталин, вообще мог взять власть в обществе, только что освободившемся от самодержавия? Это, наверно, самый сложный вопрос, ответ на который пытается найти Лацис. Он признает, что в послереволюционном обществе действительно существовала мощная тенденция к ускорению темпов социалистического строительства через пересмотр НЭПа как политики «смычки» пролетариата с крестьянством. Две эти тенденции противостояли и боролись друг с другом, и Сталин положил свой авторитет и мощь выкованного им партийного аппарата на чашу весов, склонив ее тем самым в сторону «ускорения». Если Ленин в 1918 г. личным авторитетом вынудил партию принять Брестский мир, а в 1921 году – покончить с «военным коммунизмом», то Сталин в 1929 г. навязал ей «борьбу за план». К этому времени он уже был единственным и признанным лидером партии, ее символом, ему верили безоговорочно, за ним шли как за верным ленинцем. Верили зачастую на слово, тем более что сам Сталин, вопреки требованию Ленина не расширять ряды партии, а наоборот, чистить и сокращать их, все 1920-е годы упорно расширял численность РКП(б) так, что к 1929 г. это была уже не партия профессиональных революционеров, а партия советских бюрократов и молодых «полурабочих». Сталин, показывает автор, умело манипулировал не только аппаратом (а «сталинский подход был, без сомнения, милее любому бюрократу – Ленин требовал уж очень многого, тогда как Сталин ставил задачу просто и ясно»), но и массами, которые он побуждал решительным рывком, штурмом, кавалерийской атакой прорваться к желанному социализму. «Его устраивала психологическая подготовка нового общества к тому, что враг массовиден, а насилие над массой людей – оправданно». А когда стало понятно, что выбранные меры не работают, что народ саботирует великие планы, – превратил страну в один большой концлагерь.

«Если проблема в том, что они слишком часто увольняются по собственному желанию – запретить это, только и всего. Запрет свободного выбора работы, годы тюрьмы за десяток украденных гвоздей – таковы были трудовые законы при Сталине». Воцарился террор – но не террор во имя разрушения старого строя, который признавали необходимым и Маркс, и Ленин, а террор «во имя созидания нового общественного строя». Какой новый строй можно построить террором? Только террористический. Такой и построил Сталин в СССР, и назвал его «реальным социализмом». Поиски альтернативы ему – «социализма с человеческим лицом» – шли много лет, но так ничем и не кончились. Их бесплодие погребло под собой и само здание Советского государства. Глубокая историческая ирония в том, что одним из похоронщиков этого государства стал поклонник и младший соратник Лациса – Егор Гайдар. Ученик круто повернул руль к капитализму, реставрации которого так боялся учитель. Он пошел дальше и, вопреки Лацису, отождествил социализм со сталинизмом, обесценив и обнулив тем самым труды и жертвы миллионов советских людей. Тех, кто шел за Сталиным в надежде построить справедливое и счастливое общество, как пятилетку – «в четыре года». Иной альтернативы нет, посчитал Гайдар, и окончательно закрыл для России возможность строительства хоть социализма, хоть капитализма «с человеческим лицом». Именно в этом нас убеждали радикальные либералы, и за это убеждение мы заплатили «лихими девяностыми», гигантским – двукратным! – многолетним спадом производства, обнищанием страны и разочарованием в реформах. Лацис утверждал, что альтернатива всегда существует, и предметно показывал это на материале 1920-х годов. Неужели же мы поверим, что альтернативы не было в 1991-м?

Джералд ИстерСоветское государственное строительство. Система личных связей и самоидентификации элиты в Советской РоссииМ.: РОССПЭН,2010[5]

Общепризнанно, что СССР управлялся административно-командной системой. Но насколько действительно командной она была? Ирландский историк-советолог Джералд Истер полагает, что администрирование в СССР было в значительной степени персонифицировано и опиралось на неформальные элитные группы. Более того, без этих групп, которые Истер уподобляет княжеским «дружинам» Киевской Руси, советской власти не удалось бы ни подчинить себе гигантские сельские территории за пределами промышленных центров, ни провести коллективизацию и индустриализацию страны. Переплетение формальной и неформальной структур резко расширило возможности советской власти, но оно же и ограничило самовластие московского Центра. Поэтому период продуктивного и взаимовыгодного сотрудничества между центральными и провинциальными «системами личных связей» закончился их конфликтом и уничтожением целого слоя раннесоветской элиты Сталиным в конце 1930-х годов, после чего государство окончательно превратилось в суперцентрализованное и деспотическое.

Истер рассматривает взаимодействие формальных и неформальных структур диалектически: оно одновременно усиливало изначально слабое, почти лишенное кадров и финансов государство и ослабляло его, деформируя официальную политику. В конечном счете это противоречие вылилось в открытое противоборство между Центром и провинциальными руководителями. Конфликт стартовал в годы коллективизации (1929–1932) как дискуссия по поводу темпов и методов организации колхозов и объемов обязательных поставок хлеба государству. Кризис поставок 1932 г., приведший к катастрофическому голоду, перевел эту борьбу в открытую фазу. В ответ на сопротивление провинциальных начальников Центр инициировал две волны смены низового административного и партийного аппарата (1930 и 1932–1933) и реорганизацию административно-территориального деления с уменьшением размера региональных единиц.

Напрямую региональных вождей репрессии коснулись позже, в 1937 г. Модель смены власти в регионах была отработана на Закавказье, которое в 1932 г. возглавил Лаврентий Берия, выходец из органов внутренних дел, не принадлежавший к генерации «комитетчиков». Он постепенно очистил закавказские парткомы от ставленников прежнего патрона – Серго Орджоникидзе. Ответный ход провинциалы сделали в 1934 г. на XVII съезде партии, попытавшись сместить Сталина и заменить его Кировым. Эта попытка провалилась из-за отказа Кирова выступить против Сталина, а вскоре и сам он погиб при весьма подозрительных обстоятельствах. За Кировым последовали Куйбышев (1935) и Орджоникидзе (1937). Так «комитетчики» лишились своих лидеров, представлявших их интересы в центральных органах власти. Затем было сменено руководство НКВД (1936) и обезглавлена военная верхушка, поддерживавшая тесные связи с провинциалами («заговор Тухачевского»). После этого региональные руководители были обречены, и практически все они в 1937–1938 гг. потеряли должности, а затем и жизни. На смену им пришла новая, послереволюционная генерация руководителей, не спаянная опытом работы в подполье и участия в Гражданской войне. Она была обязана своей карьерой только сталинскому центру.

Провинциальные руководители первого поколения были ближайшими соратниками Сталина по борьбе против «партийных интеллигентов» ленинского призыва, высокообразованных и проведших значительное время в эмиграции. Вернувшись в страну после Февральской революции, они заняли важнейшие посты в ЦК партии, а затем и в Советском государстве. В отличие от них, «комитетчики» были слабо образованы, но в предреволюционные годы они работали в подполье, а затем активно участвовали в Гражданской войне на постах политкомиссаров и членов реввоенсоветов армий и фронтов. В ходе внутрипартийной борьбы 1920-х годов они поддержали Сталина в его борьбе против «интеллигентов», чьими лидерами были Троцкий, Зиновьев и Каменев. В 1929–1932 гг. «комитетчики» стали основной силой, реализовавшей сталинский курс на коллективизацию и индустриализацию. У них не было идеологических разногласий со Сталиным, но они требовали своей доли власти и участия в принятии стратегических решений, лоббируя свои интересы прежде всего через Кирова, Орджоникидзе и Куйбышева, входивших в центральное руководство, но сохранявших тесные связи со своими боевыми соратниками в региональном руководстве. Если бы им удалось навязать Сталину свою волю, Советское государство развивалось бы не как персонифицированное и деспотическое, но как олигархическое и корпоративное. Так, собственно, и произошло, но гораздо позже – в результате свержения Хрущева региональными руководителями, сгруппировавшимися вокруг Брежнева. Последний в ответ обеспечил им несменяемость, участие в принятии решений Центром и обильное выделение ресурсов.

Итак, личностно-групповой элемент в советской системе управления был настолько важен, что командно-административную систему можно расшифровать иначе, чем принято: элемент бюрократической централизации и иерархии в ней успешно сосуществовал с элементом групповщины, организованной по принципу «команд». Дружины в княжеской Руси, клиентелы в царской, команды в советской и постсоветской – вот подлинный горизонтальный структурообразующий принцип нашей элиты, не уступающий, а то и превосходящий по влиянию формальные бюрократические вертикали. Но этот элемент конкурировал с волей центральных органов и периодически подвергался репрессиям в разных формах. Без помощи «дружин», как показывает Истер, победа и утверждение советской власти были невозможны. Самой же элите такие образования необходимы как инструменты самозащиты от деспотизма Центра и обеспечения стабильности собственного положения, а также карьерного роста. Немыслимо без них, добавим, и управление в современной России.

Роберт АлленОт фермы к фабрике. Новая интерпретация советской промышленной революцииМ.: РОССПЭН, 2013[6]

Крупный современный американский экономист неоинституционального направления Роберт Аллен известен своими исследованиями промышленной революции в разных странах мира. Россия для него – важный опыт «другой» индустриализации, отличной от первой и образцовой (британской). Крах СССР побудил многих ученых мазать черной краской все, что было сделано советскими людьми, но Аллен считает это большой ошибкой. Его цель – разобраться в причинах потрясающих успехов советского проекта, которые затем сменились неудачами, что в итоге привело к гибели целого государства. «Смерть требует процедуры вскрытия. И гибель страны – не исключение». Аллен тщательно восстанавливает, зачастую прибегая к изощреннейшим методам анализа, количественные показатели советского экономического роста, сопоставляет их с примерами других стран и прорабатывает альтернативные варианты истории («а что было бы, если…?»). Он пытается понять, какие из институтов советской модели оказались эффективными и существовал ли способ повысить эффективность модели в целом. Отправная точка его исследования – представление о месте, которое Россия занимала в мире в начале XX века, перед Первой мировой войной и Революцией. Это место, несмотря на успехи имперской индустриализации при Александре III и Николае II, было незавидным: «в царской России не было тех социальных, законодательных и экономических институтов, которые, по мнению теоретиков экономического роста, являются необходимыми предпосылками для перехода к капиталистическому пути развития».

Таким образом, Россия принадлежала к абсолютному большинству стран мира, которые были, остаются и должны остаться бедными на всю обозримую перспективу. Интенсивное промышленное развитие – дорога к богатству – здесь не имело органических, внутренних предпосылок. Но их можно было создать, что государство и сделало! Петр Великий запустил целевую госпрограмму по импорту западных технологий и человеческого капитала, выжав дополнительные деньги из крепостных. В XIX веке правительство развернуло крупномасштабное строительство железных дорог, создав условия для возникновения черной металлургии, угледобычи и машиностроения. Текстильная промышленность получила мощный импульс благодаря таможенной защите и аннексии Средней Азии, где появились огромные хлопковые плантации. Однако такая политика «не позволяла заложить фундамент быстрого развития, перехода к капиталистическому курсу». Потенциал развития, созданный благодаря ей, был быстро исчерпан, и темпы экономического роста перед войной резко упали. Структурная перестройка экономики замедлилась, перспектива повышения доходов населения почти исчезла. Все выгоды от развития доставались узкой прослойке капиталистов и дворян, «процесс капиталистического развития вел к возникновению настолько острых классовых конфликтов, что дестабилизация политической ситуации была вполне закономерна».

Если бы не первые советские пятилетки, «Россия и по сей день оставалась бы отсталым государством» наподобие большинства стран Латинской Америки и Южной Азии. Таким образом, утверждает Аллен, «экономические институты, созданные Сталиным, работали на благо страны. Они представляли собой более совершенный способ использования рычагов государственного управления для стимулирования роста экономики». Сами эти институты возникли в 1920-х годах при реализации НЭПа. В ходе дискуссий о перспективах индустриализации сформировалось несколько подходов, самыми яркими и значимыми из которых автор считает подходы экономистов Преображенского и Фельдмана. Оба исходили из представления о наличии огромной скрытой безработицы на селе, что создавало возможности для быстрой урбанизации и индустриализации. Необходимо было найти мощные стимулы для миллионов людей покидать деревню и искать работу на заводах и фабриках. Таким стимулом – разумеется, негативным, – и стала коллективизация, проведенная Сталиным террористическими методами. У нее, на взгляд Аллена, существовали более гуманные альтернативы (условно-бухаринский путь), но в любом случае именно деревня должна была стать – и стала – основным донором, за счет которого решались задачи индустриализации. Нужно было создать специфические институты, которые бы позволили осуществить индустриализацию быстро и широким фронтом. Капитализм такими институтами не обладал. Ими стали коллективизация, советские пятилетние планы и «мягкие бюджетные ограничения». Именно эта триада и «запустила маховик беспрецедентно стремительной промышленной революции».

В рамках капитализма главное значение для успеха индустриализации имеет прибыль, зарабатываемая новыми предприятиями. В советском планировании прибыль отошла в тень, главным критерием успеха индустриализаторов стало соответствие темпов строительства целевым установкам пятилетних планов. Чтобы их выдержать, большевики либерализовали кредитную политику, снабдив промышленность достаточным количеством денег и хлеба, отобранного у крестьян по символическим ценам. И «чем амбициознее были производственные задачи, тем важнее становился принцип смягчения бюджетной политики». Хотя плановые задания обычно не выполнялись, они играли роль ключевого инструмента мотивации управленцев к форсированной индустриализации. Погоня за планом «привела к резкому росту занятости и очевидной неэффективности использования труда», но «мягкая бюджетная политика позволяла забыть о том, ценой каких затрат достигается этот рост». Коллективизация же, вытолкнувшая миллионы крестьян в город, снабдила стройки социализма почти бесконечным ресурсом рабочей силы. Ставка на приоритетное развитие «группы А» (производство средств производства) позволила достичь высочайших темпов экономического роста, создать современную промышленность и подготовиться к войне. Заплачено было за это временным снижением уровня жизни трудящихся города и деревни, который, однако, вернулся к прежним показателям и превзошел их уже к концу 1930-х годов.

В завершение исследования Аллен обращается к периоду 1970-1980-х годов, когда темпы роста советской экономики резко упали, а затем и вовсе исчезли, что в конечном счете и привело к распаду СССР Он аргументированно опровергает священную веру «рыночников» в то, что советская экономика по определению не могла долго существовать и просто обязана была развалиться. На его взгляд, никакой обреченности и изначальной фатальности в ее судьбе не было. Дело не в устройстве советской модели, а в изменении внешних и внутренних условий ее существования и некоторых неправильных решениях, принятых советским руководством во времена Брежнева. Во-первых, эскалация холодной войны заставила СССР пожертвовать темпами промышленного роста ради развития военно-промышленного комплекса: это лишило гражданскую промышленность капиталов и умов, опустошило потребительский рынок и создало экономику всеобщего дефицита. Во-вторых, доктрина всеобщей занятости как важного достижения советской модели помешала повысить эффективность капиталовложений: затыкать все узкие места «резервной армией труда» получалось в эпоху первых пятилеток, но после войны такая армия просто исчезла, резко обострилась нехватка рабочей силы. Отойти от этой установки руководство СССР не решилось по идеологическим соображениям. В-третьих, советское правительство не нашло в себе силы закрывать старые предприятия ради создания совершенно новых и современных, вместо этого омертвив громадные капиталы и трудовые ресурсы в ходе неэффективной модернизации заводов-гигантов первых пятилеток. В-четвертых, ориентация на план, а не на прибыль – условие успеха индустриализации – в новых условиях оказалась губительной и превратила советскую промышленность в кадавра, пожиравшего все новые и новые вложения без адекватной отдачи. Все можно было поправить, но «руководству страны не хватало находчивости, позволяющей справляться с новыми вызовами времени». Так советская элита своими руками выстроила дорогу к гибели великого государства.

Максим ЛебскийРабочий класс СССР. Жизнь в условиях промышленного патернализмаМ.: Горизонталь, 2021[7]

Советское государство считалось страной трудящихся, а рабочий класс в ней – правящим. Почему же в 1991 г., когда это государство распалось, рабочий класс не поднялся на его защиту? Наоборот, трудящиеся активно участвовали в его развале и растаскивании по национальным квартирам. Этот парадокс заставляет задуматься, чем на самом деле был советский рабочий класс и в каких отношениях он состоял со «своим» государством. Молодой российский социолог-марксист Максим Лебский изучает жизнь рабочих в условиях «промышленного патернализма», существенно усилившегося в результате косыгинской экономической реформы 1965–1969 гг. Если революция в 1917 г. сделала рабочий класс субъектом истории и дала ему доступ к управлению государством, то уже с конца 1920-х годов он оказался «политически обезличен в связи с тем, что государственно-партийная бюрократия оттеснила рабочих от управления обществом». Так стартовал процесс «деструкции рабочего класса и превращения рабочих в аморфную массу советских обывателей» – что интересно, на фоне его безусловного количественного и качественного роста. В ходе индустриализации был сформирован, по сути, «новый рабочий класс, который был крайне восприимчив к упрощенным политическим лозунгам о победе социализма в СССР». Стремительный слом крестьянского уклада, массовый приход крестьян на заводы создали «переходный тип полурабочего-полукрестьянина», сохранявшийся несколько десятилетий. Но и сами заводы и фабрики радикально изменились в своей социальной роли! Ячейкой советского общества стала не семья, а трудовой коллектив.

«Вся жизнь советских рабочих и их родственников оказалась теснейшим образом связана с предприятием как организатором социально-экономического пространства». Завод выполнял широкий спектр непроизводственных функций: строил и содержал детсады, больницы, пионерские лагеря, жилье, магазины, столовые, дома культуры, турбазы, библиотеки, подсобные хозяйства, стадионы и др. Это не только полностью соответствовало официальной советской идеологии, но и было важным элементом советской модели индустриализации: средства на нее выделялись конкретным заводам, а уже их директора, руководствуясь сугубо производственными целями, были вынуждены думать о том, как и чем удержать рабочих. Так, в полуголодные 1929–1933 гг. заводы организовали систему снабжения, удовлетворявшую потребности рабочих. Затем началось масштабное жилищное строительство – опять-таки в интересах и по линии заводов и фабрик. Без этого закрепить на заводе полурабочего-полукрестьянина, который всегда мог уйти на другую «великую стройку», было сложно. Если в исторических центрах страны жилье строилось и управлялось преимущественно местными властями, то в новых индустриальных городах львиная доля его возникала и содержалась предприятиями. И этот способ создания устойчивых заводских коллективов сработал! Отсутствие жилья и детсадов, плохие условия труда, низкая зарплата – все эти главные причины ухода рабочих нейтрализовались активным развитием социальной сферы за счет и вокруг предприятия. Так в 1930-е годы сформировался «промышленный патернализм»: государство перекладывало на директоров предприятий решение социально-бытовых проблем рабочих, а те боролись с текучкой рабочей силы путем предоставления работникам дополнительных материальных льгот помимо зарплаты.

Новый импульс эта система получила в 1960-х годах, когда трудоизбыточность советской экономики сменилась дефицитом рабочей силы. Протест советского рабочего против тяжелых условий труда и низкого вознаграждения выражался не в забастовках и политической борьбе, как в царской России и на Западе, а в увольнении либо в «осуществлении негативного контроля над производством: производстве брака, нарушении трудовой дисциплины». Встал вопрос, как стимулировать рабочих не только оставаться на предприятии, но и работать продуктивнее. Решение, которое нашли премьер Алексей Косыгин и его соратники, было таким: повысить долю прибыли, оставляемую в распоряжении предприятия, и расширить возможности директора завода распоряжаться этой долей. Предполагалось, что это мотивирует работников брать на себя более напряженные производственные планы и выполнять их. По факту этого не произошло, но зарплаты и премии работников действительно увеличились, как и полномочия директорского корпуса. Это отвечало его стремлению к расширению своей автономии, которая при Сталине успешно подавлялась, а при Брежневе – наконец восторжествовала. Госплан во многом утратил руководящие функции, «ведомственная либерализация» экономики привела к разбалансировке народного хозяйства и ослабила его управляемость. Более того, реформа запустила процесс размывания «института государственной собственности, способствуя постепенному выделению из нее собственности групповой». Тем самым были заложены основы «директорской приватизации», развернувшейся в 1990-х годах, когда прежде общенародные предприятия через разнообразные схемы превратились в собственность «красных директоров».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 110, февраль 2024).

2

Здесь и далее в книге «*» означает физическое или юридическое лицо, внесенное в перечень иностранных агентов.

3

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 109, январь 2024).

4

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 111, март 2024).

5

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 103, июль 2023).

6

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 88, апрель 2022).

7

Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 94, октябрь 2022).