Старший сын Рабиновичей Вевик был назван в честь деда, отца Нохума – ребе Вевика. Вевик очень гордился своим талантливым братом и в 1939 году написал книгу на идиш «Мой брат Шолом-Алейхем». Вевик Рабинович жил в Бердичеве и стал замечательным перчаточным мастером. Его женские перчатки были столь высокого качества, что экспонировались на Парижской выставке.
Особо близок Шолом-Алейхем был со своей родной сестрой Брохой. В детстве они были неразлучны. А потом Броха вышла замуж за мастерового Райзмана и переехала в Кременчуг. Броха трагически погибла во время обрушения погреба, куда она спустилась за домашними соленьями. У неё осталось пятеро детей – две дочери и три сына…
В 1872 году, когда Шолому исполнилось 13 лет, скончалась его матушка. Нохум овдовел с тремя детьми на руках. И вскоре женился во второй раз – на молодой вдове, у которой было трое собственных детей. Женщина крепкая, здоровая, мачеха Шолома во втором замужестве родила ребёнка. Потом ещё одного, и ещё. Так у Шолома появились шестеро сводных братьев и сестёр и трое чужих, ему не родных. Однако, детей, возможно, было и больше – когда Шолом покинул родительский дом, мачеха едва отняла от груди младшенького и была готова забеременеть в очередной раз.
Двенадцать детей – это по современным меркам очень много. Но известно, что трое детишек Рабиновичей умерли в младенчестве (их, умерших, тоже могло быть больше). Так детей было вовсе не дюжина, а полтора десятка или около того. Невообразимое количество. Ясное дело, что прокормить всех за счёт доходного дома и балансирующего на грани разорения магазинчика было немыслимо.
8. Первые учителя
В четыре года Шолома отдали в церковную школу (еврейское учебное заведение при местной синагоге) хедер. Первым учителем основ грамоты стал Нота-Лейб, учитель младших классов, сам получивший лишь среднее образование (хорошо, хоть среднее – обычно учителями начальных классов были люди, закончившие только начальную школу).
Обучение было не совсем обучением – хедер для малышей выполнял функции детского сада, где с детишками больше играли, занимали их на целый день, кормили (за счёт родителей), чтобы дать возможность их отцам и матерям зарабатывать на хлеб насущный.
Изучение письма, чтения, основ языка идиш и арифметики начиналось лет с семи. А к двенадцати годам детей переводили в старшую группу хедера, где изучали Талмуд. Здесь царствовал раввин Зорах, педагогическими инструментами которого была тяжеленная книга, которой он лупил нерадивых учеников по головам, да розги. Зорах был строг и в том, что касалось религии, крайне щепетилен. Но и знания давал самые что ни на есть настоящие. Достаточно сказать, что после окончания реального училища (где Талмуд не преподавали, поскольку училище было русским), Шолом устроился раввином и несколько лет проработал в местечковой синагоге. Заслуга в его познаниях была целиком строгого Зораха. Правда, сам Шолом этой религиозной наукой тяготился. Он был абсолютно светским и не особенно аккуратным в религиозном плане евреем.
9. Воронок
Ранние годы Шолома прошли в местечке Воронок. Детские впечатления писателя легли в основу многих его произведений – Воронок стал прообразом знаменитых Касриловки и Мазеповки.
Сонная, застывшая жизнь еврейского местечка с его косностью, ханжеством, патриархальностью, подчёркнутой религиозностью, тщательным сокрытием бурлящих страстей – всё это может показаться ужасной дырой, тоскливым засасывающим болотом. А может остаться в памяти светлым местом, где бережно хранятся традиции отцов и дедов, где еврейская культура развивается в изоляции от влияния соседних культур.
Местечко двулико. Оно и яма, из которой трудно, почти невозможно выбраться. Оно и заповедник устоявшейся жизни, место, где можно обрести гармонию и семейное счастье. Всё зависит от точки зрения и от твоей собственной судьбы. Как повернётся, так свою малую родину и запомнишь…
Воронок был ничем не лучше и не хуже других подобных местечек. Бесконечная возня с соседскими ребятишками в дорожной пыли. Запретные прогулки на берег Днепра. Купание в студёных водах заливчика. Мечты о том, чтобы найти в Воронке клад и разбогатеть.
Позже Шолом-Алейхем опишет свои детские переживания в рассказах о мальчике Мотле. Мотл – любимый персонаж писателя, в котором легко узнать реального Шолома…
Примерно в 1873—1875 годах Нохум Рабинович разорился. Заезжий дом и магазинчик пришлось продать. А обедневшая семья перебралась в Переяслав.
10. Мачеха
Матушка Шолома занималась магазином, которого Нохум Рабинович не касался вовсе. Но новой жене Нохума, мачехе Шолома, досталось лишь домашнее хозяйство, да орава детишек. Магазина уже не было, не было и денег, которые обеспечивали бы более-менее сносную жизнь.
Конечно, Нохум находился в постоянных поисках заработка. Конечно, денег, которые он приносил в дом, катастрофически не хватало. И уже совершенно точно, что постоянное безденежье не прибавляло супругам оптимизма…
Мачеха оказалась женщиной терпеливой и доброй. Она не била детей, хотя в больших семьях физическое наказание было практикой обычной. Она старалась поддерживать в доме чистоту и порядок. Но и уставала смертельно. Мать семейства – это профессия, в которое не бывает выходных, отпусков и больничных. Это работа круглые сутки без особых надежд на вознаграждение. Только любовь своих сыновей и дочерей… Да, разве дождёшься?
Когда детишки особенно «доставали» вторую жену Нохума, она срывалась. И разражалась оглушительной «многоэтажной» тирадой проклятий. Нет, это были не матерные ругательства и не ругательства вообще. Это был поток слов, смысла в которых было не больше, чем во фразе «разрази тебя гром».
В эти минуты на глаза мачехи лучше было не попадаться. Хотя рисковал Шолом лишь собственным слухом – дальше проклятий женщина не шла. Пошумит немного, потом остынет. И всё идёт своим чередом – заботы, беды и радости большой семьи, в которой у взрослых лишь одна головная боль – чем своих чад накормить.
11. «Словарь мачехи»
Ещё в годы жизни в Воронке была у детей Нохума няня. Матушка Шолома была очень занята в магазине, поэтому за детьми присматривала Фрума, женщина «рябая, кривая, но честная, преданная и очень бережливая прислуга». На Фруму возлагалось и бремя наказания ослушников, если уж они напроказничали. И Шолому доставалось едва ли ни больше всех – и оплеух, и розог, и проклятий.
«Вот увидите, ничего хорошего из этого ребенка не выйдет! Это растет ничтожество из ничтожеств, своевольник, обжора, Иван Поперило, выкрест, выродок, черт знает что – хуже и не придумаешь!» – говорила Фрума (в кавычках приведена цитата из автобиографической повести Шолом-Алейхема «С ярмарки»). На самом деле эта добрая женщина любила хозяйских детишек, как своих собственных. Накормив и умыв их, она укладывала детей на общую кровать рядком, а сама укладывалась у них в ногах…
Однако, кривая Фрума и в подмётки не годилась мачехе Шолома по части проклятий. Вот ещё одна цитата из повести «С ярмарки», последнего произведения Шолом-Алейхема. «Чтоб тебя скрутило, отец небесный, чтоб тебе и болячки, и колики, и ломота, и сухота, и чесотка, и сухотка, и чахотка, чтоб тебя кусало и чесало, трясло и растрясло, и вытрясло, и перетрясло, боже милостивый, отец небесный святой и милосердный!».
В конце концов Шолом, мальчик наблюдательный и смешливый, составил «Словарь мачехи» – выписал в алфавитном порядке все её проклятия. Этот «Словарь» и стал первым произведением будущего писателя.
12. Арнольд
В переяславском доме Рабиновичей бывали самые разные люди – учителя, фельдшеры, агрономы. Публика разношёрстная, но образованная. Сам не получивший систематического образования, Нохум Рабинович был человеком любознательным, прогрессивным, интересующимся науками и общественной жизнью. И приятели у него были соответствующие его уровню.
Одним из них был Арнольд из Подворков, описанный Шолом-Алейхемом в повести «С ярмарки». Этот малообщительный, замкнутый человек обладал обширными познаниями, полученными им в результате многолетнего самообразования. Арнольд жил совершенным затворником в крошечной каморке, слыл вольнодумцем, насмешливо критиковал царящие в России порядки, терпеть не мог богачей, высмеивал религиозные и сословные предрассудки.
Арнольд первым заметил, что Шолом необычайно одарённый мальчик. В какой именно области, сказать было трудно. Но точность речи, независимость суждений, острый цепкий взгляд, избирательная память – всё это говорило о незаурядных способностях мальчишки.
– Послушай, Нохум, – сказал однажды Арнольд. – А не отдать ли тебе Шолома в реальное училище? Туда берут детей из небогатых семей и не требуют за это оплаты.
– Зачем? – удивился Нохум Рабинович.
– Вдруг из него выйдет толк? Во всяком случае, он получит свой шанс. Пусть попробует.
Рабинович задумался и через несколько минут ответил:
– А что, пусть. Ты прав, без образования его ждёт мало хорошего…
И в 1873 году четырнадцатилетний Шолом Рабинович был принят в русское реальное училище Переяслава.
13. Училище
А мальчик и в самом деле оказался очень способным. Курс реального училища составлял всего три года – Шолома, как сдавшего вступительные экзамены на «хорошо» и «отлично», приняли сразу в старшие классы. И все три года он проучился без единой неудовлетворительной оценки.
У Шолома была великолепная память (как выяснится позже, избирательная – он часто забывал самые элементарные вещи, а что-то, весьма трудное к запоминанию, мог рассказать наизусть без запинки). У него были несомненные задатки гуманитария и педагога – юноша иногда подменял учителя словесности и с обязанностями преподавателя справлялся блестяще. Как иудей он был избавлен от изучения Закона Божия. Но справлялся даже с не дававшейся ему математикой, не получив ни одной посредственной отметки. Кстати, отсутствие предрасположенности к аналитике в своё время приведёт Шолома к катастрофе – он потеряет все деньги во время игры на бирже. Но это будет уже в другой, взрослой жизни…
Он учился увлечённо и страстно, словно наверстывал что-то упущенное. В классе он слыл отличником. И при этом одноклассники его любили – обычно к отличникам отношение противоположное. Его спасали потрясающее чувство юмора и самоирония. Своим потенциальным недругам Шолом рассказывал… анекдоты про Рабиновича. Как на него после этого можно было сердиться?
Любили юношу и учителя. На уроках литературы он давал фору любому преподавателю.
14. «Робинзон Крузо»
Самое золотое, что Шолом получил в первый же год обучения в реальном училище – доступ к школьной библиотеке. Он брал книги десятками и, буквально, проглатывал их. Читал очень много и всё подряд – от серьёзных научных трактатов, до бульварных романов.
Особенно его покорил «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Книга настолько понравилась мальчику, что Шолом решил написать такую же историю, но на «еврейский лад». И, действительно, написал собственный вариант «Робинзона Крузо» – с необитаемым островом, Пятницей, попугаем и множеством «хозяйственных приключений» нового Робинзона.
Книга, конечно, была совершенно детской и даже беспомощной. Шолом ничего ещё о ремесле литератора не знал. Но этот первый опыт определил его отношение к литературе и во многом повлиял на выбор профессии.
В библиотеке училища нашлись и книжки на идиш – немного, но среди них была и книга Менделе Мохер Сфорима (по паспорту Соломона Моисеевича Абрамовича), писателя, оказавшего на Шолом-Алейхема огромное влияние (Шолом даже называл себя внуком «дедушки Менделе», а его – своим учителем). Преемственность творчества Шолом-Алейхема прослеживается без особого труда. Касриловка и Мазеповка Шолома – это Глупск и Кабцанск Абрамовича. Но речь именно о преемственности, но никак не копировании.
Книги на идиш, прочитанные Шоломом, навели его на одну мысль, которая долгое время не давала ему покоя. Дело в том, что юноша решил стать писателем. Хотя и понимал – еврейский писатель, пишущий на идиш (а на любом другом языке Шолом писать не мог), исключительно на литературные заработки полагаться не может. Впрочем, жизнь доказала обратное.
15. Хочу быть писателем
Желание 17-летнего паренька стать писателем выглядело примерно так же, как спустя столетие желание его сверстника из российской глубинки стать космонавтом.
На идиш к концу девятнадцатого века разговаривали примерно 10—12 миллионов человек – не только в России, но в Европе и Америке (в Америке идиш был языком еврейских эмигрантов из Восточной Европы). Сколько из них могли читать и покупали книги, неизвестно. Но всё же в России, Польше, Германии, Австрии выходили газеты на идиш, издавались литературные еженедельники и альманахи, выпускались художественные книги. Немного, по 10—15 наименований в год максимальным тиражом в 30—40 тысяч экземпляров (очень редкие издания), о 150 или 200 тысячах (такими тиражами в России издавали, к примеру, романы Горького, ещё в дореволюционное время) и мечтать не приходилось. 30-тысячный тираж позволял автору жить на литературный гонорар. Но книжка, выпущенная тиражом в 2—3 тысячи экземпляров (стандартный тираж того времени) не позволяла даже свести концы с концами. В этом наше время от эпохи полуторастолетней давности почти не отличается.
