– Так ты, небось, Никанор, серебром норовишь взять, а не бумажными рублями?
– Если можно было бы, так и империалами брал.
– Дык кто ж тебе их даст! – Рассмеялся в ответ Пахом, выйдя из своего хмурого состояния, в котором пребывал с самого утра.
– Вот то-то и оно, кляузник ты грешный. Даже мелкого золотого пятирублёвика никто не сыпанёт извозчику, а ведь и есть за что. Вот хотя бы за рыск.
– Да, рыск сейчас есть, – Признал Пахом. – Эээ, это ты ещё не знаешь всего, Никанор. Тут такое иногда происходит, – И Пахом опасливого оглянулся, прислушиваясь, не открыл ли кто дверь на этаже и не спускается ли сверху по лестнице. Убедившись, что всё вокруг тихо, он продолжил.
– Ты что, сам не видишь, что происходит? Это для них, господ-то наших энта леворюция наступила, а…
– Да что ты так, Пахом, боишься. Эх, темнота! – Никанор деланно махнул рукой, скаля жёлтые, прокуренные, но ещё крепкие зубы. – Леворюция наступила, царя скинули, теперь заживём, хлеб с сахаром пожуём.
– Оно-то так, – Согласился с ним Пахом, – но я опаску имею.
Никанор, глядя на здорового, как бугай, Пахома, внутренне улыбался. Дворник при помощи полицейского свистка и здоровой метлы мог шутя обратить в бегство двоих-троих грабителей с ножами, но как огня боялся новых перемен. А его родственник, между тем, продолжал высказывать свои опасения.
– Сейчас, Никанор, все с оружием ходют, что господа идейные, что всякая шушера уголовная. Ентих убивцев и греховодников под общий шумок из тюрем выпнули, а оне таперича ходют гоголем да грозятся. Говорят, мол, что, старый хрен, выслуживаешься? А леворю… тьфу! Народную, в смысле, пулю не хочешь в лоб получить? Ты же за царя был, мерзавец, а ноне другой порядок! Всё можно! Сдохни, говорят, дворянский шкурник, или переходи на их, дескать, сторону. Во как!
– Собаки, они и в леворюции собаки! – Пахом зло сплюнул, прищурив левый глаз от яркого света огня печки. Выстрелило искрой свежее берёзовое полено, зашкворчала береста на нём и пыхнула струйкой огня, потом снова равномерно загудело. Помолчав, Пахом продолжил:
– По мне, Никанор, надобно, шобы порядок был, да деньгу в срок и исправно платили. Остальное всё чушь собачья. Ты вот, вроде, грамотный?
– Так это… буквы знаю, по слогам читаю, – Почесал смущённо в затылке извозчик.
– А вот скажи, что в газетах пишут?
– Так не пойму я. Леворюция! Военный займ! Временное, туды его, правительство! Остальное-то и не разобрать по-человечески. Словеса плетут енти социалисты, простому человеку ни в жисть не понять. Да ещё партии их всякие, меньшевики какие-то, эйсэры.
– Да, эсеры за землю! А про большевиков слышал?
– Да, слышал от рабочих, там они пасутся, агитаторы ихние, но понять ничего невозможно, когда говорят на своём. Как будто талмуд талдычат. Маркс, социализм, трудно там понять что-то. А так, конечно, они большевики же, значит, за ними больше правды, чем за меньшевиками и другими.
– То так, – Согласился с ним Пахом. – А обещають что?
– Так многое обещают, землю отнять и поделить, да рабочий день сократить.
– А о войне?
– Войну прекратить, нечего этим, как их, эксплуататорам, на нас давить.
– Да, дело-то благое. Царя-то скинули, может, и вправду землицей крестьянина пожалуют. А землю и эсеры обещали отдать.
– Молчат чевой-то эйсэры твои про землю. Поди, рано ещё говорить о том: власти-то у них пока нету, потому и не знаю, что и думать. Все кричат: Свобода! Свобода! А продукты всё дорожають и дорожають, а плОтить больше господа не желают, сами концы с концами еле сводят. На днясь езжал по Шпалёрной, так там трубы прорвало, говно хлещет, а управы нет, городские разбежались, все боятся. Свобода же. Могеть всё! Поймают и в говне утопят. Всё разваливается, власть у энтих социалистов, у власти нонешней, Петросовета. Полиция вся попряталась, а честному человеку к кому идтить? Или самому за кистень браться?
– Да, пожалуй, что и так, – Согласился с ним Пахом. – А почему ты говоришь, что Петросовет правит? А как же Временное правительство?
– Дак, на то оно и Временное, пока то, пока сё, пока слушаться их начнут. А сила щас у кого? Правильно, у Советов ихних. Они захотят исполнять, будут исполнять евойные законы, не хотят исполнять, так говном стены измажут, да пошлют куда подальше любого министра. А неча временными делаться. Во как!
– Да ты, Пахом, не теряйся, – Переключился Никанор на другую тему. – Давно уже бы палочку, что покрепче, нашёл, да дом свой охранял. У тебя дамочек же одиноких, да господ хлипеньких много в доме живёт?
– Так отчего же? Полно, конечно, и в первой квартире, и в десятой, и ещё в трёх.
– Так вот, я и талдычу тебе, обойди квартиры-то, да покличь. Мол, так и так, кому охрана нужна, да в мага?зин сходить? Нонче страшно по улицам в одиночку, да по ночной поре шастать. Жизь-та у каждого своя. Кому и приспичит среди ночи, а ты тут, раз, и пожалуйте. Да не рублик серебряный или бумажки эти драные, а половину золотого империала за ночной поход бери.
Пахом задумался. Было видно, как тяжёлые мысли пытались пробиться сквозь толстый череп и шевелили густые и жёсткие волосы под форменным картузом.
– Да, дело говоришь ты, родственничек. Боюсь толко я пришибить кого по ночному-то делу!
– А ты не бойся, леворюция всё спишет, полиции-то нет. А ента милиция ихняя, и смех, и грех. Нет, нарваться можно, но так. А ты им говори, мол, что самооборона была. Сейчас Керенский объявил, что суды будут не такими, как раньше, а справедливыми. Судья и два присяжных, один от солдат, другой от рабочих, не сумлевайся, оправдает. Керенский нашего брата не раз оправдывал. На Ленских приисках народ взбунтовался противу хозяина, а он их защищать поехал. И что ты думаешь? Доказал, при всём честном народе, что хозяин наживался на них, деньги не платил да обманывал. Судья и оправдал их всех, а хозяина шахты заставил штраф выплачивать. Наш человек, за народ!
Ну, да ладно! – Перебил он сам себя, – То не нашего ума дело, а вот с дубинкой тебе, конечно, сложно придётся от бандюганов отбиваться, надо тебе пистоль найти, то понадёжнее будет. Выстрелишь вверх, и гопотня сама в разные стороны разбежится.
– Да, твоя правда, сродственник, пистоль в самый раз будет, да только он дорогой, пятнадцать рублёв стоит. Серебром, не бумажками.
– Ничё, ради такого дела, найду тебе, Пахом, самый настоящий револьвер, не сумлевайся! – Выпятил тощую грудь извозчик, – Много тут по вечерам лихого люда шатается, а то матросик, бывало, какой подкатит, да пистолет сбывает, али кортик. Они там, в своём Кронштадте, не чураются сейчас ничем. Сказано, что они эти, как их… антихристы, во!
– Да не антихристы, Господь с тобой, свояк, – Откликнулся на эти слова Пахом. – А говоришь, что читать умеешь, грамотный. Анархисты это! Ходют по улицам, да орут: – Анархия – мать порядка! Какая она мать? Шельма подзаборная, да рвань перекатная. Но супротив штыков особо не повозражаешь.
– Твоя правда! Они на своих кораблях офицериков постреливают, грабят через день, а потому и оружие приносят. Глядишь, и присмотрю тебе чего за пару рубликов. Ну как, осилишь?
– Так для такого дела чего ж не осилить. А то и подойду к Марфе Ивановне. Она женщина боязливая, да нервная, но деньги есть. Скажу, что охрану в лучшем виде сделаю, токмо денежек сначала надо для охраны, значится, чтобы оружия прикупить.
– Во-во, дело говоришь, свояк. Вот и начни с нее, а я присмотрю пока. Бывало, едешь, тут выстрелы, ба-бах, ты в сторону. Лошадь придержишь, а потом в тот проулок, где выстрелы были, глянешь: а там либо труп холодный, либо оружие валяется. Страшно всё, прости Господи. Одно слово – Леворюция! Всё можно! А, кстати, тут давеча господина министра сбили лошадью, – Внезапно вспомнил он сегодняшний случай.
– Это ж какого, свояк?
– Так Керенского и сбили! Министра этой, слово-то больно блудное, да заковыристое. А! Вспомнил! Юс-ти-ции, – По слогам проговорил он. – Сбили, значится, а он выжил. Живучий оказался, так то ж он и за народ! Вот Бог его и защитил! Сил, значится, выжить дал. А я в ту пору мимо проезжал, так меня запрягли до дому его отвезти. Я со всем желанием и важеством домчал их. Весь перемотанный, министр-то, но живой. Под рученьки его в дом отправили, да рубль мне дали за лихость и аккуратность, а обратно уже без оного мчал и ещё рубль заработал. Повезло!
– Да, величину ты вёз!
– А то! Целого министра, не абы кого!
– Так чего ж тебе за труды червонец не дали?
– Ну, вот так! Забыли, наверное.
– Да…
Помолчали.
– Ладно, поехал я, – Засобирался извозчик. Дворник подхватился с насиженного табурета, стоящего возле печки, протянул руку, широкую и мозолистую, с грязью, въевшейся в кожу навсегда.
– Бывай, Никанор!
– Бывай, Пахом!
***
