Мастер и Афродита

Немного старомоден, но вполне. Дом недурен. Живопись хорошая. Кто бы мог подумать. Наде, конечно, с ним скучновато. А с другой стороны – воронежский инженерик. Денег нет. Квартирка панельная. Кругом убожество. А тут – барыня. Дочка, славная малышка».

Внезапно перед глазами Константина Ивановича встал образ Шуры. Золотистое тело в белой прозрачной ткани, высокая грудь, темный зеленый взгляд из-под ресниц, бронза волос. Она была так близко. Почему ушла? Почему отпустил?.. «Тьфу ты. Дон Жуан с Нижней Масловки». Темлюкову стало стыдно своих мыслей. Но видение вставало снова и снова.

Темлюкову вспомнилась их первая встреча. Шура в запачканной рубахе высоко на лесах, пунцовое, возмущенное его взглядом лицо, ладошка лодочкой.

И опять высокая грудь под белым платьем и отблеск свечей в темном взгляде. Когда же художник по-настоящему владеет женщиной? В тот миг, когда распинает ее на постели, ощущая свою власть физически, когда женщина не может ничего ему запретить, когда все дозволено и хочется чего-то большего?.. Но большего в природе нет. Или когда он на расстоянии холодным, расчетливым взглядом берет себе самые прекрасные и волнующие ее черты? Берет и переносит к себе на бумагу или холст, где она остается принадлежать ему навсегда, не стареющая, не надоевшая.

К ней никогда не наступит пресыщения.

Темлюков не мог ответить себе на этот вопрос. Он страстно любил жизнь. Он хотел всего. Как счастлив он был в последнее время, когда решился наплевать на звания, ордена, фальшивые рецензии в фальшивых изданиях. Как прекрасно, что нет рядом жены, которая хочет все это, не понимая сама, что хорошо, а что плохо. Она жадно ловит отношение к нему этого фальшивого слоя, который измеряет жизнь количеством комнат в квартире, маркой машины и разрешенностью пересекать границы. Как замечательно теперь живет художник Темлюков. Как легко ему стало с женщинами. К нему приходят молодые девочки, позируют, иногда спят с ним. И нет ни пошлости, ни разврата. Есть жизнь. Сколько он открыл нового в живописи, в пластике за те три года, что перестал писать дурацкие партийные и генеральские морды с орденами, нашивками и воротничками. Господи, как поздно пришло прозрение!

Утром Темлюков отправился в правление. Он шел по центральной усадьбе. Вдоль улицы ровными рядами стояли новые кирпичные коттеджи. Из окон сквозь заросли герани Воскресенские бабки пялились на приезжего. У крылечек дремали тощие коты. Возле низких типовых заборов бродили куры.

Рябой петух с тройным гребнем прочертил перед несушкой жестким приспущенным крылом и нехотя исполнил петушиную супружескую обязанность.

Жирные гуси пересекли дорогу прямо перед Темлюковым. Последний гусь, видимо главный, попытался ущипнуть художника за штанину. Несколько баб с расплывчатыми красными лицами, неуклюжие и бесформенные, в синих халатах и домашних шлепанцах, вышли из магазина с сумками, набитыми кирпичами хлеба. Хлебом Воскресенские бабы выкармливали своих поросят. Темлюков посторонился, пропустив трактор. В маленькой кабине гоготали трое молодых мужиков.

Двухэтажное правление находилось в центре поселка. Перед ним через всю улицу висел транспарант:

«Продадим Родине сто тысяч тонн кормовой свеклы».

«Продадим Родине» выделено крупными буквами, и Темлюков сначала прочел «Продадим Родину», потер глаза и только потом понял, о чем говорится в транспаранте.

Кабинет Клыкова размещался на втором этаже.

Директор вышел встретить гостя.

– Я вас в окно увидел. Молодец, встаете по-нашему, рано. В городах привыкли дрыхнуть до обеда. Как спалось на новом месте?

– Спалось. Даже с полным пузом прекрасно. В городе после нашей вчерашней трапезы я бы отходил неделю.

Клыков не обманул. В стеклянных шкафах его кабинета сверкали нетронутым переплетом классики марксизма-ленинизма. Со стены портретом щурился вождь мирового пролетариата. На письменном столе – большая фотография. Сам товарищ Подгорный пристраивает звезду Героя на лацкан пиджака Николая Лукьяновича.

Темлюков расписался на договоре. Получил от кассирши Дуньки аванс и уже хотел уходить, но Клыков его задержал.

– Ко мне сейчас заедет инструктор райкома по сельскому хозяйству. Вон его «Волга» катит, – указал Клыков в окно. – Послушайте. Думаю, вам многое станет понятно в работе сельского труженика.

Темлюков уселся в уголок. В кабинет вошел упитанный молодой человек в темном костюме и галстуке. Косолапо ставя на паркет начищенные полуботинки, он направился к директору здороваться. Потом достал из портфеля бумагу и выложил ее перед Клыковым.

– Ну и что ты, товарищ Федоренко, мне привез? – спросил Николай Лукьянович.

– Разнарядочка пришла, – ответил молодой человек.

– Ну-с, и что нам партия предлагает и советует?

– Райком партии в этом году на основных площадях советует посадить морковь.

– Послушай, товарищ Федоренко, тут морковь сроду не родилась! Зачем ее сажать?

– Этого я сказать вам не могу, – простодушно ответил инструктор райкома. – Пришла разнарядка.

– Партия нам поставила задачу, наше дело выполнять.

Темлюкову показалось, что Клыков ему подмигнул. Потом мужчины поговорили об охоте на Воскресенских болотах. Николай Лукьянович открыл сейф, извлек бутылку коньяка и три рюмки.

– Это мой друг, художник из Москвы, – представил директор Темлюкова.

Закусили яблоками, что лежали в вазе на окне.

Отправив приветы женам, мужчины распрощались.

Клыков сказал Темлюкову:

– Первое действие закончено, переходим ко второму, – и вызвал по телефону своего агронома.

В кабинет вошел сутулый, дубленный солнцем и ветрами агроном Попов. Клыков подвинул к нему бумагу:

– Вот, Петрович, морковь нам велят сеять…

– Как морковь?! – Агроном забегал по кабинету и, только теперь заметив Темлюкова, набросился на художника:

– Да ты понимаешь ли, бумажная твоя голова, что морковь в наших местах отродясь не сеяли?

Что ж я, на старости лет скажу людям морковь здесь сажать? Они меня засмеют. Откуда вы на нас свалились? Неужто мы тут не знаем, что сажать, что нет!

– Ты зачем на художника набросился? Он из Москвы приехал наш клуб украшать. Морковь не по его части.

Агроном плюхнулся в кресло и тяжело задышал.

Его голубые выцветшие глаза выражали растерянность и детскую обиду. Казалось, еще немного, и он заплачет.

– Ты, Петрович, сильно не страдай. Получи семена, возьми третью бригаду. Насыпьте гектара на три реденько. А через неделю дадим в райком телеграмму: «Морковь не взошла, перепахали под картошку».

Вот и все.

Агроном подбежал к директору, несколько секунд стоял, впившись в него глазами. Затем его скрючил приступ смеха. Темлюков тоже не удержался. Мужчины смеялись до слез. Когда доканчивали бутылку коньяка, Петрович сказал Темлюкову:

– Ты уж прости меня, старого дурака. Я тебя за чайкомовскую крысу принял.

– Бог простит. Давно я так не смеялся. Вам бы, Николай Лукьянович, на сцену. В вас прирожденный артист пропадает.

Клыков был явно доволен.

– За подобный спектакль, друзья мои, можно не аплодисменты схлопотать, а даже совсем наоборот.

Поэтому будьте любезны услышанным ни с кем не делиться.

Темлюков, возвращаясь в свой Дом культуры, думал о том, как трудно было все эти годы красному барину Клыкову. Подобные эпизоды в его практике происходили нередко. Но вот зрителей он себе позволить не мог. «Ах артист», – еще раз повторил про себя Темлюков. У него сделалось прекрасное настроение, и художник решил прогуляться.

На Воскресенском рынке торговали творогом, кислой капустой, солеными огурцами и картохой.

Седоусый дед скульптурно восседал на жбане с медом. Одноглазая бабка предлагала редким покупателям веники. Темлюков купил банку меда. Съел пару огурцов. Денег за них с него не взяли. Потом подошел к инвалиду, торговавшему гипсовыми копилками. Копилки были невероятной формы и должны были изображать кошек. Темлюков купил копилку, затем коврик с лебедями. Он знал, кому подарить его в Москве. Обойдя рынок, художник хотел уже уходить, когда заметил в конце базарной площадки старую цыганку. Она сидела за пустым прилавком и не мигая смотрела вдаль. Художник залюбовался старухой в красном цветастом платке, ее точеным, цвета мореного дерева лицом. Темлюков пожалел, что не захватил красок. Он не мог оторвать глаз от лица старой женщины.

– Что смотришь, сынок? – спросила цыганка, не поворачивая головы и не глядя на Темлюкова. – Понравилась?

– Очень ты красивая, – сказал Темлюков.

Женщина медленно повернула голову, долгим взглядом посмотрела на художника и, вздохнув, сказала:

– Зря ты, сынок, сюда приехал.

– Почему, бабушка? – удивился Константин Иванович, продолжая изучать прекрасную модель.

– Я вижу, что ты хорошо на меня смотришь, не смеешься. Совет тебе дам, только ты им не воспользуешься. Поезжай обратно к себе в город. Беги отсюда.

Погибель твоя здесь.

– Бабушка, может, тебе денежку дать, ты мне погадаешь?

– Денег мне твоих не надо. Гадать тебе не буду.

Совет я тебе и так дала. Без денег. Душа у тебя есть.

Не у всех людей душа есть. Я на свете много жила, знаю. А тебе все сказала, ступай.

Темлюков был суеверен. Уходя с базара, он утерял веселое состояние духа, но ненадолго. Когда увидел, как толстая баба с хворостиной гонится вдоль забора за огромной пятнистой свиньей, причем баба голосила, а свинья ехидно хрюкала, то опять развеселился.

Слова цыганки вылетели из головы Темлюкова, и он решительно направился работать.

Шура легла прошлой ночью поздно. Ей нужно было выпустить нервный пар, что скопился от встречи с Темлюковым. Больно долго она ждала этой встречи, долго готовилась. Теперь ей нужна была разрядка.

Шура закрутила и Тоню. Девушки проколобродили полночи. Вдоволь нахихикались, выпили горилки и уснули с первыми петухами. Шурка проснулась рано.

Ей нужно на работу в клуб. Как сегодня вести себя с художником? Пока Тонька Куманец сладко спала, посапывая в подушку, Шурка лежала рядом на большой двуспальной кровати румынского гарнитура и смотрела в потолок. Шурка думала. Пахло вчерашними щами. Окна вознесенцы закрывали наглухо: зимой по привычке, жалея тепло, а летом боялись мух.

Мухи все равно проникали в комнаты. Плохая вентиляция создавала в новых коттеджах спертый избяной дух. К духу этому деревенские привыкали с детства и считали его нормальным. Большая зеленая муха проснулась и медленно поползла по потолку. Шурка, думая о своем, следила за ней. Муха полетела, пожужжала, стукаясь головой о потолок, и смолкла, забившись где-то в щель.

Шурка имела немалый опыт в обхождении с мужиками. Она флиртовала с моряком, приехавшим в отпуск перед дальним плаванием. Шурка просто, чтобы попробовать свои женские силы, затеяла с ним легкий флирт. Моряка звали Димой. Шурка сходила пару раз с ним на танцы. Под музыку девушка специально заводила парня, прижимаясь к нему. Моряк еле сдерживался. Шурка ему нравилась. Он млел от ее бесстыдного зеленого взгляда, медной гривы и торчащей груди. Находясь в плавании, он много месяцев не мог иметь женщину, в теперь на танцульках вся его молодая кровь бешено вскипала, требуя естественного мужского права. Но по дороге домой, когда Дима пытался обнять девушку, Шурка становилась ледяной и неприступной. Через две недели, когда Дима совсем потерял голову, прощаясь возле своей калитки, Шурка как бы невзначай проговорилась, что рано утром собирается в лес за ягодами. Дима всю ночь пробродил по матюхинской дороге, что вела к лесу. Когда Шурка утром в легком платьице с бидончиком в руках встретила парня на дороге, она разыграла сильное удивление. Дима шел за девушкой. Шура чувствовала за спиной его горящий взгляд. Ей самой давно хотелось этого молодого красивого мужика, но девушка никогда не теряла голову. Шура проводила свой женский эксперимент. Сегодня она решила, что пора. Тропинка, по которой шли молодые люди, вовсе не вела к ягодным полянам. Тропинка вела к круглому лесному озеру, про которое знали всего несколько деревенских. Рыбак дед Лексеич, охотники братья Пономаревы и лесник Тиша. Шура знала, что дед Лексеич две недели не встает, скрученный ревматизмом. Охотники Пономаревы не появятся, поскольку сезон еще не открылся, а Тиша в правлении на собрании. Дойдя до озера, Шура резко обернулась, поймала огненный взгляд парня, затем сказала:

Что, моряк, слабо поплавать в колодном озере?

Нет, я пожалуйста… Только плавки не при мне.

Что, испугался?! Зачем тебе тут плавки? Кроме нас, во всем лесу никого.

Дима стал медленно раздеваться. Ему было неловко делать это при девушке, которая и не думала отворачиваться. Дима прыгнул в воду. Озеро наполняли ключевые ручейки. Вода обожгла, но моряк почувствовал себя в родной стихии. Парень прекрасно плавал. Долетев торпедой до середины озера, Дима оглянулся и чуть не утонул, увидев на берегу обнаженную русалку. Моряк рванул к берегу. Шура стояла голая, распустив медную гриву, и загадочно улыбалась. Дима вылетел из воды. Шура прижалась к мокрому, холодному мрамору его тела, увлекла за собой на ковер из мелких лесных незабудок. Потом Дима сидел рядом, смотрел и не мог наглядеться на обнаженную зеленоглазую Шурку, тонувшую в мелких синих цветочках.

– Когда мы поженимся? – спросил Дима, гладя ее грудь и живот.

– Никогда, – ответила Шурка и стала одеваться.

– Почему? Разве тебе было со мной плохо?

– Дурачок, ты будешь плавать по морям, а я ждать? Я жить хочу.

Дима, совсем не ожидавший такого ответа, задумался.

– Хорошо, я уйду с флота.

– Ну и что? Ехать к тебе в общагу на край света?

Нашел дуру! Нет, мальчик, пока ты выбьешься в люди, я состарюсь. А жить в другой дыре, пусть даже на самом океане, я не желаю. Я буду жить в Москве.

Шура, лежа на двуспальной кровати Тоньки Куманец, улыбнулась своим воспоминаниям. Да, хорош был парень. Долго он еще потом ходил за ней, умоляя стать его женой и уехать с ним на Дальний Восток.

Но Шурка осталась непреклонна. Были и еще парни.

И все, кого подпускала к себе Шурка, потом становились ее рабами. Ни разу ни один мужик не бросил ее.

Шурка уходила сама. Но то были простые парни. Кто поразвитей, кто попроще. Теперь случай особый.

Шурка прекрасно понимала, что художник на своем веку баб повидал. Тут жопой крутить бесполезно.

Подставишься, конечно, трахнет. А дальше что? Станет смотреть как на одну из своих вещей. Порисует тебя так и эдак – и тю-тю. Потом в своей столице друзьям расскажет, как деревенскую дуру на время командировки завел. Еще посмеются. Нет, тут надо вести себя ой как завлекательно.

Тонька Куманец, разопрев от жары, разметала одеяло, раскинув ноги. Тонька в любую жару спала в ночной рубахе. Даже когда ложилась со своим Федотовым, рубаху не снимала. Ей казалось, спать голой с мужем – верх бесстыдства. Федотов не раз пытался содрать с жены ночную рубаху. Дело доходило до слез. Задирать хоть до носа, раз муж – пожалуйста, а сымать неприлично. Когда Куманец поделилась этим с Шуркой, та долго хохотала и назвала Тоньку дурой и монашкой.

– Зачем ты тогда замуж шла? Перла бы в монастырь. Там они все в рубахах делают. Далее купаются.

Шурка потянулась, как кошка, прикрыв свои зеленые глаза, и встала. Надо себя в порядок привести.

Надо свою внешность подать с зацепом. Села за Тонькино трюмо. Вчерашний вечер и ночь утомили – выглядела усталой. Умылась холодной водой – щеки немного порозовели. Встала у зеркала, подтянула живот, покрутилась. Одно Шурка точно знала – ложиться к москвичу в койку нельзя. А вот как свое целомудрие объяснить – пока не знала. Выдавать себя за невинную – подумает, дура. Дожила в девках до двадцати пяти. Или сумасшедшая, или больная…

Шура заколола высокий пучок. Надела забрызганную штукатуркой блузку и новые джинсы. Блузка хорошо вырисовывала Шуркину высокую грудь, а новыми джинсами придется пожертвовать. Пусть станут рабочими. Теперь судьба Шурки решается именно на работе. «Вот что… Захочет, пусть рисует.

Стану перед ним в любых позах сидеть, стоять, что скажет. Захочет голой нарисовать, пускай. Немного поломаюсь и соглашусь. А в койку – нет. Поглядим на столичного кобеля. Так ли уж он хитер. Пока еще ни один мужик от меня не ушел». Шурка успокоилась и принялась будить Тоньку.

Куманец уселась в кровати и, бестолковая со сна, испуганно спросила:

– Ничего не бачу! Что, проспала?

– Нечего тебе бачить. Не проспала. Вставай. Пойдешь в контору, спросишь, где работать.

– А в клубе больше работы нема?

– Ты мне пока в клубе не нужна. Я одна к художнику приставлена. Когда он свою картину закончит, тогда и придете. А пока будешь за меня бригадиром.

Куда направят, там и работайте.

Наконец Тонька протерла глаза:

– Дывлюсь я на тебе, Шура. Идешь робить в таких гарных джинсах?

– Не твое дело, подружка. Мои джинсы, куда хочу, туда и надеваю. Ну пока. Спасибо за хлеб, за соль.

А горилка была и вправду «гарная».

Шура вышла из федотовского коттеджа, осторожно обошла злобную дворовую суку с примесью волчьей крови по кличке Тарзан (почему суку назвали Тарзаном, знал только хозяин дома) и смело пошла в клуб.

Шура шла на работу совсем не так, как раньше.

Такой походкой она ходила на танцы. Так ходить Шура училась долго. Она внимательно вглядывалась в телевизор, когда показывали моды. Девушки-манекенщицы ходили особенно. Они не столько показывали костюмы, пальто и платья, сколько демонстрировали свои прелести. Это Шурка сразу поняла.

Сперва у нее получалось смешно: слишком вихляла бедрами. Но постепенно научилась. Деревенские широко шагают, почти по-мужицки, или плетутся, когда гуляют, как старые бабки, мелко перебирая ступнями.

Проходя мимо коттеджа агронома, Шура заметила незнакомого мужика в рубахе навыпуск и тряпочной кепочке. Мужик стоял спиной к улице и с кем-то разговаривал. С кем разговаривал мужик, было непонятно, поскольку, кроме драного пегого кота, что сидел на заборном столбе, никого вокруг не было. «Еще один алкаш в совхозе завелся», – подумала Шура и гордо прошла мимо. Что-то знакомое было в облике алкаша. Шура обернулась и внимательно посмотрела еще раз. Господи! Да это ее художник!

Это действительно был Константин Иванович»

Темлюков, шагая к клубу, заметил кота, который с большим любопытством взирал на приезжего желтыми наглыми глазами.

Зинаида Сергеевна сидела за письменным столом своего кабинета уже с полчаса, уставившись в окно выпуклыми линзами очков. Начальник отдела монументальной пропаганды вовсе не думала, как поднять Уровень социалистического реализма на новую идейную высоту. Она вообще не думала о работе. У Зинаиды Сергеевны в жизни произошло несчастье. Ее восемнадцатилетний сын Сережа, ее милый, родной сынок, ее гордость и надежда, ее мальчик тяжело болен.

Зинаида Сергеевна об этом узнала вчера. Причем узнала не от Сережи. Ей позвонила Клавка. Эта мерзкая пустая баба, которую Зинаида Сергеевна в грош не ставила, позвонила ей вчера вечером и попросила о встрече. Зинаида Сергеевна всегда разговаривала с Клавкой, еле сдерживая отвращение. Она хотела положить трубку, потому что Клавка набралась наглости позвонить в одиннадцать часов вечера. Зинаида Сергеевна уже отпустила работницу и хотела принять перед сном ванну. Да, как хотелось шмякнуть трубкой о рычаг. Перед этим несколько жестких слов ледяным тоном. Но Клавка сказала:

– Речь идет о здоровье вашего сына.

Зинаида Сергеевна почувствовала, как у нее подкашиваются ноги и поднимается неприятный холод снизу живота. Она согласилась на встречу. Но принять Клавку у себя дома – это уже верх, предел. Есть границы в жизни человека, за которые преступать нельзя. Они встретились на бульваре, хотя жили в одном доме. Даже при свете тусклого бульварного фонаря Зинаида Сергеевна заметила, что Клавка белая как мел. Клавка пришла на встречу без отвратительных румян и без подведенных глаз. Она только немного подкрасила губы. И от этого ее белое лицо с красными губами казалось еще бледнее. Хотя Зинаида Сергеевна шла на встречу полная тревоги, она не смогла отогнать злорадную мысль, что Клавка без марафета просто старая баба.

– Что случилось? – спросила Зинаида Сергеевна, не здороваясь.

– Вы, Зинаида Сергеевна, только не волнуйтесь.

Это теперь лечится. Лечится, я узнавала. И последствий не остается. Если правильно лечить, у мальчиков даже могут родиться нормальные дети.

– Что, черт возьми, случилось?! – вскрикнула Зинаида Сергеевна. Она сейчас готова была убить Клавку, вцепиться в ее рыжие растрепанные волосы.

Она с трудом сдержалась. – Скажешь ты наконец что-нибудь вразумительное?

– Мой Слава и ваш Сережа подхватили сифилис.

– Что значит подхватили! Что это, насморк? Сифилис – венерическое заболевание.

– Они заразились от одной девочки.

Зинаиде Сергеевне не хватило воздуха. Как?! Ее Сережа, невинный, чистый мальчик, и эта страшная болезнь. Клавка просто ее шантажирует. Скорее всего, ее развратный сын действительно болен. И она хочет впутать в эту грязь ее мальчика.

– Ты все врешь, гнусная баба! Ты не знаешь, на кого напоролась! Я завтра к самому министру пойду.

Я тебя сотру в порошок. Нашла с кем шутить шутки! – Зинаида Сергеевна уже не слышала своего громкого истерического голоса. Не замечала, что в окнах дома напротив загорается свет и на улицу высовываются жильцы. Впервые в жизни Зинаида Сергеевна не владела собой.

– Замолчи, что ты орешь, дура! Не хватает, чтобы о нашем деле судачил весь Тверской бульвар.

С Зинаидой Сергеевной сделалась истерика. Клавка влепила ей пощечину. Зинаида Сергеевна замолчала. Только тихонько всхлипывала. Тенор Сигайло из Большого театра, что жил над Зинаидой Сергеевной, вывел своего дога Лорда на прогулку. Тот тянул его к дереву рядом со скамейкой, где сидели женщины. Тенор только что вернулся со спектакля, и бедный Лорд, много часов удерживающий в себе запасы влаги, сильной струей стал мочиться на заветное дерево.

– Здравствуйте, Зинаида Сергеевна, – смущенно поздоровался тенор с соседкой. – Вы уж простите Лорда. Очень, бедняга, натерпелся.

Здравствуйте, Микола Прокопич, – собрав силы, ответила Зинаида Сергеевна.

Вы уж нас извините, – затараторила Клавка. – У нас тут женские материнские секреты.

– Это вы нас с Лордом извините, – попросил тенор и повел Лорда догуливать вечерний моцион.

– Я все равно не могу поверить, – немного собравшись, повторила Зинаида Сергеевна. – Мой мальчик еще совсем дитя. Это все ваш Славка.

– Мой Славка получил сифилис от девчонки вашего Сергея. И случилось это две недели назад, когда вы уезжали в Прагу.

Зинаиде Сергеевне пришлось узнать, что ее сын, когда она уезжает, уже два года приводит в дом шлюх с улицы Горького на деньги, что Зинаида Сергеевна оставляла ему на культурные развлечения. А в последний раз Сережа решил угостить и друга. Они провели ночь с одной девицей. Случилось, что Славу мать хлопотала на лето в спортивный международный лагерь. Для поездки требуются результаты анализов.