Иван III
Радость и скорбь, скорбь и радость встретились тогда лицом к лицу на Боровицком холме. И в этом странном смешении смеха и слез таилось своего рода предзнаменование: плакавший в люльке младенец, еще не знавший даже и того, что его зовут Иваном, пришел в мир, чтобы со временем стать для множества людей – обожаемым, а для другого множества – ненавистным. Ему суждено было одной рукой сеять радость и надежду, а другой – скорбь и отчаяние.
Согласно представлениям той эпохи рождение великих правителей обязательно должно было сопровождаться какими-то чудесными знамениями и пророчествами. Принято думать, что эти пророчества составлялись «задним числом» и были плодом фантазии каких-нибудь старательных книжников. Не вступая в спор со здравым смыслом науки, заметим лишь, что доказать невозможность чуда столь же трудно, как и его возможность…
Итак, пророчества о младенце прозвучали. В Новгородской земле, в забытом людьми, но не Богом, маленьком Клопском монастыре жил тогда один странный инок по имени Михаил. Ни роду его, ни племени никто толком не знал. Презираемый всеми за крайнюю нищету и простоту, он спал на куче песка вместо постели, а убогую свою келью зимой согревал вместо дров сухим конским навозом и мусором. Но вот однажды случайно открылось, что сей блаженный инок находился в близком родстве с московскими князьями и самим великим князем Василием Дмитриевичем. С тех пор клопские монахи стали побаиваться странного собрата и прислушиваться к его бессвязным и темным словам. Сам новгородский владыка Евфимий жаловал его своим вниманием и беседой. Ему-то и поведал Михаил Клопский зимой 1440 года свое пророчество: «Днесь, отче, у великого князя на Москве радость… Родися великому князю сын… и будет наследник отцу своему, и разорити имать обычаи нашей земли Новгородскиа, погибель граду нашему будет, и многим землям страшен будет» (19, 108).
Мир, в который пришел княжич Иван (и который ему предстояло изрядно переделать), находился в ту пору далеко не в лучшем состоянии. Уже пятнадцать лет Северо-Восточную Русь опустошало ненасытное чудовище – княжеская усобица. Одолеть это чудовище было не под силу ни одному герою-витязю, ибо гнездилось оно не в смрадной пещере, а в темных глубинах человеческого сердца.
Василий I садится на Московский престол.
Лицевой летописный свод. XVI в.
Люди Средневековья верили, что каждый человек является на свет с какой-то сокровенной, одному Богу ведомой целью. Если это так, то борьба с чудовищем усобицы – и на широких полях сражений, и в недрах своей собственной души – и была той провиденциальной целью, для которой Иван появился на свет…
Усобица взрастала поначалу неприметно. Корни ее уходили в глубины минувшего. Отец Ивана князь Василий Васильевич унаследовал московский престол в 1425 году в возрасте десяти лет. Его отец, сын Дмитрия Донского Василий, оставил по себе добрую память как правитель твердый, но осторожный. Благодаря его мудрой предусмотрительности Москва за долгих 36 лет правления Василия I (1389–1425) не испытала никаких внутренних потрясений и лишь единожды подверглась нашествию татар. Но и тогда, в страшном 1408 году, сам город не был взят ордой коварного Едигея.
Василий I умел ладить не только с татарами, но и со своим могущественным соседом, великим князем Литовским Витовтом, на дочери которого он был женат. Следуя заветам своего великого прадеда Ивана Калиты, московский правитель воздвиг свою политику на трех китах: мир с Ордой, мир с Литвой и самые добрые отношения с митрополитом Киевским и всея Руси. А между тем вокруг Владимирской Руси гремели тогда битвы, сметавшие целые народы и государства. В 1395 году «железный хромец» Тимур разгромил Золотую Орду и стер с лица земли ее столицу Сарай – любимое детище знаменитого хана Узбека. В 1399 году ставленник Тимура Едигей нанес тяжелейшее поражение литовцам в битве на реке Ворскле. Но Литва со временем поднялась и вместе с Польшей в 1410 году наголову разгромила воинственных тевтонских рыцарей в Грюнвальдской битве. Союз Литвы и Польши, начало которому было положено Кревской унией 1385 года, был подтвержден и укреплен Городельской унией в 1413 году. Ответом на литовско-польское сближение стал грандиозный поход татар на Киев в 1416 году.
Умело избегая конфликтов с могущественными соседями, Василий Дмитриевич медленно, но верно возвышал Москву как центр всей политической системы великого княжения Владимирского. В 1392 году он присоединил к своим владениям обширное Нижегородское княжество. Отталкиваясь от Нижнего Новгорода, воеводы Василия I совершали походы в глубь «Татарской земли», на города Болгары, Жукотин, Кременчук. На севере московский князь дважды пытался отнять у Новгорода богатую пушниной Двинскую землю, но вынужден был отступить.
Василий I умел поддерживать мир и внутри московского княжества. Его родные братья – младшие сыновья Дмитрия Донского Юрий, Андрей, Петр и Константин – тихо сидели в своих уделах и в целом не выходили из-под руки старшего брата. Однако именно здесь, в области «домашних» отношений, таилась наибольшая опасность для московского дела.
Словно повинуясь злому року, все сыновья Василия Дмитриевича (Юрий, Иван, Даниил, Семен) умирали рано. Особенно тяжелым ударом стала для великого князя внезапная кончина его второго сына, Ивана. Родившийся 15 января 1396 года (19, 70) и нареченный в честь святого Иоанна Кущника, память которого праздновалась в этот день, княжич Иван Васильевич должен был со временем занять московский престол. (Первый сын Василия I Юрий прожил всего пять лет: с весны 1395 до 30 ноября 1400 года.) Отец связывал с ним все свои надежды на продолжение рода и возвышение Москвы. В воскресенье, 31 января 1417 года, «князь великый Василей Дмитриевич жени сына своего князя Ивана у князя Ивана у Пронскаго» (21, 487). Для подготовки к роли правителя Иван получил особый удел – Нижний Новгород. Ему велено было именоваться «великим князем» (31, 243). Однако всего полгода спустя, 20 июля 1417 года, любимый сын, соправитель и наследник Василия I княжич Иван скончался на пути из Коломны в Москву (27, 231). Вероятно, он стал жертвой лютого «мора», гулявшего в том году по Руси. Тело его было предано земле в родовой усыпальнице Даниловичей – Архангельском соборе московского Кремля. Потомства княжич Иван оставить не успел…
Лишь пятый сын, Василий, родившийся 10 марта 1415 года, оказался «долгожителем» (31, 241). Но и ему в феврале 1425 года, когда Василий I лежал на смертном одре, не исполнилось еще и десяти лет. Такая ситуация всегда порождала смуты и усобицы. Главным соперником отрока Василия выступал его дядя, князь Юрий Дмитриевич Звенигородский и Галицкий. На его стороне было не только древнее право наследования «от брата к брату», но и прямое распоряжение Дмитрия Донского, в завещании которого говорилось: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну моему княж Васильев удел…» (6, 35). Сторонники Василия I объясняли распоряжение Донского тем, что в момент его кончины старший сын еще не был женат и не имел наследников. С тех пор все изменилось и, стало быть, данный пункт завещания утратил свою силу. Однако Юрий Звенигородский не признавал таких разъяснений и требовал дословного исполнения воли отца, то есть передачи ему московского стола по кончине Василия I. Другой брат, Константин, также открыто выражал недовольство намерением Василия завещать престол своему малолетнему сыну. Однако до войны между братьями дело никогда не доходило, и все надеялись, что время рассудит их спор.
Кончина Василия I в ночь с 27 на 28 февраля 1425 года перевела вопрос о престолонаследии из области мнений в область действий. Московские бояре и митрополит Фотий попытались уговорить 50-летнего Юрия Звенигородского явиться в Москву и присягнуть на верность Василию II. Летописи довольно сбивчиво излагают события этих тревожных дней. Юрий поначалу, кажется, готов был согласиться и даже выехал в Москву. Однако какое-то дурное предчувствие (а может быть, и чье-то тайное предостережение) заставило его остановиться. Приглашение в Кремль (хотя бы и заверенное самим митрополитом) вполне могло быть приглашением на тот свет. История ранней Москвы знала немало примеров того, как доверчивых соперников заманивали на переговоры, а затем бросали в темницу. Вдова Василия I Софья, оставшаяся в роли регентши при несовершеннолетнем сыне, отличалась властным и жестким характером. От нее можно было ожидать всего. На ее стороне был и глава Церкви митрополит Фотий. Но если на Боровицком холме действительно решили избавиться от Юрия, то и маленький подмосковный Звенигород не мог послужить ему надежным убежищем…
Поразмыслив обо всем этом, Юрий свернул с проторенной московской дороги. Проселками да околицами мятежный князь повел свой отряд во вторую удельную столицу – Галич Костромской, или, как его еще называли, «Галич Мерьский» (от названия угро-финского племени меря – древних обитателей окско-волжского междуречья).
«Ледовый поход» князя Юрия Звенигородского стал началом многолетней смуты в Русской земле. Разбуженное чудовище усобицы вырвалось на свет из своих темных лабиринтов. Между разными ветвями потомства Дмитрия Донского началась братоубийственная война. То затихая, то вновь разгораясь, она продолжалась до 1453 года.
(Московская война второй четверти XV века давно привлекала внимание историков. Тщательной проработкой всех ее обстоятельств отличается книга А. А. Зимина «Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в.» (М., 1991). Однако и после нее остается немало противоречий как по фактической стороне дела, так и в объяснении причин, побуждавших героев Смуты к действиям.)
Юрий Звенигородский не поехал в Москву присягать племяннику. Однако и воевать с ним он был не готов. Собственный удел Юрия, состоявший из двух обособленных территорий – подмосковного Звенигорода и отдаленного Галича с округой, был слишком слабой базой для борьбы с Москвой. К тому же на стороне державного отрока Василия остались его младшие дядья – удельные князья Андрей, Петр и даже прежде опальный Константин Дмитриевичи. Мать Василия II, княгиня-вдова Софья, узнав о мятеже Юрия, послала за помощью к своему отцу – великому князю Литовскому Витовту. Имея перед собой таких противников, Юрий в случае войны был обречен на поражение. Да и легко ли ему было ввергнуть меч между братии, посягнуть на святая святых московского дома – единомыслие?..
В итоге Юрий не спешил браться за меч. Не торопились с войной и москвичи. Дядя и племянник заключили между собой перемирие до Петрова дня – 29 июня. Однако до прочного мира было еще далеко. И в Москве и в Галиче копили силы. Весной 1425 года московское войско двинулось на Галич. Тем самым москвичи нарушали только что достигнутое перемирие. Но промедление было бы на руку Юрию, который, воспользовавшись перемирием, «розосла по всей своей отчине, по всех людей своих» (32, 183). И потому в Москве решили не придавать значения своим прежним обещаниям. Плацдармом для наступления на заволжские владения Юрия стала Кострома. Отсюда вверх по реке Костроме и ее левому притоку Вексе шел торный путь на Галич.
Узнав о начале войны, Юрий не стал дожидаться, пока его недруги подступят к Галичу. Вместо этого он ушел в Нижний Новгород, где имел немало доброхотов. Вслед ему было послано большое московское войско под началом князя Андрея Дмитриевича. Однако догнать Юрия он не сумел (или не захотел). Дело кончилось тем, что московские полки вернулись в Москву, а Юрий – в Галич.
[Летописи весьма кратко сообщают о событиях этих лет и зачастую противоречат друг другу. К тому же московское летописание второй четверти XV века дошло до нас только в составе летописных сводов второй половины XV века, когда многие события уже представали в ином свете. Наконец, мы до сих пор весьма умозрительно представляем себе принципы работы летописца, зачастую сводя их к одной «политической тенденциозности» и забывая о чувстве религиозной ответственности, которое он постоянно испытывал (77, 187). Вслед за противоречащими друг другу летописцами по-разному толкуют ход событий и историки. Не будем утомлять читателя пересказом различных мнений. Заметим лишь, что из этой цеховой шкатулки мы извлекаем то, что представляется нам наиболее убедительным.]
Одновременно с военными приготовлениями и движениями разворачивалась энергичная миротворческая деятельность главы Русской Церкви митрополита Фотия (1408–1431). В 1425 году он дважды лично ездил к Юрию в Галич. Во время визита Фотия в Галич в июле 1425 года мятежный князь пообещал прислать в Москву послов для заключения прочного мира с племянником. Однако Юрий оставил за собой право апеллировать к хану Золотой Орды, который все еще оставался высшей правовой инстанцией для русских князей.
К осени 1425 года московская усобица затихла, словно испугавшись появления на исторической сцене нового действующего лица – черной оспы. Небывалая по масштабам эпидемия этой губительной болезни гуляла в 20-е годы XIV века по русским землям, то уходя, то вновь возвращаясь. Летописные записи этих лет звучат уныло и монотонно, как погребальный звон. «Тое же осени бысть мор велик во Пьскове, и в Новгороде в Великом, и в Торжку, и во Твери, и на Волоце, и в Дмитрове, и на Москве, и во всех градех Русьских и во властех и селех» (18, 143).
Закутанная в окровавленный саван, смерть широко шагала по градам и весям. Несметные стаи ворон и крыс составляли ее зловещую свиту. Она заглядывала и в хижину бедняка, и в княжескую палату.
В Москву сильнейшая волна эпидемии пришла в самом конце весны 1425 года. «А с Троицына дни (27 мая. – Н.Б.) почат быти мор на Москве; а пришел от немец въ Псков, а оттоле в Новъгород, такоже доиде и до Москвы…» (19, 93). Жертвами «мора» стали почти все потомки героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского. Учитывая то, что эпидемия распространялась с севера на юг, можно предполагать, что в Твери оспа появилась раньше, чем в Москве, то есть еще весной 1425 года.
Историк первой половины XVIII века В.Н.Татищев (1686–1750), имевший в руках некоторые не дошедшие до нас летописи, приводит уникальное рассуждение об эпидемии 1425–1427 годов. «В лето 6935 (1427) мор бысть велик во всех городех руских по всем землям, и мерли прысчем. Кому умереть, ино прысч синь и в третей день умираше; а кому живу быти, ино прысч черлен да долго лежит, дондеже выгнеет. И после того мору, как после потопа, толико лет не почали жити, но маловечнии, и худии, и счадушнии (тщедушные. – Н.Б.) начаша быти» (49, 234).
Известно, что сильные потрясения, испытанные в детстве или отрочестве, навсегда остаются в памяти человека. Они подспудно формируют его характер, причудливо отражаются в поступках, совершенных много лет спустя. «Трудное детство» (нехватка родительской любви и заботы, сцены жестокости, убийств и мятежей, необходимость самому отстаивать свои права) было суровой школой и для многих выдающихся правителей России: Дмитрия Донского, Ивана III, Ивана Грозного, Петра Великого. Эту школу прошел и Василий II. Самыми яркими воспоминаниями его отрочества были события 1425 года. Ночной переполох во дворце после кончины отца, перепуганные лица придворных, скачущие во все концы всадники, слухи о крадущемся к Москве войске Юрия Звенигородского. Потом – панический страх зловещего «синего прыща», щиплющий глаза дым горького можжевельника, которым прогоняли заразу. Потом – бестолковый поход на Кострому, томительное ожидание вестей о мятежном дяде, который, казалось, готов был броситься на Василия со своими лесными головорезами из-за каждого поворота дороги. Вдобавок ко всему над поступками князя-отрока довлела деспотическая воля его матери – старой княгини Софьи Витовтовны. Василий был ее поздним ребенком. В год его рождения ей было не менее сорока лет. Роды были трудными и едва не стоили княгине жизни (31, 241). Понятно, что отношение матери к такому ребенку было особым, соединявшим пылкую любовь с деспотической опекой и ревностью.
Эта неукротимая женщина оставила глубокий след в истории московской династии. Ее противостояние с другой сильной натурой, вдовой Дмитрия Донского Евдокией, не изображается, но угадывается в московских летописях той поры. В Москве Софью, по-видимому, не любили и считали «литвинкой». На ненависть она отвечала ненавистью. Кажется, не все было в порядке и в отношениях Софьи с мужем. Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, посещавший Москву в первой трети XVI века и прилежно собиравший сведения об истории правящей династии, среди прочего отмечает: «Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия, но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии свою жену Анастасию (Софью. – Н.Б.), от которой тот родился…» (4, 65).
Ф. Г. Солнцев.
Василий I и Софья Витовтовна.
Иллюстрация к альбому «Одежды русского государства». 1869
Ранние испытания, болезненные столкновения с более сильными характерами могут закалить волю отрока, но могут и сломить или деформировать ее. И не из этих ли испытаний отрочества вынес отец нашего героя те малопривлекательные черты, которыми он отличался в зрелом возрасте: нерешительность, притворство, склонность к самоуничижению? Окруженный монахами и обязанный своим престолом властному греку митрополиту Фотию, Василий рано усвоил все правила внешнего благочестия. Но там, где речь шла о делах и о помыслах, его отношения с Богом оставались весьма непростыми.
Здравый смысл и, быть может, своего рода благородство заставили Юрия Звенигородского на несколько лет затвориться в своей заволжской столице и не показываться на общерусской сцене. Крестник преподобного Сергия Радонежского и строитель каменного собора над его могилой, храбрый полководец, более всего гордившийся тем, что он был сыном Дмитрия Донского, Юрий Звенигородский был далеко не худшим сыном своего жестокого века. Там, где была задета его честь или ущемлены его законные права, он становился непреклонен. Однако при этом он умел прощать и забывать обиды. Порою возникает ощущение, что свою борьбу против Василия II Юрий вел без всякого энтузиазма и даже более того – с каким-то отвращением. Неохотно подчиняясь условностям своего времени и домогательствам честолюбивых сыновей, он поднимался и делал энергичный шаг, приводивший в смятение его врагов. Но скоро ему становилось скучно или даже стыдно перед самим собой. И тогда он вновь сидел в задумчивости у окна в своем высоком тереме над Галицким озером…
Вскоре после мирного договора с Юрием, заключенного летом 1425 года, москвичи принялись оскорблять князя, словно желая выманить его из лесного убежища. Очевидно, Софья Витовтовна хотела покончить с Юрием прежде, чем сойдет в могилу ее престарелый отец – могущественный великий князь Литовский Витовт. В год, когда Василий II занял престол, тому исполнилось 75 лет. Зимой 1426/27 года Софья Витовтовна вместе со своим сыном, великим князем Василием II, ездила на свидание к отцу. (Такие встречи вошли в обычай еще при Василии Дмитриевиче, который несколько побаивался грозного тестя и стремился поддерживать с ним хорошие отношения.) Помимо литовско-псковской войны, которая началась летом 1426 года и приближалась к миру благодаря посредничеству Москвы, на этой встрече с отцом Софья, конечно, заручилась его помощью на случай войны с Юрием Звенигородским.
Вскоре новый поворот событий вывел Юрия из равновесия. 23 февраля 1428 года в возрасте 42 лет умер бездетный князь Петр Дмитриевич Дмитровский. После его кончины Юрий Звенигородский имел все основания рассчитывать на часть удела своего младшего брата. Традиция московской семьи требовала раздела выморочного удела между всеми оставшимися в живых сородичами. О том же прямо говорил и Дмитрий Донской в своем завещании: «А по грехом, которого сына моего Бог отьимет, и княгини моя поделит того уделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли не вымуться» (6, 35). Однако вдова Дмитрия Донского княгиня Евдокия Дмитриевна умерла еще в 1407 году. И теперь в роли судьи должен был выступать князь-отрок Василий, а фактически – его мать Софья Витовтовна.
История с дмитровским наследством вновь показала, сколь мало считаются теперь в Москве с волей давно усопшего Дмитрия Донского. Василий II присоединил выморочный удел к своим владениям. Однако, не желая восстановить против себя всех трех деверей, Софья пошла на переговоры с ними. Итогом этих встреч стало заключение ряда договоров. Источники упоминают о трех, но сохранился только один из них. Он был заключен 11 марта 1428 года между Василием II, Андреем и Константином Дмитриевичами, с одной стороны, и Юрием Звенигородским – с другой. Анализ этого договора (а также упоминания о двух других в Описи архива Посольского приказа 1626 года) позволяет сделать вывод о том, что Юрий Звенигородский пошел (или вынужден был пойти) на ряд серьезных уступок Василию II и признал его своим «старшим братом», то есть сеньором. Впрочем, Юрий вновь оставил за собой право апеллировать к верховному суду Орды. Однако он не спешил воспользоваться этим правом.
Но и в своем галицком изгнании Юрий Звенигородский сумел показать себя. В конце 1428 года на его лесную столицу совершили набег зимовавшие в Среднем Поволжье татары. Их вел «царевич» Махмут-Хозя. В этом набеге ярко проявилась коварная особенность Галицкой земли: развитая речная сеть края обеспечивала местному населению удобные выходы к Волге; однако эти же реки и речушки служили зимой удобными дорогами для приходивших из района Казани с целью грабежа татарских отрядов. Во время первого набега (1428 года) татары сумели скрытно подойти к Галичу. Однако взять мощную галицкую крепость, располагавшуюся на высоком холме над озером, они так и не сумели. Вероятно, Юрий находился тогда в городе и лично руководил обороной. Простояв около месяца под стенами Галича и разграбив его окрестности, татары ушли к Костроме, а оттуда к Нижнему Новгороду.
Осенью 1430 года московский князь Василий вновь ездил на свидание с Витовтом в Литву. Вскоре после этой встречи с внуком, 27 октября 1430 года, 80-летний Витовт скончался. В Литве началась длительная усобица между братом Витовта Сигизмундом и племянником – Свидригайло Ольгердовичем.
Перемены в Литве отразились и на ситуации в Северо-Восточной Руси. Для Василия II Витовт был не только дедом, но и могущественным покровителем. Теперь его не стало. Другой доброхот юного московского князя, митрополит Фотий, зиму 1430/31 года вынужден был провести в Литве, где ему необходимо было наладить дружественные отношения с преемником Витовта – князем Свидригайло. Такая благоприятная ситуация и побудила Юрия Звенигородского напомнить о себе и о своих притязаниях. Зимой 1430/31 года он объявил о расторжении мира с Москвой. Подробности этой истории неизвестны. Однако летописи сообщают, что Юрий вновь, как и в 1425 году, «сел» в Нижнем Новгороде. Очевидно, ему помогали здесь не только громкое имя и слава победителя болгар, но и родственные связи по линии матери – княгини Евдокии Дмитриевны, дочери Дмитрия Константиновича Суздальского. Братья Евдокии – Василий Кирдяпа, Семен и Иван – к тому времени уже умерли. Однако живы были их многочисленные потомки – двоюродные братья и племянники Юрия Звенигородского.
Эти безземельные суздальские княжата надеялись при благоприятных обстоятельствах вернуть свои уделы. Юрий мог использовать их настроения для создания антимосковской коалиции.
Юрий полагал, что угроза потери Нижегородской земли и нового мятежа «суздальцев» сделает москвичей более уступчивыми. Однако из Москвы ему ответили войной. На Нижний Новгород была послана большая рать во главе с князем Константином Дмитриевичем. Кажется, это был не лучший выбор: братья явно не хотели воевать друг с другом. Юрий оставил Нижний Новгород и ушел на восток, за реку Суру. Здесь уже кончались собственно русские земли и начинались владения языческих племен «черемисы» (так называли наши летописцы предков современных марийцев) и давно принявших ислам волжских болгар. Юрий впервые познакомился с этим своеобразным миром во время своего победоносного похода на болгар в 1399 году. Местные мусульманские и языческие князьки платили дань Орде, однако во всем остальном были вполне самостоятельны. Они готовы были поддержать любого опального русского князя и отправиться с ним в набег на русские города. Родной дядя Юрия Звенигородского (брат его матери) князь Семен Дмитриевич в 1398 году при поддержке этих лесных воителей захватил Нижний Новгород. По иронии судьбы именно Юрий Звенигородский, руководивший в 1399 году карательным походом на болгар, вынужден был теперь искать их поддержки и выступать в той самой роли, в какой выступал некогда Семен Дмитриевич, изгнанный Василием I из его нижегородских владений.
Константин Дмитриевич, дойдя с войском до Суры, постоял некоторое время на ее левом берегу, в то время как Юрий с дружиной располагался на правом. Потом Константин повернул назад и через Нижний Новгород ушел обратно в Москву. При дворе он объяснил свою сдержанность невозможностью переправиться через разлившуюся по весне Суру. После ухода московской рати Юрий вернулся в Нижний Новгород.