Иван III

Великому князю следовало тщательно учесть все эти сложные, противоречивые настроения. Любой неосторожный шаг мог дать сильные козыри его врагам. Опаснее всего было навлечь на себя обвинения в «вероотступничестве» – самом тяжком из грехов, который стоил трона многим христианским правителям. Но нельзя было и дать основания для обвинений в нарушении церковных правил. В частности, арест и вообще насилие по отношению к епископу категорически воспрещались канонами. Митрополит Исидор, при всем его униатстве, был все же законным образом рукоположенным иерархом Русской Церкви. Содержание его под стражей, а тем более физическая расправа с ним грозили Василию II анафемой со стороны патриарха. Однако и освободить Исидора из-под стражи – значило бы косвенно снять с него обвинения в «ереси». Таким образом, сложилась ситуация, напоминавшая знаменитую двусмысленную резолюцию императора Павла I: «казнить нельзя помиловать».

Поначалу москвичи хотели заставить Исидора отречься от унии, обещая взамен честь и свободу. В случае отказа митрополиту угрожали казнью. Однако это был твердый и храбрый человек, почитавший распространение унии своим нравственным долгом. На все уговоры он отвечал отказом. Дело таким образом зашло в тупик.

В конце концов, просидев под стражей с полгода, вместе с двумя учениками, иноком Григорием и Афанасием, низложенный митрополит бежал из Москвы в Тверь. Похоже, что этот «побег» был подстроен московскими властями. Известно, что Василий II не велел преследовать беглеца. В Твери поначалу, кажется, просто не поняли сути дела. Исидор был вновь арестован по приказу князя Бориса Александровича. Теперь уже ему пришлось ломать голову над тем, как поступить с «еретиком». Проведя еще полгода в тверском заточении, Исидор не мечтал более об обращении Руси в унию. И когда тверской князь, следуя примеру Василия II, предоставил ему возможность уйти – «отпусти в Великий пост на средокрестнои недели» (41, 47) – Исидор не раздумывая уехал в Литву. Оттуда он перебрался в Рим, где был обласкан папой. Позднее Исидор дважды совершал рискованные путешествия из Рима в Константинополь по вопросу об унии. Умер этот неутомимый борец за соединение церквей в 1463 году. За заслуги перед Римом он был награжден папой саном кардинала и званием легата, а позднее даже удостоен титула «патриарха».

Благополучно избавившись от Исидора и переложив заботу о нем на плечи Бориса Тверского, Василий II поручил общее руководство церковными делами рязанскому епископу Ионе, который не имел еще официального поставления в митрополичий сан ни от патриарха, ни от собора русских епископов. В таком двусмысленном положении он провел семь лет (1441–1448).

Усмирив Новгород и уладив дело с Исидором, Василий II решил, что настало время совершить еще один шаг – покончить с последним из мятежных Юрьевичей, князем Дмитрием Шемякой. Историки высказывают предположения, что его побудили к действию какие-то «крамольные» начинания Шемяки в ходе событий 1439–1441 годов. Однако никаких ясных сведений на сей счет источники не содержат. Известно лишь, что осенью 1441 года Василий II попытался неожиданным ударом овладеть Угличем – удельной столицей Дмитрия Шемяки. В случае успеха этой вероломной акции Дмитрий Юрьевич оказался бы московским пленником и имел все шансы повторить судьбу своего старшего брата Василия Косого.

Однако такие стремительные рейды требовали качеств, которыми обладали старшие Юрьевичи, но не обладал Василий II. Поначалу замыслы великого князя сорвал некий дьяк Кулудар Ирежский, уведомивший Дмитрия Шемяку об опасности. Тот немедля ускакал из Углича на запад, в лесные чащи Бежецкого Верха. Высланная вслед за беглецом погоня вернулась ни с чем. Кто-то выдал Василию II виновника его неудачи. Месть великого князя, как обычно, была изощренно жестокой. Он приказал забить несчастного кнутом, «по станом водя» (23, 150).

Волости Бежецкого Верха некогда принадлежали Дмитрию Юрьевичу Красному. После его кончины Василий II взял их под свою власть. Теперь Шемяка мстил великому князю, разоряя Бежецкий Верх. Оттуда он обратился к новгородцам с предложением стать их князем вместо Василия II. Однако те не желали портить отношения ни с Москвой, ни с Угличем и потому ответили Шемяке уклончиво: приезжай, если хочешь. Такое сомнительное гостеприимство князя не устроило, и на Волхов он не поехал.

Между тем войско Василия II вынуждено было вскоре покинуть углицкое княжество из-за наступления весенней распутицы. Дмитрий Шемяка вернулся в свою разоренную столицу. Сюда к нему явился другой удельный князь – Иван Андреевич Можайский. Возмущенный столь явным произволом Москвы, он объявил о своей солидарности («одиначестве») с Шемякой. Впрочем, можайский князь был не так прост. Новая вспышка усобицы позволяла ему еще раз выгодно продать свою поддержку той или другой стороне. Опасаясь создания антимосковской коалиции, Василий II поспешил переманить Ивана Можайского на свою сторону. Платой за верность стал Суздаль, переданный Василием II в управление князю Ивану. Однако при этом пострадал литовский князь Александр Чарторижский, выехавший на московскую службу и пожалованный Суздалем несколькими годами ранее. Лишившись столь сытного «кормления», он в досаде поехал служить к Дмитрию Шемяке. Получив подкрепление, Шемяка недолго думая решил отплатить Василию II той же монетой и совершить стремительный набег на Москву. Лесными дорогами он повел свое войско из Углича к Троицкому монастырю. Отсюда до Москвы можно было добраться дня за два, а при сильном желании – и за день.

Но тут опасная затея Дмитрия Шемяки натолкнулась на сопротивление троицкого игумена Зиновия. Достойный преемник великого миротворца Сергия Радонежского, Зиновий решительно взял на себя роль посредника в княжеском споре. Запретив Шемяке «изгоном» нападать на Москву, он лично поехал с ним в столицу. Вскоре при посредничестве Зиновия между братьями был заключен мир, по условиям которого Дмитрий Шемяка сохранял за собой Углич, Галич, Ржев и подмосковную Рузу. Земли, принадлежавшие сидевшему в московской тюрьме Василию Косому (Звенигород, Дмитров и Вятка), признавались владениями Василия II. Самым неприятным для Шемяки было, вероятно, то, что согласно договору ему надлежало вернуть Василию II солидный должок по ордынской дани. «А что, брате, еще в целовании (то есть в мире. – Н.Б.) будучи со мною, не додал ми еси въ выходы (“выход” – название дани, которую платили русские князья ордынским ханам. – Н.Б.) серебра и в ординские протори, и что есмь посылал киличеев (послов. – Н.Б.) своих ко царем к Кичи-Маметю и к Сиди-Ахметю, а то ти мне, брате, отдати по розочту, по сему нашему докончанью», – настаивал Василий II (6, 107). Утаивание части ордынского «выхода», тайные сношения с татарами за спиной великого князя – все эти грешки Шемяки как-то не вяжутся с образом благородного рыцаря, борца за свободу, каким рисуют буйного Юрьевича некоторые историки.

Как обычно, договор был украшен заверениями во взаимной любви и верности. «Быти ти, брате, со мною, с великим князем, везде заодин, и до своего живота (то есть до конца жизни. – Н.Б.). А мне, великому князю, быти с тобою везде заодин, и до своего живота. А кто будет, брате, мне, великому князю, друг, то и тебе друг. А кто будет мне, великому князю, недруг, то и тебе недруг… А добра ти мне, великому князю, хотети во всем, везде. А мне, великому князю, тобе хотети везде, во всем добра» (6, 107).

Князья целовали крест и клялись в верности с таким трудом достигнутому соглашению. Потом, на пиру, они пили за здравие друг друга и желали друг другу всяческих успехов. Должно быть, каждый из них был в тот момент искренен и чист в помыслах. Но время шло – и мало-помалу накапливались новые обиды, множились долги, закипала злоба. Досада на ближнего незаметно переплавлялась в ненависть. И все эти страсти и страстишки плескались дурманящим зельем в тяжелых серебряных кубках, плясали перед отяжелевшим взором в тусклом свете догоравшей свечи…

А там, за слюдяными оконцами островерхих теремов, за хмурыми заборолами городских стен, лежала печальная снежная пустыня. До самого окоема тянулись немые леса, в которых терялись едва приметные нити дорог. Лишь кое-где чернели убогие деревеньки. Тонули в сугробах тяжелые избы, где теплилась жизнь, топилась печь, мерцала под иконой трепетная лампадка. Там, в избах, в вечном страхе и безысходной нужде копошились те, о ком молчат пожелтевшие страницы манускриптов, о ком не напомнят потомству горделивые надписи на белокаменных саркофагах. Жизнь этих людей, обычно именуемых крестьянами, была до неразличимости слита с жизнью природы. Об их несчастьях и массовой гибели монах-летописец писал с тем же эпическим спокойствием, как и о стихийных бедствиях.

В то время как обитатели дворцов корчились в муках неудовлетворенной алчности или уязвленного честолюбия, жители снежных пустынь страдали от нестерпимого голода и холода. Вся первая половина XV века выдалась на редкость тяжелой для них. Бедствия шли волна за волной: татары, мор, усобица, голод, опять татары, опять голод… И каждая уносила в океан вечности тысячи и тысячи жертв. Новая волна нахлынула в 1442–1443 годах.

Под 6950 годом от Сотворения мира (1 сентября 1441 – 31 августа 1442 года) в Никоновской летописи – унылый перечень бедствий. «Та же зима бысть люта зело, и мрази велии нестерпимый, и много скотом и человеком зла сотворися. Тоя же весны быша громи велицы и млънии страшни, и ветри и вихри велицы, и бысть страх на всех человецех. Тоя же весны бысть отзимие (мороз со снегом после продолжительной оттепели. – Н.Б.), и паде снег велик и паки соиде, и възсташа ветри, и быша мрази мнози и ветри велици, и бысть скорбь многа в людех. Того же лета бысть жито дорого» (20, 42).

Под следующим, 6951 годом (1 сентября 1442 – 31 августа 1443 года) – новые жуткие картины этих словно проклятых Богом лет в Ермолинской летописи: «Та же зима была студена, а сено дорого, а во Тфери меженина (нехватка хлеба. – Н.Б.); и пришло в Можаеск голодников много, и князь велел был их кормити, они же хотели и пристава самого съести; и с тех мест почали с голоду мерети, и наклали их 3 скуделницы (общие могилы. – Н.Б.), да хлебника мужика сожьгли в Можаисце же с женою, а он люди ел, душ пятьдесят и малых и великих потерял» (29, 151).

Можайские нравы даже в эти жестокие времена отличались какой-то особой свирепостью. В 1443 году местный князь Иван Андреевич, известный переменчивостью своих политических пристрастий, за какое-то неизвестное преступление упрятал в темницу своего боярина Ивана Андреевича вместе с детьми, а жену его сжег на костре (29, 151).

В Новгороде горожане страдали от участившихся пожаров, вспыхивавших то тут, то там с подозрительным постоянством. В суматохе пожара лихие люди растаскивали вынесенное из горящих домов добро. Обезумевшие от горя погорельцы принялись хватать на улице всяких бродяг и бросать их в огонь, как обычно казнили поджигателей. «Тогда же от скорби тое пожаръные (то есть пострадавшие от пожаров. – Н.Б.) новогородцы поимаша многих людей напрасно, глаголюще: “Вы зажигаете, втайне ходяще, корысти ради своея, и таковы беды и напасти сотвористе!” И тако многих христиан на огне сожегоша, а иных в Волхов с мосту сметаша, а иных камением побиша» (29, 42).

Жестокостью тянуло и из Степи, где одряхлевшая Золотая Орда, словно издыхающий дракон, вдруг испускала языки дыма и пламени. В 6950 году (1 сентября 1441 – 31 августа 1442 года) «приходиша татарове Болшиа Орды на рязаньскиа украйны (окраины. – Н.Б.) и много зла сотвориша и отъидоша с полоном» (20, 42). Пограбивший рязанские земли татарский «царевич» Мустафа, не зная, что делать с большим количеством пленников, решил продать их самим же рязанцам. «Рязанци же выкупиша своих плененных у татар» (20, 61). Однако вскоре Мустафа вновь прислал в Рязань своих людей с неожиданной просьбой: разрешить его отряду перезимовать в Рязани. «Мустафа же паки прииде в Рязань на миру, хотя зимовати въ Рязани; бе бо ему супротивно на Поли, а Поле все в осень пожаром погоре, а зима люта и велми зла, и снези велици и ветри и вихри силни. И того ради миром прииде в Рязань и хоте зимовати в Рязани нужи ради великиа». Рязанцы, поразмыслив, впустили «царевича» в город. Очевидно, они надеялись, что в будущем тот отплатит им добром за добро.

Между тем в Москве узнали о рязанских событиях. Василий II решил воспользоваться бедственным положением татар и покончить с ними. Из Москвы на Рязань выступило войско под началом воевод князя Василия Оболенского и боярина Андрея Федоровича Голтяева. Великий князь придавал походу большое значение и потому отправил против Мустафы весь цвет своего воинства – «двор». Узнав о приближении московского войска, рязанцы велели татарам покинуть город. Отряд Мустафы встретил врага в заснеженном поле, на берегу речки Листани. Вид степного воинства был далеко не лучшим. «Татары же отнюдь охудеша и померзоша, и безконни быша, и от великаго мраза и студени великиа и ветра и вихра луки их и стрелы ни во что же быша; снези бо бяху велици зело» (20, 62). Глубокие сугробы не давали татарам возможности сражаться в конном строю. Да и самих коней у степняков почти не осталось. Неприхотливые татарские лошадки умели разрывать копытами снег и добывать мерзлую траву. Однако необычайно сильные снежные заносы оставили их без привычной пищи и обрекли на голодную смерть. А между тем сражаться в пешем строю, да еще среди сугробов, татарам никогда не приходилось.

Московские воеводы хладнокровно учли все эти обстоятельства. Поставив своих воинов на лыжи, они вооружили их дубинами, топорами и рогатинами. Вместе с регулярным московским войском в избиении татар приняли участие «мордва на ртах (лыжах. – Н.Б.) с сулицами (короткими копьями. – Н.Б.) и с рогатинами и с саблями». Подоспели и какие-то «казаки рязаньскиа такоже на ртах с сулицами и с рогатинами и с саблями» (20, 62). (Сражение на речке Листани зимой 1443/44 года – первое упоминание о казаках в исторических источниках.)

В сложившейся ситуации у татар не оставалось шансов на победу. Но это были стойкие бойцы, мужеством которых невольно восхищается и русский летописец. Как затравленные волки, люди Мустафы решили дорого продать свои жизни. «Татарове же никако же давахуся в руки, но резашася крепко» (20, 62). После ожесточенного сражения почти весь отряд во главе с самим Мустафой остался лежать на окровавленном снегу. Москвичи потеряли одного из своих воевод – Илью Ивановича Лыкова.

Расправившись с «царевичем», Василий II бросил вызов всему степному сообществу. Вскоре последовали ответные действия. Первыми поплатились те, кто помогал москвичам в сражении на Листани – рязанские пограничники-казаки и мордовские князья. В сентябре 1444 года татары напали на «рязанские украины» – южные районы рязанской земли. Той же осенью «воеваша татарове Мордву» (20, 62). Ближе к зиме зашевелился и сам отставной «царь» Улу-Мухаммед, перебравшийся к этому времени из верховьев Оки в район Нижнего Новгорода. Хан поднялся вверх по Оке и осадил Муром.

Василий II, собрав большое войско, выступил навстречу татарам. В походе участвовали все князья московского дома: Дмитрий Шемяка, Иван Андреевич Можайский и его брат Михаил Андреевич Верейский, Василий Ярославич Серпуховской. Разумеется, Василий II извлек уроки как из белевской трагедии, так и из победы над Мустафой. Первый из них состоял в том, что нельзя доверять руководство походом кому-то из удельных князей. Второй урок – стремление обеспечить безусловное численное преимущество над коварным и стремительным в маневрах врагом. Третий – учет тех преимуществ, которые давала русским холодная и снежная зима.

Битва на реке Листани.

Лицевой летописный свод. XVI в.

Московское войско пришло во Владимир в начале января 1445 года. Отсюда лесными дорогами, утопая в сугробах, полки двинулись к Мурому. Однако «царь» Улу-Мухаммед не стал испытывать судьбу и спешно (по выражению летописца – «бегом») ушел от Мурома по Оке обратно к Нижнему Новгороду. Передовые отряды московского войска побили татар в окрестностях Мурома. Доходили они и до Гороховца, откуда было уже рукой подать до Нижнего. В ответ на эти удары оставленные «царем» в Нижнем Новгороде татары напали на близлежащую волость Лух.

Не решившись преследовать татар до Нижнего Новгорода, Василий II повернул назад. Вероятно, этого требовали удельные князья-союзники, получившие известие о неожиданном набеге литовцев на их владения. Да и сам великий князь не желал затягивать поход. Уже заканчивался Великий пост и приближалась Пасха. В такое время всякий человек норовил быть поближе к родному дому и приходскому храму. В «великую пятницу», 26 марта 1445 года Василий II вернулся в Москву.

Муромский поход Василия II при желании можно было представить как удачный. Однако он не принес решающего успеха в борьбе с Улу-Мухаммедом. «Царь» по-прежнему сидел в Нижнем Новгороде, обосновавшись в «старой» крепости. Великокняжеские воеводы Федор Долголдов и Юшка Драница все же сумели отстоять какую-то часть городских укреплений, но оказались там в западне. Не выдержав длительной осады, они ночью подожгли деревянные стены и башни и, воспользовавшись суматохой, бежали из города.

Скучая бездельем в своей пропахшей гарью нижегородской ставке, «царь» решил вновь развлечься войной. Весной 1445 года он отправил в набег на московские земли сыновей – Мамутяка и Якуба. Василий II вновь вынужден был сесть на коня. 23 мая он встретил «Петрово заговение» (канун Петровского поста) в Москве, а уже на другой день выступил в поход против разбойничавших во владимирских и суздальских землях «царевичей».

Василий II никогда не умел совершать стремительных переходов. Его войско за месяц пути добралось лишь до Юрьева Польского. Здесь великий князь 29 июня 1445 года встречал праздник апостолов Петра и Павла. Сюда, к Юрьеву, подтянулись со своими отрядами и удельные князья московского дома – братья Иван и Михаил Андреевичи, Василий Ярославич Серпуховской. Однако так и не явился главный воитель – князь Дмитрий Шемяка. Замешкался где-то в пути и служивший Василию II татарский «царевич» Бердедат со своим отрядом (83, 104).

От Юрьева московское воинство двинулось к Суздалю. Во вторник 6 июля полки подошли к городу. Здесь, на просторном лугу у речки Каменки, под стенами Спасо-Евфимьева монастыря, ратники стали лагерем. Желая проверить боеготовность своих сил, князья устроили «всполох» – нечто вроде учебной тревоги и общего построения. Выяснилось, что войско их весьма немногочисленно и насчитывает лишь около полутора тысяч бойцов. (По-видимому, печальный опыт зимнего набега литовцев заставил удельных князей оставить больше сил для прикрытия собственных владений на западе и юго-западе Московского княжества.) Теперь Василию II оставалось лишь уповать на прибытие новых сил и поднимать боевой дух своей братии традиционным способом – хмельным застольем. Вечером он устроил пир для князей и воевод, затянувшийся далеко за полночь. Наутро великий князь, собравшись с силами, отстоял заутреню в походной церкви. Но вчерашний хмель все же брал свое. «И по заутреней възхоте князь великий еще поопочинути» (20, 66).

Однако поспать ему в это утро так и не пришлось. В лагерь примчался гонец с известием о том, что татары уже совсем близко и вброд переправляются через речку Нерль. Вновь, как и в памятной битве с Василием Косым под Ростовом, Василий II стал в суматохе отдавать приказы и натягивать на себя многочисленные доспехи. К счастью, московские воеводы знали свое дело. Стряхнув остатки вчерашнего хмеля, они успели до появления татар выстроить полки и приготовиться к бою. Первый натиск «поганых» был отбит. Но тут татары применили свой любимый прием – притворное отступление. Отсутствие единоначалия и твердой дисциплины в разнородном московском войске привело к тому, что часть ратников кинулась преследовать бегущих, а другая часть осталась собирать трофеи и торжествовать победу. Между тем татары неожиданно остановились и, развернувшись, ударили на москвичей. Не ожидавшие такого поворота событий, русские воины дрогнули и обратились в бегство.

Преследуя их, «поганые» ворвались в московский лагерь. Итог сражения оказался катастрофическим: московское войско было наголову разбито. Сам Василий II вместе со своим двоюродным братом Михаилом Андреевичем Верейским попал в плен к татарам. Князья Иван Андреевич Можайский и Василий Ярославич Серпуховской, раненные в бою, «в мале дружине утекоша» (23, 188). Такой позор московскому войску никогда прежде испытывать не доводилось…

Московские летописцы (возможно, стараясь хоть как-то скрасить тягостное впечатление от поражения) указывают на подавляющее численное превосходство татар (3,5 тысячи – против 1,5 тысячи русских). Наряду с этим они рисуют картину героического поведения Василия II во время Суздальской битвы. «А на великом князе многи раны быша по главе и по рукам, а тело все бито велми, понеже бо сам мужествене добре бился бяше» (20, 65). Хочется верить в личное мужество первого воина тогдашней Руси. (О его достоинствах как полководца и организатора в этой ситуации говорить, конечно, не приходится.) Но как часто придворные льстецы всех времен переписывали историю во славу своего Хозяина! Впрочем, как бы ни вел себя московский князь в это июльское утро – суть дела от этого не менялась. Суздальское похмелье оказалось тяжким. «Царевичи» безнаказанно разграбили Суздаль и всю Владимирскую землю. Не решившись штурмовать Владимир, они простояли три дня под его стенами, а затем ушли в сторону Мурома. Оттуда «поганые» с огромной добычей и множеством пленных вернулись в Нижний Новгород.

Плененный татарами, Василий II подвергся унизительной процедуре. С него сняли нательные кресты. Некий «татарин Ачисан» отвез их в Москву и передал жене и матери великого князя. Этот зловещий «подарок» привел в ужас весь двор. Весть о случившемся мгновенно распространилась и по городу. Началась паника, порожденная слухами о скором приходе татар. Город наполнился беженцами, надеявшимися пережить нашествие под защитой белокаменных стен. В довершение всего на столицу обрушилась новая беда – страшный пожар, вспыхнувший чуть ли не в самый день приезда татарина. «Того же месяца июля в 14 день, в среду, загореся град Москва внутри города в нощи и выгоре весь, яко ни единому древеси на граде остатися, но и церкви каменые распадошася и стены градные каменые падоша во многих местех; а людей многое множество изгоре, священноиноков, и священников, и иноков, и инокинь, мужей, и жен и детей, понеже бо отселе огнь, а из заградия татар бояхуся; казны же многи выгореша и безъсчислено товара всякого, от многих бо градов множество людей бяху тогда ту в осаде» (19, 113). Одних только задохнувшихся в дыму насчитали 1500 человек (37, 87).

Поврежденные пожаром московские стены уже не могли служить надежной защитой. Жена Василия II, княгиня Мария Ярославна, вместе с детьми, боярами и свекровью, княгиней Софьей Витовтовной бежали из города и отправились в Ростов. Оттуда в случае опасности они могли быстро выйти к Волге и скрыться от татар в дремучих заволжских лесах.

(Запомнил ли пятилетний княжич Иван эти страшные дни? Сохранил ли в памяти искаженные страхом лица матери и бабки Софьи, треск огня и дикий вой горящих заживо людей? Кто знает… Но ясно одно: эти памятные июльские дни стали первым звеном в той длинной череде ужасов и страданий, которые с раннего детства обступили Ивана. В этом адском горниле постепенно выплавлялся его характер, выковывалась личность, ставшая шедевром русского Средневековья.)

В июле 1445 года в Москве повторилось то, что она уже пережила в августе 1382 года при нашествии Тохтамыша. Не привыкшая к татарским набегам, да к тому же и оставшаяся вдруг без правителя, столица оказалась во власти паники. Страх перед татарами и обезумевшей толпой заставил знать бежать из города. Теперь его защита перешла в руки охваченного яростью отчаяния простонародья. Горожане, которым некуда и не на чем было бежать, стали спешно приводить в порядок поврежденные огнем городские стены. Даже уцелевшие от пожара дома превращались в своего рода укрепления. Люди готовы были до конца защищать свое родное пепелище.

К счастью, страхи москвичей оказались напрасными. «Царевичи» и не думали идти на Москву. Кажется, они и сами порядком перетрусили, ненароком пленив Василия II. Обычный грабительский набег оборачивался чем-то гораздо более серьезным. На выручку великому князю Московскому должна была прийти вся боевая сила Северо-Восточной Руси. Опасаясь погони, Мамутяк и Ягуп со своей невиданной добычей – великим князем Московским – поспешили вернуться в Нижний Новгород к своему отцу Улу-Мухаммеду.

«Вольный царь» также решил, что теперь на него ополчится вся Северо-Восточная Русь. На всякий случай он в конце августа 1445 года перебрался из Нижнего Новгорода в Курмыш. Только там, на юго-восточной окраине нижегородских владений, рядом с родной степью, хан почувствовал себя в безопасности. Теперь он мог не спеша обдумать сложившуюся ситуацию.