У звезд холодные пальцы
– Вот почему подкидыш, – поняла Илинэ. – Стало быть, моя матуш… та женщина умерла из-за меня?
В застарелые опасения Лахсы ринулся новый страх: девочка еще и в чьей-то смерти винить себя начала!
– Что ты, что ты, никто в этом не виноват! Так распорядился бог-случай Дилга.
– А отец? Куда делся мой настоящий отец?
– Откуда мне знать?! – вскричала Лахса в тоске, рискуя разбудить храпящего на весь дом Манихая.
Заскрипела дверь, впуская вошедшего бочком Дьоллоха. Лахса с облегчением отступила от Илинэ, заторопилась к нему и снова остановилась: лицо сына было чисто умыто, а под скулой багровел кровоподтек.
Распрямив перед матерью плечи, Дьоллох невольно скривился от боли. Лахса пересилила себя, не стала унижать взрослого парня оханьем и причитаниями. Остановилась подле, сложив на груди руки. Уверенная, что второй драчун моется во дворе, спросила, чтобы заполнить затянувшееся молчание:
– Атын где?
– Не знаю.
Лахсе показалось, будто не только она сама, а вся юрта начинена сердечными терзаниями и смятением, и тревожно выжидает чего-то.
– Разве вы были не вместе?
– Да. – Дьоллох покосился на сестренку. – Но потом он ушел.
– Уже поздно, скоро ночь!
– Мы искали…
– Придет, никуда не денется, – подал голос проснувшийся Манихай. Закряхтел, поднимаясь: – И раньше такое бывало.
…Верно, Атын пропадал и раньше. Три весны назад в Месяце белых ночей также не пришел домой. После долгих поисков, почти на рассвете, нашли спящим под сосной на горной опушке. Измученная Лахса тогда едва не задушила мальчишку в объятиях, одновременно вымещая пережитый ужас крепким тумаком:
– Ты почему ничего не сказал и ушел?! Напугал всех!
Атын смотрел виновато, но был рассеян и не мог скрыть какой-то невнятной радости, будто его разбудили посреди счастливого сна. После рассказал, что шел вверх в гору просто так, шел и шел, – казалось, тропа присыпана не старой хвоей, а стриженой шерстью золотого оленя, – и уже собрался повернуть домой, как вдруг Великий лес начал разговаривать с ним. Шелест деревьев, свист ветра и дразнящий шепот эха складывались в узоры красивых слов-звуков. Атын хорошо понимал эту странную речь и сам отвечал похоже – тихим смехом и свистом. А тропа звала в зеленую глубину вечера, выпевала шорох веселых шагов и обещала волшебство, и не обманула. На тропу выскочила лиса, оскалила пасть в улыбке и побежала сбоку – собака, и только! Атыну совсем не было страшно. Очутившись у сосны на опушке, сел на пушистую шкуру травы, погладил рыжую спутницу по спине и услышал гул мягких почв, поманивший прилечь. Лисе стало неинтересно, повертелась немного рядом и растворилась в лесу.
Лицо и руки защекотали стрекозьи крылышки, вначале робко, затем все смелее и смелее начали ластиться мелкие духи, детки Эреке-джереке. В густом звонком воздухе всплывали нежные лица, лукавые глаза-светлячки, под разноцветными платьицами мелькали крохотные ножки. Атын лежал, шелохнуться не смея, и незаметно уснул…
Манихай не поверил ни единому слову. Малец, конечно, сочинил сказку, мечтая о невозможном. Либо пересказал виденное в грезах. Мало ли что приблазнится в тайге, погруженной в колдовскую белую ночь.
Лахса рассудила: мог посмеяться над мальчишкой дух лесной, известный шутник Бай-Байанай.
– Никому не болтай о своих разговорах с лесом, – сказала Атыну.
Он послушно кивнул:
– Не буду. А то Эреке-джереке перестанут показываться и звери не будут улыбаться мне, да ведь, матушка?
Лахса подумала: что, если и в этот раз Атын забрел далеко, уснул под деревом, а тут его лесной старик учуял, не успевший насытиться дарами лета?!
Постаравшись прикрыть безмятежностью страх разбереженного сердца, она неторопливо выпила воды, постояла у порога, полная видений одно жутче другого, и сказала обыденно, как о заблудившейся корове:
– Пойду-ка я, поищу.
– Я с тобой! – вскинулся Дьоллох.
– И я, – уцепилась за рукав Илинэ.
Манихай только ладонью махнул:
– Идите, идите, а то и впрямь как бы чего… Я дома подожду, вдруг явится.
…Белая кумысная ночь спрятала луну и звезды в сплошном серебристом мареве. Обволакивая траву и низкие кусты, стелилась влажная дымка, словно хозяйка Земли Алахчина надавила на пышную грудь и опрыскала лес живительным млечным соком. Время двух варок мяса дети и Лахса безуспешно искали окрест, звали: «Где ты, ответь!» Потревоженные листья сонно шептались: «Кто выкликал кого-то, не называя имен?»
Спеша за матерью, размашисто ступающей по горной тропе, ребята о чем-то заспорили. Лахса потихоньку умерила шаг, прислушалась.
– А я говорю – у Атына есть Идущий впереди, – убеждала Илинэ брата.
– Чушь, – возразил Дьоллох, – нет и не может быть у него двойника. Гораздо интереснее тот скелетик, который он таскает с собой на шнурке в кошеле от кресала. Не побоялся вырвать из рук самого багалыка. Знать, эта луговая собачка ему зачем-то нужна. Надо же, мне ничего не сказал!
– Тогда объясни, как Атын сумел оттолкнуть Кинтея, не прикоснувшись к нему? Не суслик же мертвый здоровенного парня пнул! Топпот кричал, что Атын – колдун…
Дьоллох задыхался, кажется, больше от возмущения, чем от ходьбы:
– Все у вас с ним какие-то секреты!
– Ты сам слушать не хочешь ни меня, ни Атына.
– Забудь его имя, пока мы бродим в лесу! У леса много ушей и глаз, у гор одно эхо, да всезнающее и многоголосое. Если брат заимел двойника, о том тем более нельзя говорить! – Дьоллох помедлил. – Но скорее всего он возомнил духом-хранителем свою дурацкую игрушку.
«Об Атыновом близнеце речь вели», – уразумела Лахса. Вот оно как обернулось! Должно быть, Манихай рассказал детям байку о старом Торуласе и его двойнике. Женщина вспомнила: Атын лепетал что-то подобное, когда нашел закостенелый трупик братца, засунутый в щель…
– Матушка, я, кажется, знаю, где он, – сказала вдруг за спиной Илинэ.
Шумно отдуваясь, Лахса остановилась.
– Где же?
– Думаю, в пещере под Скалой Удаганки…
– Ты тоже была в пещере? – сузила глаза Лахса, только теперь осознав, в какие дебри заходят ее ребята. А она-то, наивная, полагала, что бродят с соседской детворой на ближних лугах!
– Да, – виновато подтвердила девочка.
Признание сестры ошеломило Дьоллоха:
– Сколько раз твердил, чтобы не смели никуда убегать без меня!
Раньше Лахсе не приходилось бывать в воспрещенных горах, высоком владении жрецов, где горные духи немилостивы к женщинам. А кое-кто из соседок, между прочим, собирал ягоды в здешнем лесу, и ничего страшного не произошло.
Лахса решительно повернула к жреческому селенью.
Грозные ветра гудели в угрюмых вершинах. Оглядываясь пугливо, женщина дивилась: причудливые скалы напоминали вставших на дыбы коней. Их вздернутые кверху маковки-морды заволокло мглистой пеленой поднебесья. Казалось, кони вот-вот опустятся на землю и великанские копыта придавят людей, в страхе бегущих по каменным стежкам. Махина Каменного Пальца вздымалась над всеми горами. Облака клубились тут особенно низко. По белой тверди утеса, теряясь в тумане, змеилась лестница с трехрядными поручнями с обеих сторон. В гладком подножии ни мха, ни лишайника, лишь по краям откинуты лопнувшие слоистые пласты, будто чудовищный перст только что проткнул подземные толщи. За утесом смутно темнели юрты жрецов. В окошке ближней, должно быть Сандаловой, мерцал огонек.
Миновав, наконец, опасное место, спустились к Скале Удаганки. Еле заметная тропка, видно звериная, исчезала в кустах. Подняв глаза на скалу, потрясенная Лахса прижала ко рту ладонь:
– Ой, как живая!..
Лицо скалы, словно прямо в небе вырезанное, смотрело на них из-под волнующейся дымки пристально и строго. Оскальзываясь на остром щебне, сквозь колючий шиповник Лахса устремилась к округлому камню – стражу пещеры. Зашла, и силы покинули – сползла по валуну, осев на пол.
Атын спал почти у входа, у левой стены. Опухшее лицо его было зверски избито, рубашка вся заскорузла от крови… А по стене, внезапно залившейся лучами восходящего солнца, над яркой травой и цветами летела белоснежная кобылица, во всю ширь распахнув перистые крыла!
Дьоллох тихо ахнул, да так и остался стоять с открытым ртом. Илинэ прислонилась спиной к противоположной стене, восторженных глаз не сводя с дивного рисунка.
Завороженная Лахса потеряла дар речи. Она когда-то видела старинное полотно шелк, расписанное диковинными облаками и звездами, – должно быть, сама красота небесных ярусов жила в искусных пальцах чужеземного мастера. Доводилось рассматривать Лахсе и танцующих человечков на священном Камне Предков, намалеванных красной охрой древним шаманом. Соседка говорила, что в пещере этого камня, где юные воины проходят неведомое испытание на Посвящении, будто бы тоже нарисованы люди. Их пращурные души вольны предсказать ботурам боевую смерть…
Но все это было другое. А здесь крылатая кобылица Иллэ неслась навстречу, косясь на Лахсу иссиня-черным выпуклым глазом. Вот-вот вырвется из стены и унесется в небо с шумом и ветром…
Неуловимые, странные мысли волновали растерянную женщину. Лахса не могла объяснить себе их болезненной нежности. Не умела истолковать хрупкого и живого, воочию зримого чуда. Смежила усталые веки, подумав, что выше джогура, чем у Атына, она никогда не встречала.
Под стеной рядом со спящим мальчиком валялись цветные лоскуты ровдуги и размахренная лучинка, стоял испачканный белой краской туесок.
– Почему он нарисовал кобылицу? – спросила Лахса и устрашилась собственного голоса. Он словно брешь прорубил в почтительной густой тишине.
– Я попросила, – еле слышно пробормотала Илинэ.
– Почему? – повторила Лахса.
– Так, – потупилась девочка, – это мой сон.
– Я предупреждал, что нельзя, но они меня не слушаются, – пожаловался, отмирая, Дьоллох.
Голоса разбудили Атына. Помогая мальчику подняться, Лахса почувствовала на его груди что-то выпуклое и твердое. «Близнец», – поняла женщина, и горло ее перехватило отчаяние.
Домм третьего вечера. Кумысный праздник
В какое бы время года ни явилось на свет дитя, незримые лучи за его спиной взмывают кверху в Месяце рождения – вот почему счет человеческому бытию ведется по прожитым веснам. День весеннего равноденствия дарит триединой душе связь с небом. До конца своего срока на Орто человек с солнечными поводьями может рассчитывать на помощь богов.
Вершина Нового года – Новой весны – празднуется в день самого долгого солнца, что в середине Месяца белых ночей. В этот день открываются двери миров. Боги, спустившись до пешего неба, прислушиваются к просьбам смертных, и все сущее славит Белого Творца.
Накануне праздника жрецы окурили поляны Тусулгэ дымом растений, изгоняющих бесов. Украсили березовые рощи волосяным вервием с дарами добрым духам, окружили алас священным кольцом. С появлением юной луны Сандал окропил маслом комель Ал-Кудук – Матери Листвени – и попросил у великого древа удачи для большой благодарственной молитвы. Готовясь к торжеству, он ел в последнее время скудно, пил лишь ледовую воду и ни с кем не разговаривал. Посредник между мирами должен быть чист духом и телом. Лишь под утро перед праздничной церемонией выпил чашку свежих сливок для придания бодрости телу.
И вот по горам веселым топотком промчались звуки многоступенчатого бубна высокого неба – праздничного табыка. Под ликующий бой и грохот Тусулгэ начала наводняться народом. По Большой Реке приплыли плоты и лодки гостей. Всюду слышались приветствия знакомых, не видевших друг друга долгую зиму:
– Есть новости?
– Есть!
Главный жрец встал в середине аласа у трех коновязей, повернул лицо к востоку. Три лошадиных головы выступали в навершии среднего столба. Они означали восход, зенит и закат. Второй столб наблюдал за происходящим в сторонах света восемью зоркими глазами четырехглавого Эксэкю. Третий, в виде чорона, замыкал коновязный Круг. Как на любой кумысной чаше, на этом чороне были вырезаны трехпоясные узоры. Рисунчатые полосы имели собственные имена: широкие и тонкие – Земная сила, ломаные линии – Урасы, треугольники – Сущее с плодами. Такой же кубок, новый и полный кумыса, желтел в руках Сандала. За правым его плечом костоправ Абрыр держал наготове священный ковш с тремя прорехами. Слева травник Отосут приподнял над собой белый дэйбир. Дальше в два ряда выстроились по росту остальные озаренные с чоронами меньшей величины и дети в светлых одеждах.
Чудесно прозрачно текущее время равновесия между белой ночью и солнечным утром! Гибкие мгновенья можно сжать, как кустик ягеля в горсти. Или, наоборот, расправить и удлинить… Разговоры примолкли. Легкий ветерок Тусулгэ перестал бренчать колокольцами на дохах жрецов. Стало тихо-тихо. Так тихо, что замер воздух.
Но неожиданно послышался свист северного ветра! Глумливый и шумный, он закружил у трех коновязей мутным смерчем, повертелся и схлынул, оставив на главном столбе черную птицу.
– Ворона! – охнули, зашевелились люди.
Покрутив лоснящейся головкой, мерзкая вещунья на всю поляну проорала: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Из тяжелого чорона Сандала прежде времени выплеснулись капли кумыса. Словно студеная зыбь прокатилась по дрогнувшей левой толпе женщин, тревожным шепотом – по правой мужской. Недобрую примету явила носительница темных сил!
Нарушив равновесие, злодейка снялась с коновязи, сделала над аласом зловещий круг и унеслась за рощу. Но тут на востоке показался первый светец, и все облегченно вздохнули – никакой вороне не отменить праздничного восхода! Вслед за тем вспыхнули, окрасили небо румянцем лучистые вестники и выглянул краешек малинового диска. Осязаемое время отчетливо ускорило нежные шаги мгновений. И то ли земля вокруг себя обернулась, то ли боги запустили вращаться в небе вселенский ытык – выплыло вызревшее солнце вершины года. Огромное, лучезарно-огненное, ослепительно-белое, оно было как… с чем бы сравнить? Как солнце! Ибо ничто не сравнится с ним, самым лучезарным и ослепительным.
Солнце отразилось в засиявших глазах людей, разгорелось в гривнах и серьгах, блеснуло в каждом кумысном кубке.
Передав Абрыру чорон, Сандал зачерпнул кумыс дырчатым ковшом и брызнул во все восемь краев Орто – оросил землю живительным соком, как человек-мужчина орошает женщину во имя рождения новой жизни. Махалка, замелькавшая в руке Отосута, нагнала ветер аласа, чтобы щедрые брызги унеслись далеко.
– Домм-ини-домм, – пропел-прогудел Сандал волшебные звуки, отворяющие врата миров.
– Домм-ини-домм! – Он теперь всегда произносил эту запевку-ключ, десять весен назад услышанную в песне небесного огня.
– Домм-ини-домм! – трижды, как когда-то в пещере Скалы Удаганки, где он нашел жену багалыка… Но об этом сегодня нельзя вспоминать. Жрец постарался закрыть дверь, выпустившую сквозняк виноватой памяти. Из груди вырвались первые слова молитвы:
– О Великий! О Белый Творец, Созидатель всех сущих миров, обитающий во временах на вершине девятых небес!..
Еще в селенье верховного Ньики, многие весны обучаясь мастерству песнопений, Сандал овладел их секретами. Звуки, вызванные игрой голосовых связок, грудного голоса и подголосков живота, подстраивались под течения ветров, приносили всеобщее умиротворенье и согласие душ. Важны были место и время, смысл и число слов, их очередность и красота созвучий. «Чувствуй слово в себе, как твоя кожа чувствует освежающий ветер, как горло ощущает прохладу родниковой воды», – говорил белобородый Ньика… Но сегодня темное предвестье сбило настрой, и часть нужных слов вылетела из головы. Пришлось собрать те, что приспели в смятенные мысли. Что бы ни случилось, главный жрец отвечает за действенность молитвы. Она призвана дать людям широкое дыхание и расправить им плечи. Должна бесследно уничтожить дурную примету, даже если в голове Сандала, стоящего у мировых врат, сейчас растерянность и хаос.
В отчаянии обратившись к Творцу, жрец в мыслях произнес Его подлинное Имя. И снизошло: голос освободился от напряжения, вспомнились подготовленные слова. Молитву подхватил ветер и разнес округ. Она зазвучала увереннее и громче.
– Щедрый свет – из очей Твоих, лунный обод – ухо Твое, гром раскатистый – речь Твоя, молний блеск – Твой разящий кнут! О Небесный Отец, прошу: недозрелых Твоих наставь на немеркнущий веры свет! Невезучим Твоим шепни заповедную предков мысль! Нездоровым Твоим дай сил слабость немочей одолеть! Пробуди зерна новых душ в чашах-лонах, что ждут давно!
Молитва росла и разбрасывала искры эха в горах, влетала брызгами радости в раскрытые входы миров! Сандал наконец почувствовал ее вдохновляющую силу. С трепетным благоговением внимал ей народ, очищаясь и светлея. Озаренный этим чудом, жрец будто приподнялся над землей на высокой волне объединенного духа.
Вдогон за Сандалом помощники троекратно возносили чороны к небу и разбрызгивали на траву кумыс, освященный Белым Творцом и Солнцем. Мужчины и женщины с обеих сторон, тоже чуть расплескивая, отпивали по глотку из своих кубков. Березовый воздух Тусулгэ исполнился матового сияния – снизошла белая благодать. Небо соединилось с Землей, а люди соединились с Землею и Небом в единый Круг со всем сущим, что разделяет общую жизнь в Великом лесу.
Дети с длинными поводьями за плечами выбежали на середину аласа и превратились в божественных жеребят. Закинув головы, они то собирались в сверкающий круг, то рассыпались парами. Издавая серебристое ржание, с притопом-прискоком закружились по поляне. Солнечными зайчиками мелькали над травой резвые ноги, обутые в белые сапожки-торбаза. Лучи-поводья выплетали в воздухе бегучие узоры священных знаков.
– Благородный конь Дэсегей, чистый делом, нежный умом, из жилья о восьми углах за восточной алой грядой!
Сандал пел с присущим этому благодаренью гортанным отзвуком. Чарующий танец юной весны размягчил женщин, а суровые мужи украдкой вздохнули о прошедшей молодости. О стариках что и говорить – гордились внучатами! Высмотрев среди танцующих ненаглядного сына, плакала от счастья кузнецова женка Урана. Она не заметила Илинэ, не увидела ее старательно вычищенного, заново отбеленного платья…
Младшие жрецы завертели лучинки в середке сухого полена, и вскоре их ладони окутались дымком. Добыли огонь Нового года. Молодые матери встали вокруг, подтолкнули одна к другой нарядных малышей, встретивших первую весну. Зазвенели медные бубенцы на бело-серых платьицах из нежного меха белки-летяги, на бело-пятнистых рубашонках из брюшного рысьего меха. Заблестели, заиграли лучами медные гривны с оберегом хаххаем. Детки падали и вставали, и переходили из рук в руки, семеня пухлыми ножками вокруг причащающего огня.
Как жертвенный дым, густы и пряны похвалы божествам, духам Земли и вод, усадеб и очагов. Крепко воскурились ароматные травы, краснощекий дух-хозяин поднял к небу масло и лакомства в дымной чаше. Затрещит ли громко полено, отскочит ли уголек, ветер ли потянет за собой клубящийся дымный рукав, – все в праздничном костре предсказывает и вещает, успевай только спрашивать. Три дня будет гореть костер, меняя цвет пламени с утра до ночи, с ночи до утра.
Завершая церемонию, Сандал зачерпнул полный ковш кумыса, подкинул его высоко и закричал:
– Уруй!
Едва подхватившись, радостные возгласы тут же умолкли. Досадный камешек подвернулся под священный черпак. Засуху пророча, набок посудку свалил.
Ни разу не случалось у Сандала такой неприятности. Ох, неспроста мучила небо и землю сухая гроза!
– Белый Творец, – пробормотал жрец в замешательстве, – благодарю за предостережение… За то, что не дал ковшу низвергнуться донцем вверх, не предрек Элен большего несчастья…
Второй раз все получилось как надо – белые брызги кумыса полетели весело и обильно.
– Уруй! – на все голоса завопил алас.
Какие бы приметы ни портили настроение, все равно – уруй! Быть праздничным потехам и лучшей еде. Люди расселись вокруг симиров. Вновь наполнили чороны – и потекли ручьи и реки кумыса! Кольцо аласа насквозь пропиталось жертвенным хмелем.
Кумыс принесли из всех родов. Хозяйки ревниво пробовали его друг у друга, определяя, у кого он чересчур кислый либо постный, а чей правильно «дошел». Каждая была убеждена: именно ее напиток самый вкусный – терпкий и острый, – шипит пушистым верхом, щекотно шибает в нос игристыми пузырьками. Выпьешь полную чашу веселящего кумыса – голова станет светлой, в животе зажжется огонь и ноги сами пустятся в пляс. Выпьешь лишку – в голове помутится, живот отяжелеет и ноги откажутся держать непослушное тело. А больше в тот день уже не выпьешь…
Дома для семьи пищу готовят женщины, а на праздниках у костров заправляют мужи. Тут и посуда огромна, и мясо варится большими кусками, печется целыми стегнами. Человеку-мужчине, потомку охотников, легче определить время готовности разного по вкусу мяса. У каждого отвечающего за праздничную еду свои обязанности. Верховые пригоняют с поля не знавших узды и ярма коней и быков; ловцы набрасывают арканы; скотобойцы обрывают становые жилы; обдирщики снимают шкуры; мясорубы разделывают туши.
Весело смотреть, как хлопочет, круглым шмелем летает-жужжит над котлами дружинный мясовар Асчит. Чего только не умеет готовить мастер искусных блюд! Говорят, перешагнув через запрет, он варил мясо домашнего скота даже с лесной дичью. Духи животных не обижаются на него, не ссорятся между собой. Необыкновенно вкусной получается у Асчита мудрено сготовленная снедь. Знать, благосклонен к нему дух тайги Бай-Байанай, коль прощает подобные причуды.
Помощники мясовара мыли-полоскали кишки. Смешивали молоко и душистые травы со светлой отстоянной кровью для лакомой белой колбасы, густые остатки темной крови – для колбасы попроще. Другие снимали золотистые лохмотья пены в котлах, протыкали мясо узким батасом. Если вытекающий сок прозрачен, значит, готово. Третьи нанизывали на заостренные палочки дымные куски жеребячьих грудин и раздавали по Тусулгэ. Четвертые пекли на прутьях бычьи мошонки и подносили мужчинам. Женщины фыркали в сторону и прикрывали ладонями лица. Носящим платья запрещено смотреть, как носящие штаны вкушают сомнительное яство, срезая твердую шкурку ножом.
Прохожие останавливались поглядеть на состязание знаменитых рыбоедов. Новый невод достанется тому, кто съест вареного карася быстрее остальных, не повредив при этом его скелета. Обладатели особо проворных языков придерживали карасей пальцами с обеих сторон. Словно на диковинном инструменте играли, поводя то хребтом, то брюшком у края чуть раскрытых ртов. Лица у рыбоедов бесстрастные, глаза отрешенные, а с карася не то что кусочек – крошка не падает, все успевает подобрать юркий язык, бешено мелькающий между губами. Зрители еще и семи раз в ладоши не хлопнули, глядь – первый умелец отставил чистейший рыбий остов: эй, поглядите-оцените, не моя ли победа, не моим ли назовете невод?
Рядом голые по пояс маслоеды подставляли разинутые рты под запрокинутые ведерные бурдюки. Плавленым золотом текло в луженые глотки топленое масло, подрагивали и урчали тучные животы.
– Эх, пусть пропадает дурная утроба, чем добрая еда! – утирая блестящие подбородки и шеи, вздыхали толстяки. Потом им поститься три дня, не есть ничего, кроме кипяченых сливок. Не бурдюками, конечно, – ложками. По одной в день. Может, еще придется тащиться к знахарке Эмчите за средством от бунта в желудке. Есть чем рисковать, зато если выпьешь масла больше всех – получишь медный котел в награду за отчаянное обжорство.
Вслушиваясь в смачное рыганье маслоедов, старый табунщик Кытанах качал головой:
– В мое славное молодое время иные прорвы, бывало, высасывали масло трехведерными бурдюками! После думать не думали о вяжущем супе с лягушачьими лапками. Здоров и силен был народ, не то что нынче…
Сам дед хлебнул кумыса с чашку, маслом угостился с ложку, колбасы пожевал кружочек и был раздосадован – объелся.
…На двенадцатом году, прожитом сверх высшего человечьего века, седина старика окрасилась в бронзовый цвет. «Как желтоволосый нунчин стал», – удивлялись люди. Кытанах объяснял произошедшую с ним перемену ржавчиной макушки, ведь несчитаное число снегов и дождей на нее выпало.
Смерть Ёлю словно забыла о старце. Сандал подарил долгожителю костяную пластинку с отметинами его весен и велел каждый год добавлять новую насечку: «Будет чем поддразнить одноглазую, когда придет за тобой».
Кытанах был самым многовёсным человеком в Элен, старше Хозяек Круга, старше, может быть, всех стариков в Великом лесу. Но ни разум, ни силу корней памяти не потерял. Ноги, хоть и с трудом, продолжали носить тщедушное тело. Вот только со зрением вышла беда. Дед неотвратимо погружался в беспроглядную ночь. Травник Отосут пытался спасти его глаза. Чего только не перепробовал: заставлял смотреть вдаль сквозь глазницы рысьего черепа, пугал беса глазной болезни, внезапно выкрикивая его имя в лицо старику; тщился с секретными заклинаниями выдернуть бельма, пристужая их к замороженной серебряной палочке. Ничего не получалось. Что-то, выходит, должен был забрать расчетливый Дилга взамен дарованной табунщику длинной жизни.