Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии, 1812—1834
Настоящее исследование не отрицает роли интеллектуалов в конструировании модерной румынской национальной идентичности посредством открытия латинского происхождения молдаван и валахов[46]. Не отрицается здесь и роль реформ конца 1820‐х – начала 1830‐х годов в открытии Молдавии и Валахии западным и особенно французским влияниям, которые сыграли существенную роль в становлении современного румынского национализма с его антироссийской и антиславянской направленностью[47]. В то же время данная работа демонстрирует, что изобретение национальной традиции происходило в процессе тесного взаимодействия молдавских и валашских элит с Россией, взаимодействия, которое осуществлялось в домодерных политических и интеллектуальных рамках восточного православия. Идея объединения Молдавии и Валахии в Румынское национальное государство была, среди прочего, результатом защиты боярами исторической автономии княжеств в рамках Османской империи. К концу XVIII века тема автономии составила конкретное наполнение более общей риторики православного единства в отношениях России с молдавскими и валашскими элитами.
В своем взаимодействии с боярами Российская империя выступала не только в качестве покровителя православных единоверцев, но и более конкретно – как защитница прав и свобод, которыми княжества изначально обладали в составе Османской империи. Несмотря на то что Органические регламенты оказали несомненное модернизационное воздействие на Молдавию и Валахию, бояре, участвовавшие в их разработке, представляли свои предложения как способ восстановления традиционных прав и привилегий княжеств, предоставленных османскими султанами и впоследствии попранных господарями-фанариотами, управлявшими княжествами в XVIII и начале XIX века. Наконец, тема исторической автономии княжеств присутствовала в программах молодого поколения молдавских и валашских бояр, которые бросили вызов российской гегемонии в княжествах в конце 1830‐х и в 1840‐х годах. Отцы-основатели современной Румынии также представляли свой проект как восстановление изначального самоуправления, пожалованного княжествам в момент их превращения в данников османских султанов, которому ныне якобы угрожало российское влияние.
Данный обзор дискурсивных рамок взаимодействия России с элитами Молдавии и Валахии будет неполным, если не сказать несколько слов по поводу места панславизма в российско-румынских отношениях. Замечания Феликса Фонтона о румынах, процитированные выше, свидетельствуют о наличии панславистских симпатий среди российских дипломатов и военных уже в первые десятилетия XIX века[48]. Наиболее проницательные российские наблюдатели понимали, что ввиду своего романского языка, дако-римского происхождения и географического расположения между восточными и южными славянами молдаване и валахи действительно представляли потенциальную проблему для проекта объединения славянских народов вокруг России. С другой стороны, возможность такого объединения, пускай и призрачная, подхлестывала националистические настроения среди молдавских и валашских бояр и способствовала все более антироссийской настроенности румынских элит к концу XIX века.
В то же время было бы большой ошибкой полагать, что панславизм определял восточную политику России в первой половине XIX века, т. е. в период, которому посвящено данное исследование. Роль панславизма в официальной российской политике не стоит преувеличивать и в отношении второй половины столетия, когда российское общество было весьма озабочено судьбой сербов и болгар. После Крымской войны российское Министерство иностранных дел и Священный синод стремились прежде всего сдержать балканских националистов, угрожавших восточноправославному единству. Вот почему российскую политику в этот период следует скорее называть всеправославной, нежели панславистской[49]. Еще меньше места для панславизма было в российской политике в период, предшествовавший Крымской войне, когда соображения монархической солидарности в духе Священного союза серьезно ограничивали даже традиционное российское заступничество в отношении православных. Вот почему панславизм играл минимальную роль во взаимоотношениях российских дипломатов и военных с элитами Молдавии и Валахии. Скорее можно сказать, что сами эти отношения, трения и взаимные разочарования, ими порожденные, способствовали последующей популярности панславистских идей в России и их непопулярности в Румынии.
Этот предварительный обзор политики реформ и ее дискурсивных аспектов может вызвать у читателя вопрос о соотношении «реалистических» и «идеалистических» элементов в политике Александра I и Николая I[50]. Были ли они макиавеллиевскими манипуляторами, преследовавшими прагматические цели под прикрытием благородных лозунгов, какими их порой представляли европейские русофобы XIX столетия? Или же они были донкихотствующими идеалистами, растерявшими плоды побед в погоне за идеологическими химерами, как то утверждали многие русские националисты? В данном исследовании демонстрируется, что внуки Екатерины Великой порой действительно поступались непосредственными интересами России на Востоке ради солидарности с другими европейскими монархами ввиду революционной угрозы. Однако при ближайшем рассмотрении становится очевидным, что всякий раз принесенные в жертву «реальные» интересы были на самом деле также идеологически обусловлены. Те российские дипломаты и военные, которые сожалели о приверженности обоих императоров принципам Священного союза, сами были проникнуты глубоко идеологическим символом России как защитницы православных. Таким образом, можно утверждать, что политика России в первой половине XIX века определялась противоречивыми идеологическими мотивами и была потому сугубо «идеалистической».
В то же время это качество российской политики на Балканах не оправдывает обвинений в недостатке «реализма» с российских правителей или представителей российской элиты. Хотя ни один из противостоявших друг другу идеалов в случае своей реализации не обещал России каких-либо материальных приобретений или экономической выгоды, не надо забывать, что ни одна континентальная империя не была успешным бизнес-предприятием. Стоит только осознать бессмысленность сведения политического «реализма» к его меркантильной составляющей, и сразу становится ясно, что ничто не обладало большей реальностью для имперских правителей и элит, чем те самые идеалы, в соответствии с которыми они стремились переустроить мир.
Глава 1. Ранние контакты
С момента своего становления в середине XIV столетия Валахия и Молдавия составляли пограничное пространство, оспаривавшееся более сильными соседями – такими, как клонившиеся к упадку Византия и Золотая Орда или восходящие Венгерское и Польское королевства[51]. На протяжении первых 100 лет своего существования княжества испытывали влияние увядающей Византии и соседних славянских народов[52]. Несмотря на то что этнические румыны, по-видимому, составляли большинство подданных валашского и молдавского господарей с самого начала, использование церковнославянского языка в господарских канцеляриях вплоть до конца XVI столетия свидетельствует об уровне славянских влияний на княжества в ранний период их существования[53]. К концу Средневековья Молдавия и Валахия вошли в орбиту Османской империи и оставались в ней вплоть до XIX столетия.
В отличие от славянских государств к югу от Дуная, где османское завоевание сопровождалось истреблением или обращением в ислам местных правящих элит и разрушением государственных структур, Молдавия и Валахия сохранили автономию. Их господари стали вассалами османских султанов, обязуясь выплачивать ежегодную дань, а также оказывать военную поддержку Османам во время кампаний[54]. Со временем Порта ужесточила свой контроль над княжествами, лишив их эффективного войска и независимости во внешних сношениях, а также установив контроль над внешней торговлей. Тем не менее Молдавия и Валахия сохранили свое институциональное своеобразие в системе османских владений и остались православными странами, в которых мусульманам в принципе запрещалось селиться. В рамках исламской правовой традиции статус княжеств регулировался понятием «ахд», или соглашения, что свидетельствовало об их промежуточном положении между Пределом ислама и Пределом войны[55].
Усиление османского контроля над княжествами способствовало ослаблению власти господарей, которые изначально позиционировали себя как византийские автократоры, а также укрепляло позиции боярства, которое стремилось к более интенсивной эксплуатации крестьян. Упадок таких «эгалитарных» институтов, как «Большое войско» и «Собрание страны», а также постепенное истощение фонда господарских земельных владений способствовали дальнейшему усилению бояр, которые превратились, наряду с монастырями, в крупнейших землевладельцев. После установления османской торговой монополии в княжествах бояре стали поставщиками скота и зерна для Константинополя. Цена экономического сотрудничества легла на плечи крестьянства, которое вскоре оказалось закрепощенным. Господство боярства в сельской местности сопровождалось их экономическим и социальным преобладанием в городах, многие из которых находились в частном владении крупных бояр[56].
Экономическое и социальное господство бояр сопровождалось усилением их политического влияния, что превратило политическую систему княжеств в разновидность олигархии[57]. Это особенно характерно для XVII столетия, когда несколько боярских семейств (Мовилэ, Уреке, Костин) монополизировали важные государственные должности и контролировали избрание господарей, навязывая им условия, подобные тем, которые в этот же период польская шляхта сумела наложить на королевскую власть в Польско-Литовском государстве[58]. В то же время, несмотря на многие приобретения, бояре не смогли трансформировать свое влияние в формальный конституционный режим. Сословное единство боярского класса подрывалось борьбой различных группировок, а также проникновением в боярскую среду представителей других этнических групп (особенно греков)[59]. Отсутствие института примогенитуры, низкая производительность боярских поместий, а также постоянное измельчение боярских владений в процессе раздела наследства объясняют, почему боярство не превратилось в настоящую земельную аристократию и оставалось зависимым (особенно в Валахии) от государственной службы и приносимых ею доходов[60]. В результате XVII столетие охарактеризовалось борьбой различных боярских кланов за влияние на господарей, в ходе которой боярству в целом так и не удалось установить «аристократическую республику», подобную Речи Посполитой[61].
Неполная консолидация боярского сословия компенсировалась растущей зависимостью господарей от Порты. Последняя контролировала процесс их избрания с 1462 года в Валахии и с 1538 года в Молдавии. Со временем османское вмешательство становилось все более частым и произвольным. С началом относительного упадка Османской империи султаны нашли в частой смене господарей способ гарантировать сохранение контроля над княжествами и повышения своих доходов. Уже в первой половине XVI века претенденты на господарский престол платили большие суммы османским чиновникам, для того чтобы обеспечить подтверждение Портой своего избрания. В XVII столетии средняя продолжительность правления господарей составляла 4,5 года в Валахии и 2,5 года в Молдавии, а дань княжеств Порте постоянно росла[62].
В то же время на протяжении всего периода османского господства княжества оспаривались другими великими державами, чье влияние было особенно ощутимым в период временных ослаблений Османов. Так, первый период кризиса Османской империи в конце XVI – начале XVII столетия сопровождался попытками польских аристократов и предводителей украинских казаков посадить своих ставленников на престолы Молдавии и Валахии. После относительной стабилизации османской гегемонии в княжествах во второй четверти XVII века Молдавия и Валахия вновь превратились в предмет соперничества соседних держав. Помимо украинских казаков Богдана Хмельницкого и победоносного польского воинства Яна Собеского, в этой борьбе все чаще участвовала единственная на тот момент суверенная православная держава – Московское царство.
Российско-османский конфликт
«Свет приходит к нам из Москвы», – говорил молдавский митрополит Досифей (Дософтей) в конце XVII столетия. Крупный православный писатель, Досифей занимает важное место в истории православной церкви благодаря своим переводам литургических книг с церковнославянского языка на старорумынский. Напечатанные с помощью печатного станка, присланного Алексеем Михайловичем, эти тексты сделали возможным перевести церковную службу на румынский язык в период, когда усиление греческих элементов в православной иерархии Османской империи сделало проблематичным сохранение церковнославянской литургии в княжествах[63]. Досифей возглавлял молдавскую церковь на протяжении 14 лет, в течение которых он участвовал в переговорах по приведению Молдавии «под высокую руку» московского государя[64]. Разумеется, такая деятельность не способствовала хорошему отношению к Досифею со стороны Османов, так что в конце концов он был вынужден покинуть Молдавию в обозе армии Яна Собеского во время ее отступления из Молдавии в 1686 году[65]. В то время как большинство историков полагают, что Досифей умер в Польше в 1696 году, некоторые авторы утверждают, что Досифей покинул в этом году польские пределы и переселился в Россию, был благосклонно принят Петром Великим и назначен митрополитом Азовским незадолго до своей кончины в 1701 году[66].
Деятельность Досифея демонстрирует как изначальное отношение молдавских и валашских элит к Московскому государству, так и посредническую роль православного духовенства в ранних сношениях между княжествами и единственной суверенной православной державой[67]. Биография молдавского митрополита также свидетельствует о том, что православные элиты Юго-Восточной Европы рано осознали возможности, открывавшиеся в результате усиления Москвы и начала отступления Османов из Европы. Так, еще в 1649 году иерусалимский патриарх Паисий обратился к Алексею Михайловичу с идеей составить с господарями Молдавии и Валахии союз с целью освобождения Царьграда, поскольку «ныне турскаго сила изнемогает»[68]. Молдавский митрополит Гедеон передал царю ту же мысль господарей Василия Лупу (1634–1653) и Георгия Штефана (1653–1656), предлагавших соответственно антиосманский союз и принятие княжеством российского подданства[69]. В конце XVII столетия греческое духовенство также старалось привлечь Россию к антиосманской борьбе. В 1688 году архимандрит афонского монастыря Святого Павла Исайя привез с собой в Москву послания бывшего патриарха Константинопольского Дионисия и валашского господаря Щербана Кантакузино, молдавского господаря Константина Кантемира и сербского патриарха Арсения III[70]. Все они призывали молодых русских царей Ивана и Петра подняться на священную борьбу за освобождение православной церкви, поскольку «в нынешнее время все турское владетельство приняло от Бога великое наказание, и приходит то великое бусурманство к конечной погибели»[71].
Подобные призывы свидетельствуют о том, что православные подданные султанов стали воспринимать московских царей в качестве своих заступников задолго до того, как последние стали готовы играть подобную роль. Хотя Алексей Михайлович первоначально согласился принять Молдавию в свое подданство в 1656 году, он так и не послал в Яссы представителей, которые должны были принять присягу господаря и бояр[72]. Спустя пять лет царь приказал киевскому воеводе объявить молдавскому господарю Константину Щербану, что между ним и султаном «старая дружба» и поэтому он не может принять султанского подданного под свою «высокую руку»[73]. Алексей Михайлович явно не хотел провоцировать враждебность со стороны Османов, продолжая линию своего отца, Михаила Федоровича, который в 1641 году вернул Османам Азов, захваченный четырьмя годами ранее донскими казаками. В результате почти три десятилетия прошло между посланием патриарха Паисия и первым серьезным русско-османским конфликтом 1677–1681 годов, в царствование Федора Алексеевича.
В ходе Русско-турецких войн конца XVII – XVIII столетия просьбы о покровительстве и уверения в преданности стали рутинными в обращениях бояр и высшего духовенства к русским царям. Петр Великий получил такие обращения от одного валашского и трех молдавских господарей, прежде чем заключил Луцкий договор с молдавским князем Дмитрием Кантемиром в апреле 1711 года, накануне злополучного Прутского похода[74]. В то же время краткий обзор русско-молдавских соглашений второй половины XVII – начала XVIII века демонстрирует, что с самого начала молдавские и валашские элиты были готовы пойти «под высокую руку» московских царей только на определенных условиях. Так, договор 1656 года между Алексеем Михайловичем и Георгием Штефаном предусматривал, что в последующем молдавские господари будут избираться только среди уроженцев княжества, сохранят свои традиционные прерогативы и восстановят свою юрисдикцию над так называемыми райями – пограничными крепостями и прилегающими к ним территориями, аннексированными Османами[75]. В 1674 году молдавские бояре были готовы принести присягу царю при условии сохранения «обычаев земли» и «старых прав», в том числе права избирать господаря и главных светских и духовных чиновников. Бояре также просили Алексея Михайловича восстановить территориальную целостность своего княжества, которое они вслед за польской шляхтой называли Речь Посполита[76]. Наконец, «диплом и пункты», выданные Петром Великим Дмитрию Кантемиру в апреле 1711 года, предусматривали наследственное правление Кантемиров в Молдавии и утверждали полноту господарской власти над боярами и городским населением, а также над райями, в соответствии с древним молдавским обычаем[77].
Неудача Прутского похода Петра Великого обнаружила, среди прочего, недостаток прочной поддержки этого предприятия со стороны молдавских и валашских элит[78]. Последние не столько рознились в своем отношении к России, сколько были раздираемы внутренними конфликтами[79]. Наиболее очевидное проявление этих конфликтов заключалось во вражде Кантемира с валашским господарем Константином Брынковяну: каждый из них стремился объединить оба княжества под своей властью и властью своих потомков. Кантемир был назначен Портой молдавским господарем в 1710 году в противовес Брынковяну, чьи тайные связи с Петром Великим вывали подозрения Османов. И Порта, и молдавские бояре не сомневались в преданности Кантемира султану. Князь провел молодые годы в качестве почетного заложника в Константинополе во время правления своего отца Константина Кантемира, господаря Молдавии в 1685–1693 годах, и посвятил это время изучению османского языка и культуры. Однако именно знание Кантемиром внутреннего состояния Османской империи убедило его в неизбежности поражения Османов в войне с Россией, что и послужило мотивом для заключения с Петром Великим соглашения в Луцке[80]. Когда же Брынковяну узнал о союзе Кантемира с царем, он не только не помешал османской армии переправиться через Дунай, но оказал поддержку Великому визирю, противопоставляя свою очевидную лояльность Порте «предательству» Кантемира. Эти действия не оправдывают образ «изменника Брынковяну», который стал характеризовать российское восприятие Прутского похода. Отличия в поведении молдавского и валашского господарей объясняются прежде всего относительной удаленностью или близостью русской и османской армий.
Не менее важные трения, характеризовавшие отношения господарей с боярами, также сыграли свою роль в исходе кампании. Молдавские бояре были в целом благорасположены к идее союза с Россией, однако настороженно относились к возможности установления наследственного правления Кантемиров, которое этот союз мог за собой повлечь[81]. Вот почему большинство бояр предпочло скорее занять выжидательную позицию, чем открыто выступить против Османов. Сходная ситуация существовала и в Валахии, где многолетнее правление Брынковяну неизбежно способствовало формированию сильной боярской оппозиции. Лидером этой оппозиции был Фома Кантакузино, родственники которого занимали валашский престол до Брынковяну (после того как Брынковяну окончательно потерял доверие Порты и был казнен в Константинополе в 1714 году, представитель семейства Кантакузино на короткий момент вернется на валашский трон)[82]. В переписке с Петром Великим Фома Кантакузино назвал Брынковяну предателем, и валашскому господарю ничего не оставалось, кроме как действительно стать таковым в ситуации, когда два его главных соперника открыто встали на сторону царя, а армия Великого визиря приближалась к Дунаю[83].
Успех Османов на Пруте не остановил процесса сокращения османских владений в Европе. Более раннее поражение Великого визиря Кара-Мустафы под стенами Вены не только привело к потере Османами Венгрии и Трансильвании, но и открыло перспективу утраты контроля над Дунайскими княжествами. Через три года после своего триумфа под Веной Ян Собеский занял Яссы и, жестом полным политического символизма, приказал сжечь османские капитуляции, которые определяли условия принятия Молдавией положения вассалов султана. Несмотря на то что полякам вскоре пришлось отступить, союз Дмитрия Кантемира с Петром Великим и временная потеря Османами Малой Валахии (Олтении) после Османо-габсбургской войны 1716–1718 годов делали Порту все более и более озабоченной тем, как сохранить контроль над княжествами[84].
Чтобы предотвратить «предательства» господарей в будущем, Порта отдала княжества на откуп грекам-фанариотам[85]. Если ранее султаны контролировали местных господарей посредством боярской оппозиции, отныне сохранение османской гегемонии в княжествах стало функцией уроженцев Фанара – района Константинополя, непосредственно примыкавшего к Патриархии, в котором селились представители греческой аристократии. Установление фанариотского режима также позволяло увеличить поступления из княжеств в османскую казну. Разрушения, вызванные непрерывными войнами конца XVII – начала XVIII века, вызвали массовое бегство крестьян, чему также способствовало и усиление помещичьей эксплуатации. К концу 1730‐х годов этот процесс открыл перспективу полной депопуляции княжеств[86]. Фанариоты были должны переломить эту тенденцию, чтобы быть в состоянии платить дань Порте и компенсировать те огромные затраты, которыми сопровождались их назначения на господарские престолы.
Таковы, в частности, были цели одного из наиболее видных фанариотов, Константина Маврокордата, который попеременно правил Молдавией и Валахией на протяжении 30 лет. Маврокордат осознал невозможность сохранения крепостного права в условиях непрекращающегося бегства крестьян и в то же время был заинтересован в перераспределении феодальной ренты в пользу казны за счет бояр-землевладельцев. Вот почему он объявил крестьян лично свободными и законодательно закрепил размер урочных работ, которые крестьяне были обязаны выполнять в пользу землевладельцев в обмен на право пользования своими наделами[87]. Эти меры напоминают политику защиты крестьянства (Bauernschutz), практиковавшуюся в Габсбургской монархии в тот же период. Одновременно Маврокордат постарался преобразовать внутреннее управление, заменив систему «кормлений» чиновников жалованьем из казны, а также назначив по два исправника в каждый уезд, по-видимому полагая, что конкуренция заставит их доносить о совершаемых каждым злоупотреблениях. Господарь также реформировал налоговую систему, введя новые фискальные единицы (названные людорами в Валахии и числами в Молдавии), состоявшие из нескольких крестьянских семей[88]. Наконец, Маврокордат постарался превратить государственную службу в главный источник привилегированного положения и сделал боярские чины атрибутами исполняемых индивидами государственных должностей[89].
Консолидация государственного аппарата и временное сокращение боярского влияния продолжились и во второй половине XVIII столетия, в частности в правление валашского господаря Александра Ипсиланти (1774–1782). Однако общая кратковременность пребывания каждого господаря на престоле и зависимость вводимых ими новых институтов от доброй воли последующих князей объясняют печальную судьбу многих их преобразований. Несмотря на то что правление фанариотов ослабило боярскую олигархию, им так и не удалось превратить боярство в настоящий служилый класс, как это произошло в России. Предоставление боярских чинов родственникам господарей и членам их многочисленной свиты способствовало трениям между фанариотскими и местными элементами элит Молдавии и Валахии. С другой стороны, относительное сокращение помещичьей эксплуатации крестьян подогревало желание бояр «отыграться»[90]. Это, в свою очередь, предоставляло соседним империям рычаг воздействия на правящий класс княжеств, который, как будет показано далее, и был использован российскими дипломатами и военными в контексте реформ конца 1820‐х – начала 1830‐х годов.