Труфальдина с Лиговки
Изредка из Москвы приезжал папин дядя, он был очень большим начальником. Его жена нас не признавала, они у нас не появлялись, я слышала, что она не любит мою маму. Обычно папа один ездил на встречу к дяде. Его я видела только раз. Когда я подросла, дядя приехал с детьми, и папа взял нас с Борькой на встречу с ними, но это другая история.
Мама немного ниже среднего роста, стройная, хорошо сложена. Ее темно-каштановые волосы обычно были заплетены в косу, которую она укладывала на голове. Она была очень аккуратной, я не помню ее непричесанной или небрежно одетой. Она редко улыбалась, но во взгляде ее обычно были теплота и доброжелательность. Очень тактичная, интеллигентная, она редко вспоминала о своем прошлом и не рассказывала о своих родственниках, как-то сказала, что они погибли во время войны. Редко появлялся кто-нибудь из ее дальних родственников. Единственные, кто мне в то время запомнились, Павел Эдуардович, мама называла его кузеном, а я – дядей Пашей, и Алена – мама называла ее племянницей. Позже я познакомилась с Элеонорой Витольдовной, мама говорила, что она ее троюродная тетя.
Дача – это оазис. Кажется, мне, а может, маме врачи порекомендовали чаще бывать за городом. У дяди Паши была дача недалеко от города. Примерно с моего пятилетнего возраста мы начали туда выезжать летом. Ехали по железной дороге, а затем километр с небольшим шли пешком. Дача была огорожена забором, участок был большой, на нем росли деревья, в основном сосны, было где побегать, поваляться на траве, на участке росли малина, смородина, крыжовник и еще какие-то ягоды. На участке мы даже собирали грибы.
Дядя Паша был врач, и не просто врач, а профессор Военно-медицинской академии, мама говорила, поэтому ему и оставили дачу. Он имел военное звание, но в форме я его видела всего несколько раз в городе. На дачу он приезжал только в штатском. Позже я поняла, что другие дачники боялись военных. Там часто говорили по-французски, я вскоре тоже свободно начала говорить. На даче жили Даша, примерно того же возраста, что и мама, Ксения – девочка-подросток и мальчик Коля.
Даша с Ксенией всегда жили на даче, они любили детей и играли со мной, но я никогда не видела их веселыми, улыбались они нечасто, глаза у Ксении обычно были печально-испуганные. Когда изредка приезжал папа, Ксения уходила, Даша тоже старалась с ним не встречаться. Папа, обычно шумный и компанейский, на даче был тих. Спали Даша с Ксенией в одной комнате. Пару раз я была свидетелем припадков у Ксении, ее начинало трясти, взгляд становился безумным. Это проходило минут через десять-двадцать, но однажды она потеряла сознание.
К нам дачные жильцы относились хорошо, тем более, как сказала Даша, нам с Борькой удавалось расшевелить Колю. Коля был старше меня года на три или четыре, он был тихий, серьезный и казался испуганным. Когда однажды он играл с Борькой и засмеялся, я заметила, что Даша даже всплакнула, но радостно.
Позже, когда я пошла в школу, мне стало интересно, где они учатся. Оказалось, что километрах в трех в поселке была школа, Даша или Ксения водили туда Колю. Ксения тоже училась там. С ними дополнительно занимались дядя Паша и Даша. Я и Борька иногда тоже принимали участие в этих занятиях. Дядя Паша учил математике, физике, химии и биологии, а Даша – языкам, литературе и музыке. Она очень хорошо читала стихи Пушкина, других старых поэтов, но в особенности поэтов Серебряного века. Именно дядя Паша привил Борьке любовь к физике, поэтому он перед войной и поступил на физфак МГУ.
На мои вопросы об их родственных отношениях с дядей Пашей мама сказала, что Даша – жена дяди, а Ксения и Коля – их приемные дети. Иногда на дачу приезжала Алена, с ней Даша и Ксения общались доброжелательно. Алена тоже хорошо ко мне относилась. Именно Алена, когда мне исполнилось семь лет, отвела меня к Элеоноре Витольдовне. Та меня расспрашивала про школу, что я читаю сама или читают мне, играю ли я и на каких инструментах, посадила за рояль. После этого я пришла к ней с мамой, с мамой она разговаривала холодно, но в результате я стала ходить к учительнице музыки, которая учила меня не только музыке, но и танцам, пению и давала список книг, которые надо прочитать. В основном книги были старых писателей, было много сборников стихов, некоторые стихи она мне задавала учить. Также примерно раз в месяц с мамой или Аленой я ходила в гости к Элеоноре Витольдовне. Она меня экзаменовала. Я ее побаивалась.
Когда я еще училась в начальных классах, обратила внимание, что приезжие из деревни были расстроены и угрюмы. На мои расспросы мама сказала, что я еще маленькая, чтобы понимать такие вещи, но достаточно большая, чтобы знать: никому об этом не надо рассказывать. Когда мне было восемь лет, отца уволили с работы, исключили из партии, он сидел дома расстроенный и, кажется, напуганный, хотя мне раньше казалось, что он ничего не боится. Он, всегда такой сильный, вдруг стал слабым, казалось, даже ростом стал меньше, кончики его усов уже не смотрели вверх, обвисли.
Мама оказалась сильнее. Она не кричала, но говорила жестко, уверенно. Случайно я услышала, как она говорила папе: «Ты же всегда стоял на линии, выступал против оппозиции, никаких связей с Промпартией не имел. Если дядя откажется помочь, скажи ему, что вслед за тобой могут заняться и им». Собрала чемодан и выпихнула папу за дверь. Нам она сказала, что у папы заболела его мама, наша бабушка, он уехал ее навестить в деревню. Потом попросила меня снять гитару с ковра. Затем сама сняла ковер вместе с шашкой, завернула его и унесла. Похоже, с тех пор до настоящего момента я этого ковра с шашкой и не видела.
Через два дня я проснулась ночью от громкого стука в дверь. У нас в это время было уже две комнаты в коммуналке. Поэтому к нам с братом пока не входили, но вот дверь открылась, зашли военный и штатский, они оглядели комнату, потом ласковым, но каким-то приторным голосом начали расспрашивать, где папа. Брат испуганно молчал, я сказала, что папа уехал в деревню к бабушке. Через полчаса они ушли, мама успокаивала нас, но мы с братом так и не заснули до утра. На следующий день мама ушла. Потом пришла Алена, взяла чемоданчик, который мама собрала раньше, и отвезла нас на дачу к дяде Паше. Там я услышала очень странные слова – я подошла к кухне, но еще не вошла, когда Ксения сказала Даше, что это наказание за то, что он служил Антихристу. Я развернулась и ушла. Не знаю почему, я почувствовала, что это она о папе. Через некоторое время к нам подошла Даша, и мне и Борьке надела на шею крестики, сказала, чтобы мы их поцеловали, и поцеловала нас обоих в голову.
Потом приехала мама, забрала меня и отвезла к Элеоноре Витольдовне. Элеонора приняла нас хорошо, предлагала маме тоже пожить у нее. Тогда мама сказала, что это ее крест, она его должна нести сама. Элеонора, уходя на работу, давала мне задание почитать, написать сочинение, поиграть на рояле. Она тоже жила в коммунальной квартире. Там я познакомилась с Пашкой, который жил в этой коммуналке, мы с ним играли, там еще были ребята, но они были маленькие. Пашка был на год младше меня, но гораздо сильней. Зато я знала много историй и рассказывала ему или читала, потом Элеонора сказала, что я молодец, приучила Пашку читать, он начал брать книги у нее и у Карла Ивановича, старичка, который жил в этой же квартире. Про него мать Пашки другой соседке сказала, что он живет с книгами. Действительно, у него вся комната была заставлена шкафами с книгами, едва уместились стол и диван. Я вместе с Пашкой стала тоже заходить к Карлу Ивановичу, он обрадовался, узнав, что я немного говорю по-немецки. После этого он со мной разговаривал только на немецком языке. Кроме того, он часто вставлял фразы на латыни и говорил, что культурный человек обязательно должен знать латынь. Элеонора тоже старалась говорить со мной на немецком или французском. Она относилась ко мне хорошо, и я рискнула задать ей мучавшие меня вопросы:
– Можно ли мне, пионерке, носить крестик?
– Кто тебе его дал? – спросила она.
– Даша.
Элеонора помолчала и сказала:
– Носи и береги, тебе дал его человек, угодный богу.
Тогда я задала второй вопрос:
– Элеонора Витольдовна, кто такой Антихрист?
Элеонора удивленно поглядела на меня.
– Зачем тебе это?
– Но он плохой?
– Да.
– Разве мой папа ему служил?
– Откуда ты это взяла? – спросила она.
– Ксюша так сказала.
Она помолчала. Потом сказала:
– На нашу страну пала страшная кара. Многое происходило в это время, но сейчас ты этого не поймешь. Только никому больше об этом не говори.
– Даже маме?
– Ты хочешь причинить ей боль?
– Нет.
– Тогда ей тоже не говори, ей будет больно это слышать.
Прошло два месяца, вернулся папа, его восстановили на работе и прекратили какое-то персональное дело. Папа с мамой были очень рады, мы все опять жили вместе. Вскоре у нас родилась сестренка.
После этого к нам в гости первый раз пришла Элеонора Витольдовна. Похвалила меня и начала экзаменовать брата. Я обратила внимание, что папины родственники к нам больше не приезжали, и никаких разговоров про них мама с папой не вели. После этого на даче, когда папа приехал, Даша, которая раньше старалась не встречаться и даже не смотреть на него, внимательно поглядела и перекрестила его, мне показалась, что даже Ксения смотрела из окна, когда мы входили на участок.
Я не удержалась и спросила:
– Папа, почему Ксения с тобой не разговаривает?
Он минуту помолчал и сказал:
– Относись к ней бережно, она пережила очень большое горе, не дай бог никому такого.
Я удивилась, что папа упомянул бога. А мама Пашки сказала, что Антихрист – враг божий.
Тогда я спросила:
– Папа, а кто такой Антихрист?
Что сморозила глупость, поняла сразу, надо слушать Элеонору Витольдовну, потому что не только маме, но и папе вопрос причинил боль. Папа сказал:
– Ларка, подрастешь – узнаешь, но только никого больше об этом не спрашивай. Ты ведь волновалась, когда меня не было? Из-за таких вопросов могут быть большие неприятности у меня и у мамы, да и у всех нас.
Глава 3. Юность
Я вошла в кабинет отца, на столе лежала книга, которую я привезла из Ленинграда, открыла ее. Глава первая, учитель Карл Иваныч. Соседа Элеоноры Витольдовны тоже звали Карл Иванович, собственно, он тоже был учитель, он преподавал в институте математику и механику. В памяти всплыли эти события.
Однажды вечером в ноябре 1937 года папа пришел очень взволнованный, они с мамой что-то обсуждали. Мама начала собирать чемоданы. Сказала мне: «Собирайся, поедем к Элеоноре Витольдовне». У нее был такой вид, что я не стала ничего спрашивать. Мы приехали, Элеоноры еще не было, она пришла через полчаса.
Мама попросила:
– Можно Ларка поживет у вас? Дядю Александра забрали.
Элеонора кивнула:
– Пусть остается.
Мама ушла. Элеонора дала мне белье: «Стелись», – указала на диван.
Когда звонили или стучали в дверь, я вся замирала: наверное, за мной. Через два дня ночью в дверь забарабанили. Мы с Элеонорой сели – она на кровати, а я на диване.
Элеонора сказала:
– Давай одеваться.
Мы оделись. По коридору топали сапоги. Послышался громкий голос: «Закрой дверь и сиди тихо». Кто-то другой сказал: «Пускай выходит, нам понятые нужны».
В нашу дверь грохнули:
– Выходи.
Я решительно шагнула к двери. Элеонора меня остановила.
– Это же за мной, – тихо сказала я.
Но она шагнула к двери, открыла ее и вышла, я пошла следом. Мужик в коридоре сказал мне:
– Больше не надо, сиди в комнате.
Ноги стали ватными. Придерживаясь за стенку и мебель – ноги подкосились, я рухнула на диван. По спине полз липкий холодный страх, постепенно заполняя всю меня. Часа через три пришла Элеонора. Я так и продолжала сидеть. Элеонора сказала:
– Забрали Карла Ивановича. Он же старый, преподавал в институте, совсем безобидный человек.
Постепенно меня отпускало. Я сказала:
– Враги маскируются. – И долго не могла забыть взгляда, которым посмотрела на меня Элеонора.
Как ни странно, после этого я перестала нервно реагировать на звонки и стук в дверь. В школе уже было несколько собраний, на которых исключали из пионеров и из комсомола детей врагов народа или дети отрекались от своих родителей – врагов народа. Иногда я думала: а что я сделала бы на их месте? Исчезли двое самых любимых наших пионервожатых.
Но жизнь продолжалась. Куда пойти учиться? Я попала в театральное училище на отделение хореографии следующим образом.
У Даши родилась дочь. За Ксенией ухаживал парень из их поселка, близко она его не подпускала, но уже разрешала помогать по дому и на участке. Николай поступил в институт и перебрался в город. Папу повысили, он стал главным инженером завода, нам дали отдельную трехкомнатную квартиру.
Все мы бредили Испанией, я тоже мечтала по окончании школы поступить в военное училище, а потом поехать драться за свободу Испании. Учила испанский язык. Но в десятом классе мои мысли начали принимать другое направление, да и незадолго до окончания школы Республика в Испании пала.
Изменения затрагивали не только людей. Когда мне было четырнадцать лет, мы с папой и мамой сходили в «Мюзик-Холл», мне очень понравились джаз, который играл ансамбль Утесова, и песни Шульженко. После этого я еще пару раз уговорила папу с мамой сходить в этот театр. В тридцать седьмом году его закрыли: носитель буржуазного искусства. Но эти три посещения кардинально изменили мою жизнь. Я начала ходить в театры. У нас в школе был драмкружок, кроме того, еще пионерами мы постоянно ставили представления по стихам Маяковского и других советских поэтов. Постепенно вместо прежней школьной буффонады и речевок мне стали нравиться музыкальные спектакли с песнями и танцами. Мои мысли все больше обращались к театру. Общаясь с Элеонорой Витольдовной и ее окружением, в котором многие принадлежали к миру искусства, я с раннего возраста слушала их разговоры. Вместе с Элеонорой я бывала на встречах артистов и других людей искусства. На одной из таких встреч познакомилась с Борькой. У Элеоноры были хорошие отношения с его родителями, а особенно с дедом. Борька был из музыкальной семьи, сам он готовился стать альтистом, хорошо играл на других инструментах. Имя его было не совсем Борис, но он просил называть его так. Это, правда, не мешало большинству знакомых звать его Бобкой, а иногда и Бобиком, честно говоря, про себя я тоже звала его так. Но вслух всегда звала его Борей или Борькой, может быть, поэтому он был втайне, по крайней мере он так считал, в меня влюблен и очень смешно вздыхал. Но в то время я любила героических личностей, к ним он явно не относился. Надо отдать ему должное, он был красив специфической еврейской красотой – высокий, худощавый, интеллигентный, с шикарной шевелюрой. Он был на год или полтора старше меня, учился в консерватории, и около него все время крутились девчонки. К реальной жизни он был не очень приспособлен, поэтому перед самой войной какая-то бойкая девица женила его на себе. Из разговоров в доме Бориса я поняла, что тот джаз, что я слышала, не совсем джаз. Я-то считала, что ансамбли Александра Цфасмана, Якова Скоморовского, Леопольда Теплицкого и Георгия Ландсберга играют настоящий джаз.
В эти годы активно появлялись новаторские музыкальные театры: Малый оперный театр, оперная студия консерватории и музыкальный театр, в которых экспериментировали молодые композиторы и режиссеры, – все это очень привлекало меня. Но главное – я бредила Утесовым и Дунаевским, была очарована опереттой и спектаклями «Мюзик-Холла». Музыкальные фильмы Пырьева и в особенности Александрова смотрела по многу раз.
Я попала под обаяние Шульженко, ее огромного мастерства, ее внешнего облика, ее пластики, отточенности ее движений.
Я обожала Шульженко, но, будучи девочкой рациональной, понимала, что так петь я вряд ли смогу. А вот истории Марины Ладыниной и Любови Орловой меня очень интересовали. Одна вышла из простой деревенской семьи, другая была дворянкой по происхождению, но обе много трудились, пробиваясь к своей цели. Я хорошо танцевала, у меня неплохой голос, я играла на пианино, хотела освоить рояль. Родители отговаривали меня, но я уперлась, и они дали свое согласие. Я поступила в театральную студию на танцевально-музыкальное отделение. Честно говоря, меня не хотели брать, но помогли связи Элеоноры Витольдовны.
Глава 4. Театральная студия
В 1939 году я окончила школу и не без помощи хорошей знакомой, дальней родственницы Элеоноры Витольдовны, поступила в театральную студию. В училище у меня появилась подруга Алевтина, Алька. Она училась со мной в одной группе в театральной студии, и мы как-то быстро с ней сошлись. Алька была из семьи эстрадных артистов, не обделенных талантом людей, абсолютно безалаберных. Обычно они появлялись дома только ночью, поэтому мы часто по вечерам тусовались в их большой комнате в коммуналке. Я ее познакомила с Борькой, мы часто бывали вместе или втроем, или еще с кем-то из ребят. Бывая у Бориса дома, мы часто слушали разговоры о музыкальном мире, да и вообще о культуре, которые вели его родители и их гости. Иногда родители Альки объявлялись дома пораньше, часто с гостями, и затевали вместе с нами сабантуй, много рассказывали об эстрадном мире Ленинграда. Гости у них были веселые и разбитные и пили в основном не чай.
Честно говоря, если бы Борька, блюдя мою честь, вовремя не уволакивал меня, провожая до самой двери нашей квартиры, то невинность я потеряла бы гораздо раньше. Одно время он старался не пускать меня к Альке и сам странно выглядел, когда встречался с ней. Я ничего не могла понять, пока Алька как-то не спросила, не обижаюсь ли я на нее за то, «ну за то, ты, что, не понимаешь, так получилось, переспали с Бобкой». Я была ошарашена. Алька начала меня успокаивать: она на него не претендует, он ведь мой парень, «ну, понимаешь, тебя не было, выпили, но это не он, это я сама его затащила, ты на него не думай, он твой, это так, один раз». Состояние мое было очень непонятное, я поглядела на Альку: вид у нее был как у нашкодившего щенка. Она всхлипнула и вдруг прижалась ко мне, я ее обняла. Она начала меня целовать.
– Ну не дуйся, прощаешь?
– Прощаю, – сказала я машинально.
– Тогда скажи ему, что все по-старому. Вроде ничего и не было.
Она оценивающе посмотрела на меня:
– Кстати, ты чего ходишь монашкой? Ты ведь комсомолка, тогда тебе это даже уставом предписано.
– Ты что несешь?
Она достала из сумки книжечку.
– Вот видишь, устав комсомола. Читай, вот.
Я прочитала. Она стала прятать книжку в сумку. Чувствую, кровь прилила к лицу. Про себя повторила: «и занимается общественной работой». Перехватив ее руку, повернула:
– Это же старый Устав РКСМ!
– Ну да, Российского коммунистического союза молодежи.
– Он же устарел!
Но Алька уже трещала о чем-то другом.
У меня в мозгах был полный ералаш. Я слышала про «чубаровское» дело, но это было давно, больше десяти лет назад. Сейчас семья – ячейка общества. Поглядела на Альку, махнула рукой, говорить с ней на эту тему было бесполезно. Понравился парень, ну пошли и перепихнулись – он же мне нравится, что тут такого – вот и вся ее философия.
Некоторое время натянутость в наших отношениях с Алькой и Борькой сохранялась, но потом пошло все по-прежнему. У нас была еще одна подруга Наташа, Ната, она тоже училась с нами, но на актерском отделении – вот та костерила Альку почем зря. Честно говоря, и мне потом перепало от Натки: как я могу до женитьбы спать с Сергеем! А что было, когда однажды влезла Алька, это вообще страшно вспомнить. Наташка четко знала, что найдется человек, верный сын нашей компартии и Родины, с которым она создаст семью. И у них будет не менее четырех детей – двое мальчиков и две девочки.
Наташу на курсах звали комиссаршей или Ильей Муромцем. Первое прозвище она получила, так как ее несколько раз приглашали играть роль комиссарши, конечно, это было не кино и даже не какой-то серьезный театр. Где-то ей из реквизита подарили кожаную куртку, в которой она часто ходила осенью и весной. Она довольно-таки высокая и плотного сложения, ее и прозвали Ильей Муромцем. Из-за этого нашу троицу называли тремя богатыршами, так как мы все были повыше среднего роста и отнюдь не субтильные. Алька обладала типичной для того времени спортивной фигурой, поэтому ее часто приглашали на всякие около спортивные шествия и мероприятия, очень популярные в то время. Да и мужики на нее слетались как мухи на мед. В этой троице я была самая маленькая, из-за чего получила еще одно прозвище – Дюймовочка, аукнувшееся мне позже.
Я часто заходила к Элеоноре Витольдовне, напомню, она жила в коммунальной квартире. Кроме всего прочего, интерес представляло наследство Карла Ивановича, которого забрали в тридцать седьмом году. Через две или три недели после ареста его комнату открыли и начали освобождать от вещей. Много книг успели перенести к себе Элеонора и Пашка. Книги были на разных языках, да и на русском много, каких в библиотеке не найдешь. Эти книги определили судьбу Пашки и в моей жизни оставили существенный след. Пашка прочитал книги Жуковского и Можайского, потом нашел еще что-то и загорелся воздушными полетами. Он пытался объяснять мне принципы воздухоплавания, честно говоря, ничего не поняла, да мне было и не до этого. Пашка вступил в аэроклуб, ездил за город. Мы, конечно, все восхищались Чкаловым, перелетами, полетами в стратосферу, но для меня это было примерно то же, что и полеты к Аэлите на Марс из романа Алексея Толстого. Если бы кто-нибудь сказал мне, что очень скоро я буду прекрасно разбираться в самолетах, кораблях и во многой другой технике, я бы только покрутила пальцем у виска. Я была человеком искусства, чистым гуманитарием.
В 1940 году Пашка поступил в летное училище и еще учился на летчика-истребителя. Это было время, когда многие молодые люди стремились стать сталинскими соколами. Летчик – это было так романтично и очень перспективно. Иногда, когда их отпускали в увольнительную, у Пашки собирались его приятели-курсанты. Тогда я и познакомилась с Сережей, мы начали встречаться, он стал моей первой серьезной любовью и моим первым мужчиной.
Сережа должен был окончить училище в 1942 году, а я свое – в 1943-м. Мы строили планы: после моего окончания института-студии мы поженимся, я уеду к Сереже туда, где он будет служить. Он будет летать, а я устроюсь в театр или школу, в крайнем случае буду вести кружок любителей театра.
Это были счастливые годы, мы учились, общались со многими интересными людьми, в том числе и с великими актерами. Молодые, мы влюблялись, за нами ухаживали. Ходили в музеи, в театры, просто бродили по городу и окрестностям. Так протекала моя беззаботная юность, которая закончилась очень быстро в июне 1941 года.
Часть II. Война
В мае 1941 года папу перевели на работу в министерство, он уехал в Москву. В начале июня мама с братом и сестрой тоже перебрались в Москву, Борису надо было сдавать вступительные экзамены в МГУ. Отец договорился с горсоветом, за нами оставили одну комнату в квартире, чтобы я могла окончить театральное училище.
Экзамены за второй курс уже сдала, но пока не уезжала к своим в Москву. Курсантов еще не отправили в летние лагеря, поэтому задержалась в Ленинграде, надеясь в воскресенье встретиться с Сережей.
Все наши планы изменились 22 июня 1941 года. Я кинулась к летному училищу. Мне удалось перекинуться несколькими словами с Сережей. Их должны были перевести на ускоренную программу и вскоре досрочно выпустить офицерами.
Затем в свое театральное училище, там собрались те из нашей группы, кто еще не уехал из города, чтобы обсудить, что делать.
Некоторые говорили, что надо подождать, другие, что надо сформировать артистические бригады, часть ребят настаивала, что надо идти на фронт, кем пошлют.
Мы договорились на следующий день пойти в военкомат.
На следующий день встретились у военкомата, правда, треть тех, кто собирался, не пришли. Пришло девять ребят и двенадцать девушек. Ребят почти всех отправили на комиссию, а девчонок просто начали прогонять. Мы не уходили, офицер распорядился собрать с нас заявления с просьбой зачислить в армию и направить на фронт.
Написали заявления, большинство считало, что заявления взяли, чтобы от нас отвязаться. На следующий день мы опять ходили по разным учреждениям. Тем более мой Сережа будет громить врага, а я что? Нет, добьюсь, но нам всюду отказывали. Да еще и ругали: «Без вас дел по горло, а тут еще вы крутитесь под ногами».
Глава 1. Разведшкола
Назавтра все повторилось, поэтому я очень удивилась, когда вечером, вернувшись домой, обнаружила повестку в военкомат.
У военкомата собрались десять наших девушек, нас по очереди вызывали на собеседование. После собеседования восемь из нас получили направление на медкомиссию, был указан адрес поликлиники, куда надо было явиться для прохождения комиссии.