Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

Мичман внезапно понял, что его слышит грозный коммодор. Мальчишеский голос дрогнул и стих. До сих пор он шпарил по «Судовождению» Нори слово в слово. Это был Джерард, племянник второго лейтенанта с «Сатерленда», – Буш взял его на корабль ради дядюшки, все еще томящегося во французской тюрьме. Штурман сдвинул брови.

– Продолжайте, мистер Джерард, – сказал он.

Хорнблауэр явственно представил, как юному Джерарду, согнутому над пушкой, боцманской тростью внушают необходимость знать «Судовождение» назубок. Он с торопливой жалостью вмешался.

– …между линией, проведенной из центра Земли, – сказал он через плечо Джерарда, – и линией, проведенной через глаз наблюдателя к центру объекта. Правильно, мистер Туд?

– Совершенно правильно, сэр, – ответил штурман.

– Думаю, мистер Джерард все так и помнил. Верно, юноша?

– Д-да, сэр.

– Я так и полагал. Мне было столько же, сколько вам, когда я учил это определение.

Хорнблауэр возобновил прогулку, надеясь, что спас тощий зад Джерарда от боцманской трости. Вахтенный мичман схватил грифельную доску и мелок – это означало, что какой-то из кораблей эскадры поднял сигнальные флажки. Через две минуты тот же мичман с доской в руках откозырял Хорнблауэру:

– «„Лотос“ – коммодору. Земля по пеленгу зюйд».

Это должен быть мыс Питрагс на входе в Рижский залив.

– Ответьте: «Лечь в дрейф и ждать коммодора», – ответил Хорнблауэр.

Если бы не дымка, с мачты сейчас увидели бы на севере остров Эйзель[21]. Милях в семидесяти дальше, в глубине залива, лежит Рига, которую, вероятно, сейчас штурмуют французские войска. При такой пародии на ветер эскадра доберется туда не раньше чем через два дня. Тот факт, что они вновь входят в российские воды, никак не всколыхнул тихую гладь корабельной жизни. Все шло своим чередом, но Хорнблауэр внезапно подумал, что многие из входящих сейчас в Рижский залив уже из него не выйдут. А может, не выйдет никто. Солнце все так же пекло, небо голубело по-прежнему, но его внезапно пробила холодная дрожь предчувствия, от которого трудно было отделаться. Он сам… странно думать, что его могут похоронить в далекой России.

Кто-то – русские, финны или шведы – надежно разметили буями фарватер, вьющийся меж предательских мелей Финского залива. Ветер слегка усилился и сменил направление: даже притом что ночью эскадре пришлось встать на якорь, весь залив удалось пройти к вечеру следующего дня. В полдень взяли лоцмана, бородача, одетого, несмотря на палящую жару, в бушлат и моряцкие сапоги. Он оказался англичанином по фамилии Каркер, живущим в Лифляндии уже четверть века. Когда Хорнблауэр принялся бомбардировать его вопросами о ходе войны, Каркер только заморгал, как сыч. Да, в окрестностях Риги видели французские и прусские кавалерийские разъезды. Говорят, что сейчас идут тяжелые бои под Смоленском, и все ожидают, что Бонапарта разобьют там. Рига вроде бы готовится к осаде – по крайней мере, вчера в городе висели прокламации с призывами стоять до конца, да и солдат на улице много, – однако никто не верит, что французы решат ударить по Риге.

В конце концов Хорнблауэр с досадой прекратил расспросы. Обычное дело: гражданские не знают, что происходит, и не могут оценить опасность. Лифляндия, перевидавшая в прошлом столько сражений, уже давно не видела неприятеля и позабыла, что такое захватчики. Хорнблауэр не имел намерения подниматься с эскадрой по Западной Двине (ну и названия у русских!), если остается шанс, что их отрежут с тыла. Он внимательно изучил в подзорную трубу низкие зеленые берега, которые наконец-то стали видны с палубы. Почти точно за кормой садилось в пылающие облака багровое солнце, однако до темноты оставалось еще часа два, и «Несравненная» уверенно двигалась к Риге. Подошел Буш и отдал честь:

– Простите, сэр, вы ничего не слышали? Вроде бы канонада?

Хорнблауэр прислушался.

– Да, черт побери, – сказал он.

С далекого берега долетал едва различимый рокот.

– Лягушатники успели раньше нас, сэр.

– Приготовьтесь отдать якорь, – сказал Хорнблауэр.

«Несравненная» со скоростью три-четыре узла медленно скользила к берегу; вода за ее бортом была серовато-желтой от речного ила. Устье Западной Двины лежало всего в миле-двух по курсу. Сейчас, после весенних дождей и таяния снега, на ней должен быть паводок. По буям, отмечающим мель в средней части фарватера, Хорнблауэр точно определил, где находится: «Несравненная» подходит на расстояние выстрела к этим плоским зеленым берегам. По правому борту виднелась церковь: она как будто стояла в желтой воде, и отблеск заката на куполе с крестом бил в глаз даже с такого расстояния. Это, должно быть, деревушка Даугавгрива на левом берегу; если французы ее захватили и поставили на берегу тяжелую артиллерию, то войти в реку будет трудно, а то и невозможно.

– Капитан Буш, – сказал Хорнблауэр, – я буду признателен, если вы бросите якорь.

Канат заскрежетал в клюзе, матросы, взбежав на реи, убрали паруса, и «Несравненная» развернулась по ветру. Остальная эскадра привелась к ветру и приготовилась бросить якорь как раз в ту минуту, когда Хорнблауэр подумал, что немного поторопился. Он с горечью осознал, что не успеет до ночи связаться с берегом.

– Прикажите спустить мой катер, – приказал он. – Капитан Буш, я перехожу на «Гарви». Вам поручается командовать эскадрой в мое отсутствие.

Маунд ждал его у низкого фальшборта «Гарви». Хорнблауэр перелез на палубу.

– Мистер Маунд, обрасопьте паруса по ветру. Мы пойдем вон к той церкви. Поставьте на руслень надежного лотового.

Бомбардирский кеч со взятым на кат якорем заскользил по спокойной воде. На пятидесяти семи градусах северной широты, за несколько дней до летнего солнцестояния, солнце недалеко уходит за горизонт, так что ночь оставалась светлой.

– Луна взойдет через час, сэр, – сказал Маунд. – Она в третьей четверти.

Вечер был чудесный, бодрящий и свежий. Кеч скользил по серебристой воде, чуть слышно журчащей под водорезом. Хорнблауэр подумал, что для полного ощущения прогулки на яхте не достает лишь гитары и нескольких красивых дам. Что-то на берегу остановило его взгляд; Хорнблауэр поднес к глазу подзорную трубу – одновременно с Маундом, заметившим то же самое.

– Огни на берегу, – сказал Маунд.

– Походные костры, – ответил Хорнблауэр.

Он видел походные костры раньше – костры войска Эль-Супремо в Центральной Америке, костры наземного десанта под Росасом. Неровные ряды огней красновато мерцали в ночных сумерках. Поведя подзорной трубой, он обнаружил другое скопление огней дальше по берегу. Два бивуака разделяла темная полоса. Хорнблауэр указал на нее Маунду.

– Ничейная земля между двумя армиями, – сказал он. – Видимо, русские удерживают деревню на левом берегу реки.

– А не могут это все быть французские костры, сэр? – спросил Маунд. – Или только русские?

– Нет, – ответил Хорнблауэр. – Солдаты не станут разбивать бивуак, если могут встать на постой в деревне. Не будь противника, солдаты спали бы в избах и амбарах.

Наступила длинная пауза, пока Маунд переваривал услышанное.

– Две сажени, сэр, – сказал он наконец. – Если позволите, сэр, я хотел бы привестись к ветру.

– Очень хорошо. Держитесь так близко к берегу, как сочтете возможным.

Полдюжины матросов споро выбрали грота-шкот, и «Гарви» заскользил вполветра. Над берегом встала круглая красная луна, на ее фоне силуэтом чернел купол. Впередсмотрящий на носу закричал:

– Вижу лодку слева по курсу! Идет на веслах!

– Захватите ее, мистер Маунд, если получится, – сказал Хорнблауэр.

– Есть, сэр. Два румба вправо! Гичку к спуску! Команде гички приготовиться!

Они уже видели впереди смутные очертания лодки и даже различали всплески воды под веслами. Хорнблауэру подумалось, что гребцы не слишком умелы, а тот, кто командует лодкой, не слишком сообразителен. Чтобы не попасть в плен, надо было тут же свернуть к мелям, он же пытается на веслах уйти от парусного судна – задача безнадежная даже при таком слабом ветре. Лодка повернула к берегу лишь через несколько минут – за это время расстояние между преследователем и жертвой уже заметно сократилось.

– Руль под ветер! – гаркнул Маунд. – Спустить гичку!

«Гарви» привелся к ветру, гася скорость, гичку спустили, команда запрыгнула в нее.

– Мне нужны пленные! – крикнул Хорнблауэр.

– Есть, сэр! – отозвался голос с гички.

Опытные гребцы изо всех сил налегли на весла: к тому времени как обе лодки растаяли в сумерках, гичка почти нагнала жертву. Затем Хорнблауэр увидел оранжево-алые пистолетные вспышки, а через мгновение до слуха донеслись звуки выстрелов.

– Надеюсь, это не русские, сэр, – сказал Маунд.

Хорнблауэру тоже пришла в голову эта мысль, и он нервничал, однако ответил с притворной бодростью:

– Русские не стали бы убегать. Они не ждут французов в море.

Вскоре из темноты медленно выплыли две лодки.

– Взяли всех! – раздалось в ответ на оклик Маунда.

На палубу «Гарви» вытолкнули пятерых пленных. Один стонал от боли – у него была прострелена рука. Кто-то принес фонарь, и Хорнблауэр с трудом сдержал вздох облегчения, увидев на груди одного из пленников звезду Почетного легиона.

– Я хотел бы знать имя и звание мсье, – учтиво произнес он по-французски.

– Jussey, chef de bataillon du corps de Génie des armées de l’Empéreur[22].

Майор инженерных войск; очень неплохой улов. Хорнблауэр поклонился и представился, придумывая на ходу, как вытянуть из майора побольше сведений.

– Премного сожалею, что вынужден удерживать господина майора в плену, – сказал он, – особенно в начале такой многообещающей кампании. Однако, возможно, в скором времени мне удастся заключить картель об обмене пленными. Полагаю, во французской армии у господина майора есть друзья, которым он желал бы сообщить о своих нынешних обстоятельствах? Я сделал бы это при первой же парламентерской встрече.

– Маршал герцог Тарентский будет рад узнать, что со мной, – ответил Жюсси, немного приободряясь. – Я состою при его штабе.

Маршал герцог Тарентский – это Макдональд, сын шотландца, бежавшего во Францию после мятежа младшего претендента, командующий прусско-французским корпусом. Коли так, не исключено, что Жюсси – главный инженер. Улов оказался лучше, чем Хорнблауэр смел надеяться.

– Нам исключительно повезло захватить вас в плен, – продолжал Хорнблауэр. – У вас не было оснований подозревать, что в заливе есть британская эскадра.

– Да, мы получили прямо противоположные сведения. Эти лифляндцы…

Значит, французский штаб получает сведения от лифляндских предателей. Хорнблауэр мог бы догадаться и сам, однако всегда лучше знать наверняка.

– Ненадежны, как все русские, – сочувственно произнес он. – Полагаю, ваш император практически не встречает сопротивления?

– Смоленск наш, император идет на Москву. Наша задача – взять Санкт-Петербург.

– Но не станет ли Двина серьезной преградой?

Жюсси пожал плечами:

– Не думаю. Переправимся через устье, и русские побегут, как только их фланг окажется под ударом.

Так вот чем занимался Жюсси: проводил рекогносцировку, ища, где высадить войско на русской стороне реки.

– Смелый шаг, мсье, в славных традициях французской армии. У вас ведь хватит транспортных судов для перевозки войск?

– Несколько десятков барж. Мы захватили их в Митаве до того, как русские успели их уничтожить.

Жюсси осекся, внезапно поняв, сколько уже выболтал.

– Русские не умеют воевать, – произнес Хорнблауэр тоном полнейшего согласия. – Быстрая атака с вашей стороны, пока они не успели подготовиться, безусловно, самый разумный шаг. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы вернуться к своим обязанностям.

Он видел, что сейчас из Жюсси ничего больше не вытянуть. Однако тот сообщил хотя бы, что французы захватили баржи, которые русские забыли или не смогли уничтожить, и намереваются форсировать устье. И есть надежда, что он притворным равнодушием усыпил бдительность Жюсси, так что потом его удастся разговорить вновь. Жюсси отвесил поклон, и Хорнблауэр повернулся к Маунду.

– Мы возвращаемся к эскадре, – сказал он.

Маунд приказал положить «Гарви» в бейдевинд на правом галсе. Французы торопливо пригнулись, когда большой грота-гик повернулся у них над головой; матросы, бегущие к шкоту, натыкались на пленных. Покуда Хорнблауэр разговаривал с Жюсси, двое из них разрезали раненому рукав и перевязали руку. Теперь все они сидели на корточках в шпигате, чтобы не попадаться под ноги, а «Гарви» тихонько скользил к стоящей на якоре «Несравненной».

– Суши весла! – скомандовал Браун. – Крюк!

Баковый гребец втащил весло в шлюпку и схватил лодочный крюк. Браун тем временем подвел катер к пристани; стремительное течение Двины закручивалось у борта водоворотами. С набережной любопытствующие смотрели, как Хорнблауэр взбегает по каменным ступеням, сверкая на солнце звездой, эполетами и шпагой. За складами вдоль реки смутно различались большая площадь, каменные средневековые дома и острые шпили, однако сейчас некогда было разглядывать Ригу. Как всегда, британского коммодора встречал почетный караул с офицером во главе, а рядом высилась дородная фигура военного губернатора Риги, генерала Эссена[23].

– Добро пожаловать в город, сэр, – сказал Эссен. Он был балтийский немец, потомок рыцарей-меченосцев, захвативших Лифляндию в языческие времена, и по-французски говорил с тем лающим произношением, какое этот язык приобретает в устах эльзасцев.

Рядом стояла открытая коляска, две горячие лошади били копытами землю. Губернатор пропустил Хорнблауэра вперед, а сам залез следом.

– Ехать совсем недолго, – сказал он, – зато народ сможет на нас посмотреть.

Коляска запрыгала по булыжной мостовой; Хорнблауэру пришлось дважды поправлять съехавшую на бок треуголку, однако он старался сидеть прямо, как будто не замечает тряски. Люди на узких улочках с любопытством разглядывали седоков. Хорошо, что жители осажденного города увидят британского коммодора в парадном мундире. Это будет для них знаком, что Рига в этот трудный час – не одна.

– Дворянское собрание, – пояснил Эссен, когда кучер остановил лошадей перед красивым старинным зданием, вход в которое охраняли несколько часовых.

Внутри ждал прием: офицеры в мундирах, несколько штатских в черном, много женщин в бальных нарядах. Некоторых офицеров Хорнблауэр уже видел на утреннем совещании. Эссен начал представлять самых важных из тех, кого там не было.

– Его превосходительство генерал-суперинтендант Лифляндии, – сказал Эссен, – и графиня…

– Я уже имел удовольствие встречаться с графиней, – перебил Хорнблауэр.

– Коммодор был моим партнером за обедом в Петергофе.

Графиня все так же сияла красотой и живостью, хотя сейчас, стоя под руку с мужем, смотрела, быть может, не столь чувственно. Она присела с вежливым безразличием. Ее супруг был высок, худ и немолод, с обвислыми усами и часто подносил к близоруким глазам лорнет. Хорнблауэр поклонился, стараясь держаться так, будто в этой встрече нет ничего необычного, хотя на самом деле испытывал глупую неловкость. Однако сухопарый генерал-суперинтендант глядел даже с большим безразличием, чем его жена: другим явно льстило знакомство с британским флотским офицером, он же всем видом показывал, что для представителя царя и завсегдатая императорских дворцов этот провинциальный прием скучен, а почетный гость – персона малозначительная.

Хорнблауэр уже знал, как проходят русские торжественные обеды: закуски подают в качестве пролога перед основной трапезой. Он вновь попробовал водку с икрой, и приятное сочетание вкусов подняло волну воспоминаний. Хорнблауэр не удержался и глянул в сторону графини: та беседовала с несколькими важными офицерами. На миг их глаза встретились – всего на миг, но Хорнблауэр понял, что она вспоминает о том же самом. Голова у него немного закружилась, и он дал себе слово пить сегодня как можно меньше. Затем торопливо заговорил с губернатором.

– Как прекрасно подходят друг к другу икра и водка! – сказал он. – Они достойны занять место среди других сочетаний, открытых пионерами гастрономического искусства. Яичница и ветчина, куропатки и бургундское, шпинат и… и…

Он замялся, вспоминая, как будет по-французски «копченый окорок», и губернатор подсказал. Поросячьи глазки на мясистом красном лице зажглись живым интересом.

– Так вы гурман, сэр? – спросил он.

Остаток времени до обеда Хорнблауэру не составило труда поддерживать беседу: ему не впервой было говорить о еде с ценителем. Пришлось немного напрячь фантазию, расписывая экзотическую кухню Вест-Индии и Центральной Америки; по счастью, в последние полгода он вместе с женой вращался в богатых лондонских кругах и ел за многими прославленными столами, в том числе и на приеме у лорд-мэра, так что мог строить свои вымыслы на прочном европейском основании. Губернатор, как выяснилось, в военных походах не упускал случая знакомиться с кухней разных стран. Он ел в Вене и в Праге во время Аустерлицкой кампании, пил смоляное вино на Ионических островах; он экстатически закатил глаза, вспоминая фрутти ди маре в Ливорно, где был с войском Суворова. Баварское пиво, шведский шнапс, данцигский голдвассер – его превосходительство пил их все. Он ел вестфальский окорок, итальянские бекафико и турецкий рахат-лукум. Он завороженно слушал, как Хорнблауэр рассказывает о жареной летучей рыбе и тринидадской перечной похлебке. Наконец позвали обедать, и губернатор с большим огорчением прервал разговор, чтобы занять место во главе стола. Однако и там он постоянно обращал внимание Хорнблауэра на то или иное блюдо, подавшись вперед и говоря через двух дам и суперинтенданта Лифляндии, а после обеда попросил извинений за то, что они вынуждены встать из-за стола так скоро. Коньяк, к превеликому огорчению Эссена, пришлось допивать залпом: надо было ехать в балет, куда они опаздывали уже на час.

Эссен тяжело поднялся ко входу в театр, звеня шпорами и считая ступени длинными ножнами. Два капельдинера шли впереди, показывая дорогу, за Эссеном и Хорнблауэром следовали другие избранные: графиня с мужем и еще два сановника с женами. Капельдинеры распахнули дверь в ложу, и Хорнблауэр остановился, пропуская дам.

– Коммодор первый, – объявил Эссен.

Хорнблауэр вошел. Театр был ярко освещен, галерка и партер переполнены. Британского коммодора встретили громом рукоплесканий, от которого тот оглох и остолбенел. По счастью, инстинкт подсказал, что следует поклониться, сперва в одну сторону, потом в другую, – как будто он актер, подумал Хорнблауэр про себя. Затем кто-то сзади придвинул ему стул, и Хорнблауэр сел. Остальные уселись вокруг него, капельдинеры в зале принялись гасить лампы, оркестр заиграл увертюру. Занавес поднялся, явив нарисованный на заднике лес, и балет начался.

– Бойкое создание эта мадам Николя, – раздался в ухе пронзительный шепот губернатора. – Скажите, если она вам по вкусу, – я пришлю ее вам после спектакля.

– Благодарю вас, – шепнул Хорнблауэр в ответ, чувствуя нелепое смущение.

Графиня сидела по другую руку от него, и он ощущал ее тепло, что еще больше усиливало замешательство.

Музыка гремела, в золотистом свете рампы балет переливался и тек, порхали юбки, мелькали ножки. Неправильно будет сказать, что музыка на Хорнблауэра не действовала. Если приходилось слушать достаточно долго, монотонное биение ритма что-то в нем пробуждало, хотя для уха пресловутая мелодичность оставалась китайской водяной пыткой. Первые пять минут вгоняли его в тупое оцепенение, через пятнадцать – он чувствовал неодолимое желание ерзать, час был одной нескончаемой мукой. Он стоически сохранял недвижную позу, а про себя думал, что охотно променял бы театральную ложу на шканцы военного корабля в самом жарком и безнадежном бою. Он силился поставить заслон на пути назойливых звуков, обратиться в зрение и следить, как мадам Николя в чем-то воздушно-белом кружится по сцене и как танцовщицы кордебалета, уперев в подбородок палец и поддерживая локоть другой рукой, на цыпочках выбегают из-за кулис. Бесполезно: его страдания росли с каждой минутой.

Близость графини тоже волновала. Хорнблауэр знал, телепатически, о чем она думает. Из всей мировой литературы, от «Искусства любви» до «Опасных связей», он усвоил, в теории, как музыка и зрелище воздействует на женский мозг, и в нынешнем состоянии ненавидел графиню так же страстно, как и музыку. За весь первый акт, терпя ради долга адские муки, он шевельнулся лишь раз – когда отодвинул свою ногу подальше от графининой. Все подсказывало ему, что скоро она захочет его коснуться – притом что ее сухопарый муж с лорнетом сидит прямо за ними. Антракт стал лишь короткой передышкой: музыка умолкла, в ложу через раскрытую дверь хлынул яркий свет, и Хорнблауэр, моргая, поднялся наконец с кресла. Он раскланялся с какими-то еще чиновниками, явившимися засвидетельствовать ему почтение, однако почти сразу пришлось сесть обратно, оркестр возобновил свое одуряющее пиликанье, занавес подняли, и начался второй акт.

И тут к музыке добавился новый звук. Хорнблауэр не мог бы точно сказать, когда впервые его услышал: возможно, в попытке наглухо заградить слух он пропустил начало перестрелки. Вынырнув из кошмара, он почувствовал в воздухе общее напряжение. Грохот тяжелой артиллерии слышался вполне отчетливо; казалось, само здание театра легонько содрогается. Хорнблауэр, не поворачивая головы, украдкой покосился на губернатора, однако Эссен с прежним вниманием следил за пируэтами мадам Николя. И все же не слышать канонады он не мог. Где-то далеко били пушки – много больших пушек, и били они часто. Первым делом Хорнблауэр подумал про свои корабли, но он знал, что они в безопасности и, если ветер за время спектакля не изменился, Буш сможет увести их от берега, даже если Ригу возьмут штурмом этой же ночью.

Публика брала пример с губернатора: тот невозмутимо смотрел балет, и все остальные храбро сделали вид, будто не слышат никаких посторонних звуков. Однако все в ложе внутренне напряглись, когда звон шпор и быстрые шаги по каменным плитам коридора возвестили о появлении ординарца. Тот нагнулся к Эссену и что-то быстро зашептал. Губернатор выслушал и лишь через минуту после того, как ординарец вышел, наклонился к Хорнблауэру.

– Французы штурмуют Даугавгриву, – объяснил он. – Им ее не взять.

Речь шла о деревне на левом берегу Двины, в треугольнике, образованном рекою и морем. Для осаждающей армии, которой нужно отрезать город от помощи с моря, это была первая и очевидная цель. Деревня стояла почти на острове: с одного фланга ее защищал Рижский залив, с тыла – река в милю шириной, с другого фланга подходам мешали болота и оборонительные валы, на строительство которых согнали окрестных крестьян. Французы, естественно, начали с атаки открытой силой, поскольку успех избавил бы их от недель утомительной подготовки, а они пока не знали, сумели ли русские укрепить деревню. С начала наступления Макдональд впервые встретил серьезный отпор – основные русские силы защищали дорогу на Москву и подступы к Смоленску. Сегодня утром Хорнблауэр осматривал укрепления перед Даугавгривой и убедился в их надежности, да и русские гренадеры в деревне выглядели браво. По всему выходило, что иначе как систематической осадой это место не взять. И все же он завидовал спокойствию Эссена.

С другой стороны, все, что можно сделать, уже сделано. Если деревня падет, значит она падет, а город ничего не потеряет, кроме одного из внешних укреплений. Если атака будет отбита, перейти в контрнаступление все равно не удастся: у Макдональда шестьдесят тысяч человек, у русских – от силы одиннадцать тысяч с половиной. Да, Макдональд должен был начать с атаки на Даугавгриву. Интересно, каким будет его следующий шаг в случае неудачи? Он может попытаться форсировать реку выше города, но для этого войску надо пройти по болотистому бездорожью, да и лодок там не сыщешь. А может на захваченных в Митаве баржах переправиться в устье, оставив Даугавгриву в тылу, и поставить русских перед выбором: атаковать французов на подступах к городу, отступить к Санкт-Петербургу или оказаться в полной осаде. Трудно угадать, что выберет Макдональд. Одно известно точно: он отправил Жюсси на рекогносцировку в устье реки и, хотя глава инженерного корпуса не вернулся, едва ли откажется от столь заманчивого способа продолжить наступление на Санкт-Петербург.

Хорнблауэр отвлекся от раздумий и, к своей радости, обнаружил, что пропустил заметную часть балета. Неизвестно, сколько он был погружен в свои мысли, но, видимо, долго. Пальба уже стихла: либо атака отбита, либо французы захватили деревню.

Тут дверь снова отворилась, и другой ординарец что-то зашептал Эссену.

– Атака отбита, – сказал тот Хорнблауэру. – Яковлев докладывает, что его люди почти не пострадали, а вся местность перед деревней усеяна мертвыми французами и немцами.