Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

– Если не ошибаюсь, там командует адмирал Китс?[4]

– Сейчас да, но вскорости его сменит Сомарес[5]. Он получит указания предоставить вам широчайшую свободу действий.

Странные слова. Намекают на двоеначалие, а это, безусловно, плохо. Лучше один дурной командир, чем два хороших. Сказать подчиненному, что начальнику предписано разрешить ему действовать по-своему, – опасно, разве что этот подчиненный – человек в высшей степени разумный и ответственный. Тут Хорнблауэр сглотнул – он искренно позабыл, что речь идет о нем самом; быть может, Адмиралтейство как раз и считает его «в высшей степени ответственным и разумным».

Луис разглядывал его с любопытством.

– Вы не хотите узнать, какими силами будете командовать? – спросил он.

– Разумеется, хочу, – отвечал Хорнблауэр, хотя это было не так и важно. Главное, он вообще будет командовать какими-то силами.

– Вы получите «Несравненную», семьдесят четыре пушки, – сказал Луис, – в качестве основной силы, и всякую мелочь, какую мы смогли для вас наскрести: «Лотос» и «Ворон», шлюпы, два бомбардирских кеча – «Мотылек» и «Гарви», а также тендер «Моллюск». Пока все; может быть, к вашему отплытию еще что-нибудь подыщем. Будьте готовы к наземным операциям – их, похоже, вам предстоит немало.

– Надо полагать, – сказал Хорнблауэр.

– Не знаю, будете вы сражаться на стороне русских или против них, – задумчиво произнес адмирал. – То же касательно шведов. Бог весть что там затевается. Но об этом вам расскажет Их Важность.

Хорнблауэр взглянул непонимающе.

– Ваш многоуважаемый шурин, досточтимый маркиз Уэлсли, кавалер ордена Святого Патрика, его британского величества государственный секретарь по иностранным делам, для краткости – Их Важность. Мы пройдем к нему через пару минут. Но прежде надо решить еще одно важное дело. Кого вы хотели бы взять капитаном?

У Хорнблауэра перехватило дыхание. Вот это возможность оказать протекцию! Ему случалось назначать мичманов и помощников судового врача; священник с сомнительным прошлым как-то напрашивался к нему в судовые капелланы, но решать вопрос о назначении капитана, да еще на линейный корабль, – это и впрямь случай облагодетельствовать кого-нибудь из знакомых. В списке сто двадцать капитанов младше его, все люди заслуженные, об их подвигах с замиранием голоса рассказывают по всему свету, все заплатили за свой чин кровью и беспримерным мужеством, умением и отвагой. Каждый второй охотно согласится командовать семидесятичетырехпушечным кораблем. Хорнблауэр и сейчас помнил, как ликовал два года назад, получив назначение на «Сатерленд». Капитаны на половинном жалованье, портовые капитаны спят и видят вернуться на активную службу. В его власти – изменить судьбу любого из них. Однако он не колебался. Есть капитаны умнее и сообразительнее, но ему нужен один-единственный.

– Я возьму Буша, если возможно, – сказал он.

– Вы его получите, – кивнул Луис. – Я так и думал. Вы полагаете, деревянная нога не будет ему большой помехой?

– Полагаю, что да, – сказал Хорнблауэр. Досадно было бы выйти в море с другим капитаном.

– Очень хорошо, – сказал Луис, поворачиваясь к настенным часам. – Если не возражаете, мы пройдем к Их Важности.

Хорнблауэр сидел в приватной гостиной таверны «Золотой крест». В камине жарко пылал огонь, на столе горели аж четыре восковые свечи. Всей этой роскошью – приватной гостиной, огнем в камине и восковыми свечами – Хорнблауэр не без стеснения наслаждался. Он всю жизнь бедствовал, всю жизнь экономил – и теперь швырялся деньгами со странным удовольствием, какой-то почти виноватой радостью. Завтра хозяин выпишет ему не меньше полукроны за свет; сальные свечи обошлись бы от силы в два пенса. Шиллинг за дрова. И уж разумеется, трактирщик не упустит случая содрать втридорога с постояльца, который может себе это позволить, – кавалера ордена Бани, прибывшего в коляске с камердинером и двумя лошадьми. Завтрашний счет будет ближе к двум гинеям, чем к одной. Хорнблауэр тронул нагрудный карман, убедился, что толстая пачка фунтовых банкнот на месте. Он может позволить себе тратить по две гинеи в день.

Успокоенный, он склонился над записями, которые сделал за беседой с министром иностранных дел. Записи были отрывочные, перескакивали с темы на тему, как и сам разговор. Даже в министерстве не могли наверняка сказать, будут ли русские воевать с Бонапартом. Нет, не так. Никто не может сказать, будет ли Бонапарт воевать с русскими. Сколько бы царь ни злился на Францию (а, надо думать, обид у него скопилось немало), он не начнет войну, если Бонапарт не нападет первым. Царь предпочтет любые уступки, по крайней мере сейчас, когда пробует реорганизовать армию.

– Трудно представить, чтобы Бони хватило глупости полезть в драку, – говорил Уэлсли, – когда он и так может получить почти все, что пожелает.

Однако на случай войны Британии желательно иметь в Балтике сильную эскадру.

– Если Бонапарт выкинет Александра из России, вам надо будет его подобрать, – заметил между прочим Уэлсли. – Мы всегда найдем ему применение.

Изгнанные монархи были полезны уже тем, что вдохновляли сопротивление в покоренных Бонапартом странах. За последнее время Англия приняла под свое крыло правителей Сицилии и Сардинии, Нидерландов, Португалии и Гессена. Все они помогали поддерживать надежду в сердцах недавних подданных, стонущих под пятой тирана.

– Многое зависит от Швеции, – сказал Уэлсли. – Один Бог знает, что надумает Бернадот. Шведы не могут простить русским отнятой Финляндии. Мы пытаемся убедить их, что из двух зол Бонапарт – худшее. Он – в устье Балтики, а Россия – гораздо дальше. Но и шведам несладко выбирать между Россией и Бонапартом.

Да, узел завязался: Швецией правит кронпринц, который еще три года назад был французским генералом и успел породниться с Бонапартом; Дания и Норвегия в руках тирана, Финляндия завоевана Россией, а южное побережье Балтики наводнили французские войска.

– Его солдаты стоят в Данциге и Штеттине[6], – говорил Уэлсли. – Южнонемецкие силы растянуты до самого Берлина, я уж не говорю о пруссаках, австрияках и прочих союзниках.

Покорив всю Европу, Бонапарт поставил под свои знамена бывших противников; если он решит воевать с Россией, то, сдается, его армия будет по большей части состоять из иностранцев: итальянцев и немцев, пруссаков и австрияков, голландцев и датчан.

– Мне доносили, что в его армии есть даже испанцы и португальцы, – сообщил Уэлсли. – Надеюсь, прошлая зима в Польше пришлась им по вкусу. Вы ведь говорите по-испански?

– Да, – ответил Хорнблауэр.

– И по-французски?

– Да.

– По-русски?

– Нет.

– По-немецки?

– Нет.

– По-шведски? По-польски? По-литовски?

– Нет.

– Жаль. Впрочем, меня уверяли, что образованные русские говорят на французском лучше, чем на родном, – хотя, судя по тем русским, с которыми мне доводилось общаться, в таком случае с родным языком у них вовсе дело швах. К тому же мы нашли для вас шведского переводчика. Согласуйте с Адмиралтейством, как внести его в судовую роль, – надеюсь, я употребил верное флотское выражение.

Очень в духе Уэлсли – подпустить такого рода шпильку. Он – бывший генерал-губернатор Индии, белая косточка и вращается в самых высоких сферах. Несколькими словами он показал, что не знает и не желает знать морских словечек, что, как человек светский, почитает ниже своего достоинства вникать во флотские материи и с вельможным презрением смотрит на неотесанного морского волка, пусть даже упомянутому морскому волку случилось жениться на его родной сестре. Хорнблауэра это немного задело. Он был все еще достаточно взвинчен, чтобы попытаться в свою очередь уязвить Уэлсли.

– Вы, Ричард, на всем собаку съели, – сказал он спокойно.

Невредно напомнить вельможе, что неотесанный морской волк – его близкий родственник и может обращаться к нему по-свойски, а вдобавок утонченному маркизу должно быть неприятно предположение, что он съел собаку.

– Боюсь, к флоту это не относится, Хорнблауэр. Я так и не сумел запомнить всех этих штирбортов, бакбортов, бейдевиндов[7] и прочего. Их нужно затвердить в детстве, как hic, haec, hoc[8].

Трудно уязвить железного маркиза; Хорнблауэр отогнал воспоминания об этом эпизоде, чтобы подумать о более жизненных вещах. У русских отличный флот, не меньше десяти линейных кораблей в Ревеле[9] и Кронштадте; у шведов почти столько же. Германские и померанские порты кишат французскими каперами, и обязанностью Хорнблауэра будет, в числе прочего, защищать британские торговые суда от морских разбойников, поскольку без торговли со Швецией Англии придется худо. Из Балтики везут все, что нужно для флота, а значит, и для сохранения господства над морем: деготь и скипидар, сосновый мачтовый лес, пеньку и древесину, камедь и ворвань. Если шведы объединятся с Бонапартом против России, из Швеции Англия больше ничего не получит, а это больше половины всего ввозимого. Придется довольствоваться тем, что удастся закупить в Эстонии и Финляндии. На пути этих товаров будет Зунд и шведский заслон, притом что Дания – уже в руках Бонапарта. Россия будет нуждаться в этих припасах для собственного флота, ее придется как-то убеждать, чтобы часть она уделила Британии.

Хорошо хоть Англия не вступилась за Финляндию, когда Россия ввела туда свои войска; в противном случае было бы куда меньше шансов на союз с Россией против Бонапарта. Дипломатией и угрозами, возможно, удастся удержать Швецию от союза с корсиканцем, сохранить балтийский торговый путь и доступ к северогерманскому побережью для вылазок против французских коммуникаций. Не исключено, что под таким нажимом и Пруссия переметнется на другую сторону, особенно если каким-то чудом Бонапарт начнет терпеть поражения. Все это входило в задачи Хорнблауэра: убедить Швецию отказаться от застарелой вражды с Россией, а Пруссию – расторгнуть навязанный ей союз с Францией, при этом не повредить балтийской торговле. Неверный шаг погубит все.

Хорнблауэр отложил бумаги и уперся невидящим взглядом в стену. Туман, лед и мели в Балтийском море; русский флот, шведский флот и французские каперы; балтийская торговля, русский союз и позиция Пруссии; высокая политика и жизненная коммерция; в следующие несколько месяцев судьба Европы будет висеть на волоске, и вся ответственность ложится на плечи британского коммодора. Пульс участился, мускулы напряглись, как всегда в предвкушении опасности. Почти год он не испытывал ничего подобного – с того дня, когда входил в большую каюту «Виктории» выслушать приговор трибунала, который мог осудить его на смерть. Ему неприятно было это предчувствие беды, предчувствие непомерной ответственности; не этого он ждал, когда в середине дня с легким сердцем ехал за приказами. И ради этого он оставляет дружбу и любовь Барбары, жизнь сельского помещика, покой и мир новообретенного дома!

Однако даже сейчас, в минуту почти отчаяния, почти обреченности, грядущие задачи мало-помалу раззадоривали его живой ум. Адмиралтейство дало ему полную свободу – тут грех жаловаться. Ревель замерзает в декабре; Кронштадт – и в ноябре. Когда станет лед, ему придется держаться южнее. Замерзает ли Любек? Если так… Не замечая, что делает, Хорнблауэр резко отодвинул стул. Он не мог мыслить продуктивно, сидя за столом, – это было все равно как надолго задержать дыхание. Сравнение было тем более точным, что, вынужденный напрягать мозг в сидячем положении, он испытывал характерные симптомы медленного удушья – давление поднималось, он начинал метаться.

Сегодня ничто не заставляло его сидеть без движения; отодвинув стул, он мог свободно расхаживать взад-вперед по комнате, от стола к окну и обратно – места столько же, а препятствий куда меньше, чем на шканцах иных из его кораблей. Едва Хорнблауэр заходил по комнате, как дверь приоткрылась и в щелку, привлеченный скрипом отодвигаемого стула, заглянул Браун. Ему хватило одного взгляда: капитан принялся мерить шагами комнату, а стало быть, спать скоро не ляжет.

Браун был умный малый, направивший всю свою сметку на заботы о капитане. Он тихонько притворил дверь и целых десять минут выжидал, прежде чем снова ее открыть. За десять минут Хорнблауэр вошел в ритм ходьбы, и мысли его устремились в русло, с которого их не так просто было свернуть. Браун, не привлекая к себе внимания, проскользнул в комнату – трудно даже сказать, заметил ли его Хорнблауэр вообще. Соразмеряя свои перемещения с ритмом капитанской ходьбы, Браун добрался до свечей – они уже пыхали и чадили, – снял нагар, перебежал к очагу и подбросил угля в догорающий камин. Потом так же незаметно выскользнул из комнаты и устроился ждать. Как правило, капитан заботился о слуге и не заставил бы его бодрствовать допоздна, а отпустил бы спать и сказал, что разденется сам. Браун все понимал и поэтому не обижался, что капитан в кои-то веки о нем позабыл.

Взад и вперед ходил Хорнблауэр, ровным, размеренным шагом, поворачиваясь в двух дюймах от подоконника с одной стороны, с другой задевая боком угол стола. Русские и шведы, торговые караваны и каперы, Стокгольм и Данциг – ему было о чем подумать. В Балтийском море холодно, надо позаботиться, чтобы команда не простужалась. И как только соберется эскадра, первым делом проследить, чтобы на каждом судне был надежный сигнальный офицер. Без отлаженного сообщения между судами дисциплина идет прахом, без нее нет смысла продумывать тактику и строить планы. Недостаток бомбардирских кечей состоит в их…

На этом месте Хорнблауэра отвлек стук в дверь.

– Войдите! – рявкнул он недовольно.

Дверь медленно открылась, явив взору Брауна и перепуганного трактирщика в зеленом бязевом переднике.

– Что такое? – буркнул Хорнблауэр. Теперь, когда его шканцевой прогулке помешали, он внезапно почувствовал смертельную усталость: слишком много всего произошло с торжественной встречи нового сквайра Смолбриджа, а тяжесть в ногах говорила, что он порядком находился.

Браун и трактирщик переглянулись. Наконец последний решился открыть рот.

– Видите ли, сэр, – начал он боязливо. – Их милость в нумере четвертом, прям под этой гостиной, сэр. Их милость человек крутой, сэр, прошу прощения, сэр. Они говорят – еще раз прошу прощения, сэр, – они говорят, в два часа пополуночи поздновато ходить взад-вперед у них над головой. Они говорят…

– Два часа пополуночи? – переспросил Хорнблауэр.

– Ближе к трем, – тактично вмешался Браун.

– Да, сэр, половину пробило, когда их милость вызвали меня во второй раз. Они говорят, лучше бы вы чем-нибудь швырялись или пели. Но слышать, как вы просто ходите взад-вперед, сэр… Их милость говорят, это наводит на мысли о смерти и Страшном суде. Их милость говорят, слишком размеренно. Я сказал им, кто вы, когда их милость позвонили в первый раз. А теперь…

Хорнблауэр окончательно вернулся в реальный мир. Он смотрел на нервно жестикулирующего трактирщика (бедняга оказался между молотом – капитаном сэром Горацио Хорнблауэром – и наковальней – безвестным лордом этажом ниже) и не мог скрыть улыбку; собственно, он даже крепился, чтобы не расхохотаться в открытую. Он легко мог вообразить весь нелепый расклад: неведомый раздражительный пэр звонит в звонок, трактирщик страшится обидеть обоих влиятельных постояльцев, а в довершение Браун до последней секунды упорно не пускает его нарушить хозяйские раздумья. Когда Хорнблауэр улыбнулся, на лицах слуги и трактирщика проступило столь явное облегчение, что, глядя на них, он больше не мог сдерживаться и рассмеялся. Последнее время он был на взводе, и Браун ожидал взрыва, трактирщик же вообще ничего другого не ждал – трактирщики редко видят что-нибудь, кроме вспышек ярости от людей, которым вынуждены услуживать. Хорнблауэр вспомнил, что только этим утром ни за что ни про что обругал Брауна; но этим утром он не находил себе места, как всякий флотский офицер в деревне, теперь же он коммодор, его ждет эскадра, и ничто на свете не властно испортить ему настроение, – этого Браун не учел.

– Мое почтение его милости, – сказал Хорнблауэр. – Скажите ему, что Страшный суд отменяется. Браун, я ложусь спать.

Обрадованный трактирщик побежал на нижний этаж, Браун схватил подсвечник – свеча почти догорела – и пошел впереди, освещая хозяину путь в спальню. Хорнблауэр скинул в руки Брауну тяжелый, украшенный золотыми эполетами мундир. Башмаки, рубашка, панталоны – Хорнблауэр натянул роскошную, лежавшую наготове, вышитую ночную сорочку из плотного китайского шелка с мережкой по вороту и рукавам – Барбара специально заказывала ее на Востоке через друзей в Ост-Индской компании. Грелка успела остыть, но от нее под одеялом распространилось приятное тепло; Хорнблауэр юркнул в мягкую благодать.

– Доброй ночи, сэр, – сказал Браун и задул свечу.

Мрак хлынул в комнату из углов, и с ним – тревожные сны. То ли в сновидении, то ли наяву – следующим утром Хорнблауэр не мог понять – мозг до конца ночи перебирал и прокручивал неисчислимые сложности предстоящей кампании в Балтийском море, где его жизнь, репутация и уважение к себе вновь будут поставлены на карту.

Хорнблауэр сел прямее и выглянул в окно кареты.

– Ветер поворачивает к северу, – сказал он. – Вест-тень-норд, полагаю.

– Да, дорогой, – терпеливо отозвалась Барбара.

– Извини, дорогая, – спохватился Хорнблауэр, – я тебя перебил. Ты говорила про мои рубашки.

– Нет. Про них я уже закончила. Я говорила, чтобы ты до холодов не разрешал распаковывать плоский сундук. Там овечья шуба и плащ на меху. Они пересыпаны камфарой, от моли. Когда поднимешься на борт, сразу вели отнести этот сундук в трюм.

– Да, дорогая.

Карета подпрыгивала на булыжной мостовой Аппер-дил. Барбара вновь взяла мужа за руку.

– Мне неприятно говорить про теплые вещи, – сказала она. – Мне бы хотелось верить, что ты вернешься до холодов.

– Я тоже на это надеюсь, дорогая, – отвечал Хорнблауэр, ничуть не кривя душой.

В карете было темно, только свет из окошка падал Барбаре на лицо, выхватывая его из темноты, словно лик церковной статуи. Тонкий орлиный нос, крепко сжатые губы, ни капли мягкости в голубовато-серых глазах. По лицу леди Барбары никто бы не угадал, что сердце ее рвется на части; однако она сняла перчатку и лихорадочно сжала мужнину ладонь.

– Обязательно вернись ко мне, милый! Обязательно вернись! – тихо произнесла она.

– Конечно вернусь, – сказал Хорнблауэр.

Аристократка, умница, безупречно владеющая собой, Барбара повторяет те же глупые слова, которые шепчет простому матросу его толстуха-жена. Хорнблауэр еще сильнее любил ее за то, что она жалобно просит: «Вернись ко мне», словно он властен над французскими или русскими ядрами. И в ту же секунду ужасная мысль всплыла у Хорнблауэра в мозгу, как раздутый утопленник из морской пучины. Леди Барбара уже провожала мужа на войну, и тот не вернулся. Во время боя в заливе Росас ему вспороло живот отлетевшим куском древесины, и он умер под ножом хирурга в Гибралтаре. Вспоминает ли Барбара о нем в эту минуту? При этой мысли Хорнблауэр вздрогнул, и Барбара, несмотря на обычную свою чуткость, превратно истолковала его движение.

– Милый мой, – сказала она, – любимый.

Она сняла другую перчатку и коснулась его руки, ища губами его губы. Он поцеловал ее, борясь с накатившими на него ужасными сомнениями. Несколько месяцев ему удавалось не ревновать к прошлому, и тем более досадно было бы поддаться этой слабости сейчас. Досада еще сильнее всколыхнула и без того бурлящие чувства. Касание губ обожгло его; сейчас он любил Барбару всем сердцем и целовал со всей силой чувственной страсти, покуда экипаж мотался из стороны в сторону на булыжной мостовой. Монументальная шляпа с розами грозила съехать на бок; Барбара высвободилась из объятий мужа, поправила головной убор и приняла обычный достойный вид. Она чувствовала, хотя и неверно понимала, какая буря бушует у Хорнблауэра в груди, и нарочно перевела разговор на более спокойную тему, чтобы обоим прийти в себя перед появлением на людях.

– Я всякий раз радуюсь, – начала она, – вспоминая, какую высокую честь оказало тебе правительство этим назначением.

– А я рад, что ты рада, дорогая, – сказал Хорнблауэр.

– Ты только-только вошел в верхнюю половину списка, а тебя уже назначили коммодором. Ты будешь адмиралом in petto.

Никакие другие слова не могли бы так успокоить охватившие Хорнблауэра чувства. Он про себя улыбнулся маленькой оплошности, которую допустила Барбара. Она хотела сказать, что он будет адмиралом в миниатюре, по-французски en petit. Однако in petto вовсе не то же самое, что en petit. In petto по-итальянски – «в груди»: когда папа назначает кардинала in petto, это значит, что он до поры до времени сохранит назначение в тайне. Хорнблауэру невероятно лестно было поймать Барбару на подобной ошибке. Это означало, что и ей не чужды человеческие слабости, что она в конечном счете слеплена из того же теста, что и он сам. На душе у него потеплело, нежность и умиление подогрели любовь и страсть.

Тормоза заскрипели, карета резко остановилась, открылась дверца. Хорнблауэр выскочил и, прежде чем оглядеться по сторонам, подал Барбаре руку. Дул крепкий ветер, без сомнения вест-тень-норд. Утром он был свежий, юго-восточный, так что теперь крепчает и поворачивает. Если так пойдет дальше, они окажутся заперты в порту, пока ветер вновь не станет западным. Потерянный час может обернуться днем ожидания. Небо и море были серыми, по морю бежали белые барашки. Неподалеку качался на якорях Ост-Индский караван – им надо, чтобы ветер стал еще чуть-чуть севернее, тогда они расправят паруса и двинутся по Ла-Маншу. Дальше к северу виднелись еще корабли – вероятно, «Несравненная» и эскадра, но без подзорной трубы было не разобрать. Ветер свистел в ушах, рвал с головы треуголку – приходилось крепко держать ее обеими руками. За мостовой начиналась пристань, возле которой покачивалось несколько люгеров.

Кучер и лакей сгружали с козел багаж, Браун ждал распоряжений.

– Договорись, чтобы меня доставили на корабль, – распорядился Хорнблауэр.

Он мог бы подать сигнал, чтобы с «Несравненной» прислали шлюпку, но не хотел терять драгоценное время. Барбара стояла рядом, придерживая руками шляпу, и ее юбка, словно флаг, трепалась на ветру. Сейчас глаза у нее были серые; будь небо и море голубыми, они бы тоже голубели. Она через силу улыбнулась.

– Раз ты отправляешься на люгере, дорогой, – сказала она, – я могу тебя проводить. Люгер доставит меня обратно.

– Ты замерзнешь и вымокнешь, – сказал Хорнблауэр. – В бейдевинд при таком ветре – прогулка не из приятных.

– Какая разница? – ответила Барбара, и мысль о разлуке вновь показалась Хорнблауэру нестерпимой.

Браун уже вернулся, и с ним двое матросов – головы повязаны платком, в ушах серьги, обветренные, просоленные лица словно вырезаны из цельного куска дерева. Они легко, как пушинки, подхватили тяжелые сундуки и понесли к пристани; за девятнадцать военных лет на ней перебывало бесчисленное множество офицерских сундуков. Браун шел следом, Хорнблауэр и Барбара замыкали шествие. Хорнблауэр крепко сжимал портфель с совершенно секретными приказами.

– Доброе утро, капитан, – отсалютовал ему шкипер. – Доброе утро, ваша милость. Отличный ветер. Вы с вашими бомбардирками как раз сможете обогнуть Гудвинд, а за Даунсом вам попутный ветер на Скагген.

Вот как в Англии охраняется военная тайна – прибрежный перевозчик знает, куда и с какими силами Хорнблауэр отправляется. Завтра как пить дать он встретится посреди Ла-Манша с французским шасс-маре, обменяет бренди на табак и новости на новости. Через три дня Бонапарт в Париже будет знать, что Хорнблауэр отбыл в Балтийское море с эскадрой.

– Полегче с ящиками! – завопил шкипер. – Бутылки-то, чай, не железные!

В люгер перегружали с пристани остатки багажа – дополнительные припасы, заботливо купленные Барбарой: ящик с вином, ящик с провизией и ящик с любовно выбранными книгами.

– Может, ваша милость посидит в каюте? – со своеобразной природной учтивостью предложил шкипер. – А то вымокнете, пока доберетесь до «Несравненной».

Барбара поймала взгляд мужа и вежливо отказалась. Хорнблауэр знал эти душные, вонючие каюты.

– Тогда дождевик для ейной милости.

Дождевик надели Барбаре на плечи, и он прикрыл ее до пят, как колпачок – свечу. Ветер упорно рвал шляпу с ее головы; Барбара одним движением сдернула убор и спрятала под дождевик. Свежий ветер тут же растрепал ее волосы; она со смехом тряхнула головой и распустила всю гриву по ветру. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали, как в тот памятный день на «Лидии», у мыса Горн. Хорнблауэру захотелось ее поцеловать.

– Отдать швартовы! Пошел фалы! – закричал шкипер, перебегая на корму и привычно прижимая боком румпель.

Матросы налегли на тали, грот пополз вверх, и люгер кормой вперед двинулся от причала.

– Пошевеливайся со шкотом, Джо-о-ордж!