Личный враг императора

– Я слышу, ты здесь, Серж, – продолжила Александра.

Я повернулся и с хлопком сложил подзорную трубу.

– Да, сердце мое, я здесь.

– Ты что-то разглядывал? – Девушка, ощупывая пространство впереди себя тонкой ручкой, осторожно двинулась на голос.

– Да, смотрю, как гусары Чуева крошат в капусту давешних разбойников.

– Опять кровопролитие, – вздохнула шляхтенка.

– Это война, – резко ответил я. – И не мы привели в чужие земли свои войска.

– И вы приводили, – неожиданно сухо ответила Александра. – И мы.

– Ты же знаешь…

– Не надо, не говори ничего! Я в детстве часто слышала истории войн между твоей и моей родиной. Наверняка не так, как слышал их ты. Но речь сейчас о другом. О том, что вообще заставляет всех этих людей в различных мундирах, говорящих на различных языках, убивать друг друга. Что: вера в милосердного Бога, торговая выгода, верность чему-то неосязаемому, имеющему лишь словесное выражение: законы чести, ратная слава? Все эти люди не знают друг друга и лично не имеют ни к кому из тех, кого убивают, никакой вражды. Но все же стреляют, колют, рубят. Это ужасно!

– Твои отец и братья тоже не знали меня, – вдруг сорвался я, вспоминая проклятую ночь нашего знакомства с Чуевым. Первую мою ночь в этом мире, которая едва не стала последней. – И я не сделал им ничего плохого.

– Да, это правда. И это тоже ужасно. Тогда я не понимала этого, сейчас у меня было время подумать. Особенно после Москвы. Если бы я могла видеть, я бы не хотела любоваться кровопролитием.

– Мне тоже это не доставляет особой радости, хотя эти люди мало подходят под категорию тех, кто не сделал мне зла. И в первую очередь зла тебе.

– Да, это дурные люди, очень дурные. И все же я буду молиться за их души. И… – Александра вдруг замолчала, словно что-то вспомнив.

– Что случилось? – встревожился я, глядя на странно изменившееся лицо девушки. – Ты побледнела.

– Да, там был один человек, не знаю ни его имени, ни звания. Я слышала, когда меня увозили из святой обители, он разговаривал с приятелем, говорил, что у меня замечательно красивые глаза и что сама я очень красивая. Одна беда, что незрячая. Другой ответил, что раз незрячая, то, стало быть, на то воля Божья, с этим ничего не поделаешь. Но тот разбойник сказал, что это не так, что в Париже есть некий доктор Дюмануа, который воистину творит чудеса. Что год назад рядом с его шурином взорвалась шаровая молния, тот потерял зрение. Оставалось лишь побираться. На удачу его возле рынка заметил этот самый лекарь. Увидев, что нищий одет чисто и вовсе не похож на тех побирушек, которые клянчат деньги добропорядочных граждан, он спросил, в чем его беда, услышав его историю, взялся излечить.

– И это ему удалось? – с интересом спросил я.

– Да, спустя две недели тот человек уже различал контуры предметов, а спустя три месяца видел так же ясно, как и до взрыва молнии.

– Лекарь Дюмануа, – повторил я, стараясь запомнить имя.

– Именно так. Тот второй не поверил говорившему, хотя он клялся своей головой. Но, может быть…

– Да, может быть. Что ж, ты слышала вход французов в Москву и можешь поверить, я приложу все усилия, чтоб увидела вход нашей армии в Париж. Но пока что следует задуматься о надежном укрытии для тебя.

– Я уже думала об этом, – негромко произнесла Александра. – Я вернусь в имение.

– Что ты такое говоришь? Там сейчас война. Французская армия отступает. Во второй половине ноября там будет невообразимая толпа голодных, замерзших, ошалелых французов… Да и наши, признаться, будут не многим лучше.

– Там мои люди. Вернее, отца, но теперь мои. Они его любили, и я верю, что не выдадут его дочь.

– Оленька, что ты такое говоришь?! Твои крестьяне не смогут противостоять толпам мародеров. Хорошо, что здесь я подоспел вовремя. Если бы нет… А тогда, в конце ноября, они будут еще злее, голод, холод и поражение толкают на чудовищные преступления даже тех, кто вчера еще казался вполне нормальным. Да и опомнись, где ты там будешь жить? Усадьба выгорела, а то, что осталось, французы, скорее всего, разобрали на дрова.

– Покуда я поживу на хуторе у своего дяди. А весной…

Я невольно замер, вспоминая лесной хутор, о котором говорила Александра. На редкость неуютное место, где произошло их «знакомство» с французским резидентом капитаном Люмьером, где с него самого едва не спустили шкуру, где затем полегли братья Александры. Впрочем, я ей об этом не говорил, и вряд ли стоит, чтобы этакую новость сообщил ей кто-либо другой.

– Нет уж, как хочешь, но сейчас ты туда не поедешь, выбрось из головы эту блажь!

Выражение лица Александры стало холодным, как в те недавние дни, когда она величала себя моим тяжким крестом.

– Ты не смеешь мне указывать! Или я все же твоя пленница, князь?

Я досадливо покачал головой:

– Нет, Сашенька, не пленница. Слушай меня, постарайся понять. Так уж получилось, что в этом мире для меня нет никого дороже тебя. И я не могу допустить, чтобы с тобой случилось что-то страшное. Я прошу тебя, повремени с этой поездкой. Недолго. Быть может, полтора месяца, а то и меньше. Я придумаю, как отвезти тебя в Париж к месье Дюмануа. Обещаю тебе, а ты знаешь, я всегда держу слово.

Александра молчала. Расценив отсутствие какого-либо ее ответа как согласие, я продолжал:

– Неподалеку от Нижнего Новгорода имение моей тетушки. Я пошлю с тобой корсиканцев, твоего верного Томаша, напишу письмо и выдам денег на дорогу, чтоб вы ни в чем не нуждались. А когда дорога на Париж нам будет открыта, я пришлю тебе гонца.

– И кем же я буду у твоей тетушки?

– Я напишу, что ты моя невеста. Она добрая женщина…

Александра повернулась, чуть заметно поджала губы и вышла из кабинета.

– Куда ты?!

– Хочу побыть одна. Хочу вспомнить тот день, когда ты сделал мне предложение и когда я его приняла.

«Проклятье! – Я крепко сжал ладонями виски. – Да что ж это такое? Почему все так? Ведь я же чувствую, что тоже дорог ей, или, может, это мне лишь кажется? Она, конечно, обрадовалась своему освобождению, но, может быть, я все остальное лишь придумал? Мираж! Фата-моргана! Ничего такого не было?! – Я снова уставился в окно, стараясь унять кипевшую в груди досаду. – Разве я не прав? Разве то, чего я хочу, не идет на пользу ей? Что же тогда? Почему?»

Бой вдали завершился, вернее, не бой, а бойня. Я и без подзорной трубы видел, как, выстроившись колонной по три, в село въезжают гусары Чуева. «Скоро они будут здесь, – подумал я. – Ротмистр посылал гонца в Ставку, значит, будут новости. Впрочем, во многом я их могу предсказать куда лучше любой штабной сводки. Как ни крути, а знания – тут мое главное оружие. Хотя тут есть некий парадокс: чем активнее я пользуюсь своими знаниями, тем выше шанс, что они далее не будут соответствовать реальности. Кто предупрежден, тот вооружен. И об этом отнюдь нельзя забывать. Многознание вполне может сыграть плохую шутку. Никогда не угадаешь, когда именно. Так что всегда нужно быть готовым на ходу вносить коррективы, и потому новости из Ставки могут оказаться воистину бесценными. Так что умерьте гордыню, ваше сиятельство, – скомандовал я себе. – А оказаться в Париже до того, как Наполеон соберет новое войско, перспектива заманчивая. Это не фуражиров резать и адъютантов перехватывать, тут игра может пойти по самой крупной ставке. Правда, – я усмехнулся, – тогда дата вступления нашей армии в Париж может сильно измениться. Что ж, придется признать, что ошибся. Надеюсь, капитан Люмьер будет не в обиде. Стой, стой, стой! – Я остановил резвый бег своих мыслей. – Все это так, несомненно, так. Однако же в Париж следует попасть, чтобы отвезти Александру к чудодейственному лекарю. И уж потом великая миссия, напутствие Старцев и прочие героические выходки».

Я вдруг остановился, стараясь взвесить на невидимых весах совести и чести свою любовь и величие Отечества, и будто ощущал, как натужно вибрирует чаша весов, не давая однозначного результата.

– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Михалыч человека прислал. К мосту, что у Стыри, направляется колонна.

– Чуев с гусарами уже в селе. Поднимай наших, мы выступаем.

Старая Смоленская дорога, пожалуй, никогда не видала такого количества людей, коней и повозок. На многие версты растянулась бесконечная рваная колонна отступающей из Москвы французской армии. Овеянные славой полки теперь брели, густо замешивая дорожную грязь, ломая по утру тонкий ледок, схватывавший лужи. Брели понуро, но упорно, стараясь хранить подобие строя, все еще вслушиваясь в команды офицеров. Ветераны на каждом привале объясняли желторотым юнцам, что военная фортуна переменчива, и хотя Маленький капрал, быть может, зря так долго ожидал в пылающей Москве, когда этот сумасшедший русский царь запросит мира, но все же ничего фатального не происходит. Скоро армия дойдет до Смоленска, где полно жратвы и вина, где есть теплая одежда, где можно спокойно перезимовать, отъедаясь, залечивая раны и пополняя ряды прибывшими из Франции новобранцами.

Конечно, черт возьми, холодно, но так ведь дело к зиме. А и то сказать, под Прейсиш-Эйлау не теплее было, однако же выстояли, победили! И теперь небось не слабее. А если так подумать, то нынче сам Бог велел армии выстоять, ибо после битвы на Москва-реке в ранце почти у каждого солдата хранится ежели не маршальский жезл, о котором некогда говорил Наполеон, то уж обеспеченный завтрашний день – это точно. Столько всего досталось в трофеях, что и в сказках слышать не доводилось. Вот еще чуть-чуть русский царь покочевряжится и поймет, что деваться ему некуда. Поймет и придет на поклон. В конце-то концов, за что ему воевать? За британское золото? У него и своего столько, что другим и не снилось. Стало быть, куда проще и выгодней императорам между собой договориться, как в прошлый раз в Тильзите. А уж если скопом на Британию навалятся, так полетят от этих английских выскочек – только пух да перья. Оно что и говорить, если сравнивать с Аустерлицем, русские воевать научились. Но, конечно же, не так ловко, как император французов.

Молодые солдаты слушали, кивали головами, протягивали к костру продрогшие руки и утоляли мучительный голод пресными лепешками. Воды не хватало, так что запивать приходилось исключительно пивом. Попытка набирать воду из ближайших рек и озер ни к чему хорошему не привела – жесточайшая дизентерия косила полки не хуже картечи. Как ни силились армейские лекари спасти обессиленных болезнью солдат и офицеров, те не могли двигаться дальше и оставались в разоренных деревнях на милость врага, а то и вовсе в придорожных кустах, практически лишенные шанса на спасение. Участь этих несчастных заставляла оставшихся сплачивать ряды и маршировать, сцепив зубы, вслушиваясь в команды офицеров, как некогда в проповедь священника, шагать к Смоленску, волоча на спине звонкий гарант светлого будущего, мечтая лишь об одном, что когда-то это все закончится и вот тогда-то с улыбкой можно будет рассказывать внукам…

Кроме солдат Великой армии, от Москвы мрачной толпой брели гражданские всякого рода и звания. Еще совсем недавно они и не думали куда-то двигаться с насиженных мест. Все эти кондитеры, учителя танцев, портные и куаферы, модистки и актрисы, лишенные привычного заработка и порою вовсе не без причин опасающиеся возвращения русской армии. Конечно же, далеко не все из них в прежние годы имели сношения с французской разведкой, старательно докладывая о настроениях в обществе, о конфиденциальных секретах высокопоставленных заказчиков, о передвижении войск, словом, обо всем, что могло навредить России. Не все, ясно, что не все. Однако кто бы стал разбираться?

От такого огромного балласта движение Великой армии становилось все более неспешным и все менее организованным. Порою даже адъютанты, имевшие непререкаемое право беспрепятственно обгонять любую войсковую часть, вязли в этих бесконечных испуганных толпах, теряя драгоценное время и тем самым способствуя разрушению управления армией не менее, чем разрозненные отряды народных мстителей.

Сейчас около переправы толпилась именно такая беспорядочная масса отступленцев, окружившая пообносившиеся остатки какой-то фузилерной роты, будто моллюски – потрепанный корабль.

– Афанасий Михалыч, – с лестным для крестьянского вожака почтением обратился я к соратнику, – что ж вы нас на всякий-то сброд отвлекаете?

Ильин сам покачал головой, запустив пятерню в густую бороду.

– И то, ваше сиятельство, промашечка вышла. Парни мои, должно быть, все эти кареты да коляски за обоз приняли. Но всяко не по злобе. А дурь эту я им сам нынче же из башки выбью.

– Да уж окажи любезность, а то б ринулись, не глядя, на этакий курятник!

– Не извольте сомневаться, барин.

Афанасий редко именовал меня барином. По большей мере обращался с глубочайшим почтением, но без низкопоклонства. Сейчас, должно быть, чувствовал свою вину за ложную тревогу. Как сообщала разведка, вскорости по дороге должен был следовать личный обоз генерала Груши, под завязку груженный московскими трофеями. Он-то и был настоящим объектом атаки, а уж никак не этот перепуганный сброд. Я повернулся к Чуеву:

– Алексей Платонович, что там ваши разъезды, выявили противника?

– Выявили, – поглаживая темный, с легкой проседью ус, кивнул ротмистр. – В двух верстах позади тащится. В сопровождении полуэскадрона драгун и пехоты. Восемь десятков штыков. Так с лету нашими не подступиться. Там еще на возах десятка два, а то и три отдыхать может.

– Может, – согласился я. – Значит, как-то нужно уравновесить шансы.

Я задумчиво поглядел на груженные пожитками летние коляски, переезжающие через мост. Молодой лейтенант-фузилер, понимая, чем может грозить заминка на переправе, срывая голос, кричал на какого-то осанистого старика в бобровой шубе, пытавшегося залезть без очереди на своем ландо перед телегами с армейской поклажей. Тот бушевал в ответ, даже в лес к месту засады доносились его крики, что он заслуженный профессор, что о его трудах благосклонно отзывался сам Наполеон и он не потерпит задержек. Между тем затык у моста становился все больше и скандал разгорался все громче.

– Этак они нам всю охоту испортят.

– И не только нам, – хмыкнул Чуев.

– Это как же понимать, Алексей Платонович?

– Я о разведке-то не договорил.

– Ну так уж, будь добр, коли начал, договаривай.

– Там у поворота видишь, роща на холме?

– Вижу, как не видеть?

– Вот, аккурат в той роще казачья сотня и схоронилась.

– Что же ты молчишь?

– Отчего ж молчу, Сергей Петрович? Вот говорю. Разведка только-только вернулась, я к ним корнета Муромского посылал.

– Из пополнения, что ли?

– Так и есть, из пополнения. Говорит, что семнадцать годов. Однако по виду так и не скажешь. Усы еще едва-едва пробиваются, так, пушок. Так он его специально чернит, чтоб старше казаться.

– Забавно. И что ж твой Муромский?

– Да вот, рассказывает, что стоят там казаки некоего есаула Неделина, и сей есаул вовсе не желает с нами заодно выступать. Говорит, волк с рысью добычей не делится.

– Ишь ты, поэт! – недовольно поморщился Трубецкой. – Баснописец. Буквально Крылов Иван Андреевич. Что ж, может, оно и к лучшему. Пошли своего корнета назад, пусть скажет есаулу, что мы отсюда уходим. Но при нем оставим самого корнета и пяток гусар. Добыча казачья нам безынтересна, но ведь волки-то, известное дело, больше вырежут, чем съедят. Так что если вдруг бумаги какие сыщутся или же в толпе найдется кто особо ценный, кому на тот свет рано отправляться, пусть возьмут под свою защиту.

– Ишь ты, как завернул! – покачал головой Чуев. – Кому рано на тот свет отправляться. То ни тебе, ни мне не ведомо.

– Может, ты и прав, почтеннейший Алексей Платонович, да только вариантов-то не много: либо мы кого от смерти спасем, либо всем тут конец настанет. Так что не в словах истина.

Чуев лишь махнул рукой, понимая, что спорить с Трубецким – последнее дело.

– Ну так вот, – между тем продолжил я. – Ты со своими людьми обойди колонну да с тылу шугани. Но в бой не вступай, как фузилеры откроют огонь, отходи на исходные позиции.

– Стало быть, гнать этих бедолаг волку в пасть?

– Не ты их с места сорвал да в дорогу погнал. Стало быть, не тебе за них и отвечать, ни перед государем, ни перед Господом.

– Все это отговорки.

– Хотя бы и так. Однако же покуда все они на русской земле, а стало быть, враги. Увы, но это правда. Раз с этим решили, я продолжаю. Пока вы загоняете дичь в западню, я снова превращаюсь в лейтенанта Зигмунда Пшимановского.

– Зачем?

– Как это зачем? Чтобы привести подмогу гибнущим собратьям. А заодно и предупредить начальника обоза, что впереди казаки. Для того чтобы расчистить дорогу, они вынуждены будут послать вперед драгун. Так что казакам будет чем заняться, кроме как потрошить чужие тюки и сундуки. И вот, когда здесь у переправы начнется настоящая заваруха, мы по золотому обозу и ударим. Ты свою позицию знаешь. Сигнал к атаке тоже. А я уж постараюсь сделать так, чтобы в этот момент оказаться рядом с начальником этого ломбарда на колесах. Только вы уж сработайте аккуратно, а то как-то глупо погибать, не дожив до победы. Я еще капитану Люмьеру обещал непременно отобедать с ним в его «Шантеклере».

Чуев вздохнул, не зная, улыбаться шутке боевого товарища или же крутить пальцем у виска. Затем перекрестил меня, словно прощаясь навсегда, и пробормотал чуть слышно:

– Храни тебя Бог, шальная голова!

Живопись и ваяние для Ротбауэра за последнее время стали делом привычным. Всего несколько минут – и вполне здоровый человек со стороны напоминал израненного, чуть живого инвалида. В первый раз, когда мне в голову пришла идея въехать в занятое врагом селение, сопровождая телеги с ранеными, эта процедура заняла около двух часов. Однако же со временем Ротбауэр стал настоящим мастером своего дела, предтечей искусства боди-арта. Спустя несколько минут голова моя была покрыта окровавленной повязкой, засохший потек крови спускался на щеку, рука на перевязи представляла собой настоящий бинтовой кокон, так что вполне скрывала руку с пистолетом. Конечно, управлять конем в таком состоянии было довольно неудобно, но все же вполне реально. Наклонившись к холке, я дал скакуну шпоры, пуская его в рысь, затем переходя на галоп.

Стоило мне отскакать пару сотен метров, как за спиной послышались улюлюканье, выстрелы и «ура», в казачьем исполнении удивительно похожие на вой голодной волчьей стаи.

«Началось, – понял я, погоняя коня. – Сейчас главное было войти в роль, к тому моменту, когда покажется голова вражеской колонны, перед французами должен появиться раненый лейтенант Пшимановский, а никак не князь Трубецкой. Вперед, вперед!» В голове моей возник образ перепуганной толпы, жмущейся к возам, фузилеров, пытающихся одиночными выстрелами отогнать мчащуюся в предвкушении кровавой жатвы конную лаву. Хлопки звучащих вразнобой выстрелов подтверждали нарисованную воображением картину. Они становились все реже, далеко не каждый фузилер мог произвести три выстрела в минуту, а стало быть, очень скоро ружье превращалось в род копья, которым пехотинец не слишком успешно мог защищаться от казачьей пики. Впрочем, пика в лесу – чересчур громоздка, так что, скорее всего, казаки ударили в клинки. Но это лишь затягивает расправу, продлевает ее на несколько минут, не более того.

Я погонял коня, радуясь, что легкий морозец прихватил дорожную грязь, уменьшая шансы споткнуться в какой-нибудь промоине и свернуть шею. Сейчас мною двигало лишь одно желание – поскорее оказаться среди верных собратьев по оружию, храбрых французов или уж кого там командование поставило в охрану золотого обоза. Вряд ли союзников, те при малейшей возможности сами готовы растащить на памятные сувениры честно награбленное имущество. Но и в этом случае не беда, главное, что конницы генерала Домбровского здесь нет, а стало быть, некому задавать мне неудобные вопросы, кто я такой и что тут делаю.

Передовой разъезд показался спустя минут десять. Темно-синие мундиры с красной грудью, воротником и оторочками неумолимо свидетельствовали, что передо мной солдаты 7-го драгунского полка 6-й дивизии тяжелой кавалерии, входившей в корпус того самого маршала Груши, которого впоследствии наглый лгун Бонапарт обвинит в своем поражении при Ватерлоо. Но до того часа еще было шагать и шагать, сейчас же этот полк, сформированный еще во второй половине 17-го века, считался полком «с традициями» и потому вполне годился для сопровождения ценного груза.

Я бросил коня в самую гущу всадников и рухнул на руки драгун, поспешивших на помощь раненому комбатанту.

– Там… впереди… у переправы… – Я вяло махнул «здоровой» рукой и закрыл глаза, ожидая, когда же меня доставят к командиру. Когда я открыл глаза, надо мною склонились встревоженные лица ангулемских драгун, как их величали до революции. Судя по начищенным каскам с плюмажами и конскими хвостами, дела в части обстояли вполне недурно, и с дисциплиной все обстояло отменно. Я знал, что пройдет еще две недели, и мало кто из сегодняшних образцовых вояк станет таскать этот роскошный, но тяжелый и холодный головной убор. При первой же возможности сменит его на какой-нибудь неказистый крестьянский треух, а то и вовсе суконный колпак. Но сейчас время этакого падения нравов еще не пришло.

– Надо перевязать его раны, – предложил один из склонившихся.

«Еще чего! – мелькнуло у меня. – Если я не желаю продемонстрировать этой братии случай волшебного исцеления, то нужно действовать как можно скорее».

– Пить, – стараясь не потерять отчетливый польский акцент, прошептал я. К моим губам тут же поднесли объемистую флягу, и в горло, заставляя резко закашляться, ударила струя отменного коньяка.

– Он приходит в себя! – радостно воскликнул кто-то рядом. Я приподнялся, и несколько рук подхватили меня, помогая встать.

– Лейтенант 1-го эскадрона 3-го полка 16-й дивизии Зигмунд Пшимановский, – негромко представился я.

– Капитан Монлери, – отозвался тот, кто протягивал флягу. – Что произошло?

– Впереди казаки. Не слишком много. Я заметил не больше полусотни. Они напали на колонну беженцев. Прикрытие сплоховало.

Капитан Монлери, должно быть, сделавший карьеру уже в годы Империи, а потому искренне полагавший храбрость величайшим достоинством солдата, как и ожидалось, моментально вскинулся:

– Мы должны помочь несчастным!

– Но с нашим грузом мы не можем распылять силы, – отозвался иной голос.

Я постарался не крутить головой и лишь скосил глаза, чтобы увидеть говорившего. Тоже капитан, на этот раз пехотный. И, судя по возрасту, начавший служить еще до первых сполохов революции. Основательный, с густыми седыми бакенбардами, наверняка немало повидавший на своем веку, он четко знал, что такое осторожность, и потому, вероятно, к своим годам так и не стал полковником. Но зато остался цел.

– Там гибнут наши собратья! – возмутился его душевной черствостью Монлери. – Там женщины, дети!

– Мы не можем рисковать, – не сдавался фузилер.

– Вы правы, месье, – тихо сказал я, глядя на пехотинца.

Лихой драгун уставился на меня с неподдельным удивлением.

– Но там впереди не просто гибнут люди. Ни в чем не повинные и по большей мере безоружные, – продолжил я прерывающимся голосом, полным драматического пафоса. – Там единственная в этих местах переправа. Если казаки уничтожат ее, вы со своими возами окажетесь в западне. Кто знает, быть может, эти казаки – лишь малая часть того, что направлено для перехвата вашего обоза. Насколько я могу понять, важного обоза. Если не захватить переправу, риск лишь возрастает.

– Шляхтич прав! – напористо воскликнул Монлери, явно рвущийся на выручку попавших в засаду бедолаг. – Без переправы нас тут сомнут. Сомнут в считаные минуты.

– Хорошо, – скрепя сердце проговорил фузилер, должно быть, возглавлявший конвой. – Берите своих всадников и поспешите, задайте перца этим мерзавцам! И удерживайте мост до нашего подхода.

– Я с вами, месье!..

Капитан Монлери поглядел на мое окровавленное лицо, висящую на перевязи руку и мотнул головой.

– Вы отлично сделали свое дело, лейтенант. Отдыхайте. – Он легко вспрыгнул на коня, поднял его на дыбы и скомандовал драгунам, только и ждущим приказа, чтобы броситься на помощь.

Скорее всего, там, на мосту, его ждали очередные лавры победителя. Казаки редко вступали в схватку с равным, а уж тем более превосходящим по численности противником, если только этого не требовала ситуация. Но в одном он был не прав – мое дело было еще не сделано.

Как я и ожидал, продвинувшись на полверсты вперед, обоз стал как вкопанный, ожидая сообщения от Монлери о том, что мост захвачен и удержан. Именно то, что требовалось. Тут-то и появился в тылу у французов воз, груженный обнаруженной в имении снедью, увитый гирляндами домашних колбас и балыков, как рождественская елка игрушками. На нашу удачу, барские кладовые были рассчитаны на долгую зиму, и мародеры не успели нанести им сколь-нибудь заметный ущерб. Вестфальские мундиры Ротбауэра и его земляков едва виднелись под шубами с чужого плеча, да и все во внешнем облике возницы и сопровождающих его солдат наводило на мысль, что это не фуражиры, направленные какой-либо воинской частью, а шайка отбившихся от полка вояк, удачно пограбившая ближайшее имение. Увидев перед собой застывшую в ожидании колонну, вестфальцы также сочли за лучшее не лезть на рожон и остановились в некотором отдалении.