Незнакомка с родинкой на щеке

– Насколько знаю, расследование возглавляет весьма толковый чиновник. Он выяснит все про эту незнакомку – дочь генерала. И вероятнее всего, также узнает, что она была здесь и писала мне записки.

Я вскинула на Женю испуганный взгляд, но муж поспешил успокоить:

– Не переживай. Ежели полицейские придут сюда и спросят – ты должна рассказать им все как есть. Чистую правду, без прикрас. Ей‑богу, мне нечего скрывать. – Женя не улыбнулся. Выждал немного, пока я усвою сказанное, и спросил: – Ну? Теперь я смею надеяться, что ты успокоилась и более не станешь вспоминать об этой генеральской дочке и ее записках?

«Так уж и нечего скрывать? – размышляла я, прищурившись и вглядываясь в черные глаза. – И “Государственность и анархию. Часть 2”, спрятанную на дальней полке, тоже? “Часть 1”, надо полагать, хранится в вечно запертом несгораемом шкафу справа от стола».

– Непременно успокоюсь, Женя, – миролюбиво ответила я. – Но не раньше, чем и ты скажешь мне правду.

Я выждала, но на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Куда ты ездил с утра?

Он вздохнул:

– Видишь ли, я тоже солгал тебе. Я знаком с генералом Хаткевичем. Много лет, еще по кампании на Балканах. И немного знаком с его женою, Ксенией. Обедал у них пару раз этой зимой. Так вот, едва я прочел ту заметку утром – помчался к Хаткевичу, чтобы принести соболезнования. Мы говорили с ним вот только накануне. Я должен был к нему поехать.

– На Миллионную? Ты тоже был там?..

– Нет. Я знал, что застану Хаткевича только в Генштабе – он сейчас много работает.

Спрашивать, над чем именно работает генерал и о чем Ильицкий, давно оставивший военную карьеру, «накануне» говорил с ним, мне очень не хотелось. Потому что ответ я, кажется, знала. Наверное, я знала его всегда – лишь позволила себе на время поверить, что у нас с Женей может быть все хорошо и правильно. Как у всех. Что я смогу стать просто радушной хозяйкой дома, где всегда рады гостям, а он – просто преподавателем истории.

Неужели я всерьез в это верила? С нашим‑то прошлым?

– Женя, я спрошу у тебя еще лишь одно – и более никогда не вернусь к этой теме. Кто твой новый начальник? Я не про университет. – Он шумно выдохнул, а я потянулась через стол, чтобы найти его руку. – Пожалуйста, скажи, что не Якимов?

И по глазам поняла, что угадала.

– Он не начальник мне, а куратор. Отчего он тебе не нравится? Разве он сделал что‑то дурное?

– Нет, не сделал… – с сомнением ответила я.

– Я помню, что вы не очень поладили тогда, в Москве. Но Якимов, каким бы человеком он ни был, ярый патриот. Монархист. Все, что он делает, – он делает на благо государства.

– Я помню, – торопливо кивнула я.

– Лишь потому я и с ним, что здесь наши взгляды совпадают.

Я снова кивнула. Мне требовалось время, чтобы с этим смириться. Много времени. Нужно было сменить тему – я не хотела говорить о Якимове сейчас.

– Женя, постой… – перебила я мужа, не дав сказать еще что‑то замечательное о его кураторе, – эта девушка, незнакомка с родинкой – кто она? Что ей от тебя было нужно?

Он снова вздохнул. А потом с бесконечной усталостью ответил:

– Никто. Вообще никто. Она совершенно случайная девица, по глупости собственной влезшая в неженское дело. Она никому не нужна и не интересна. Если усидит тихо и не будет высовываться, то даже останется жива.

Признаться, я похолодела после Жениных слов. Сам он не стал бы угрожать женщине – ни за что. Но ежели за всем этим стоит Якимов… кем бы незнакомка ни была и в чем бы ни провинилась – высовываться ей и впрямь нельзя.

Несколькими неделями позже, в доме предварительного заключения на Шпалерной улице

Половину ночи я лежала без сна, жадно всматриваясь в темноту перед глазами и готовая вскочить при всяком постороннем звуке. Ничего, чем можно защититься, у меня не было. Даже ложку, припасенную с обеда, велели вернуть. Можно ли защититься ложкой? Не хотелось бы мне это узнать… Неловко признавать, но я боялась этих женщин, запертых со мною в каменном мешке дома предварительного заключения – так называлось это место. Я гордо держала голову, уверенно и прямо смотрела им в глаза и вежливо‑отстраненно отвечала, ежели спрашивали. Но как же я при этом боялась…

Когда рядом скрипнули старые дощатые лавки – здесь они назывались нарами, – я тотчас проснулась. Оказалось, что я все‑таки задремала уже перед рассветом. Сразу без промедлений поднялась и закуталась в соболью накидку, заменившую мне ночью подушку: душная днем, за ночь камера вымерзла, будто мы находились в погребе.

Огляделась. Соседок теперь уж было пятеро – от новеньких разило перегаром, они шутили меж собою и плескались в тазу, бывшим нам купальней. Я к тому тазу подойти пока не рисковала.

А умыться хотелось… еще больше хотелось ванну с душистым мылом и Женин кофе с baiser. Но уж не до жиру.

Вода в тазу оказалась чище, чем я думала.

После я осмелела настолько, что встала с ногами на нары и забралась на каменный выступ у стены, как делали иногда мои соседки, – и тогда лица моего коснулся свежий ветерок из зарешеченного окна. До чего же сладким и по‑особенному милым сердцу казался сейчас студеный петербургский воздух. Ежели закрыть глаза, то можно представить даже, что я стою на балконе нашей квартиры на Малой Морской, а внизу шумит по‑утреннему оживленная улица…

– Эй! Маруся! – меня грубо дернули за подол юбки и издевательски выговорили имя, догадавшись уж, что мне оно не принадлежит. – Кличут тебя вон.

Сперва я испугалась намерению тюремного караульного куда‑то меня увести, но в следующий миг сердце радостно забилось: Женя! Возможно, скоро я его увижу!

По сырому, плохо освещенному коридору я не шла, а бежала, даже не мешали наручники. Я не питала иллюзий, что меня выпустят отсюда тотчас, но, по крайней мере, я увижу его и обниму. И пускай хоть одна живая душа попробует мне помешать!

Меня привели в кабинет начальника дома предварительного заключения – такой же сырой и темный, как камера, разве что обставленный не в пример лучше. И надежды рухнули в один миг: у открытого окна, спиною к улице, стоял господин Якимов. Я отшатнулась назад, не удержавшись. Он снисходительно улыбнулся.

– Снимите с дамы наручники, – велел он, и надзиратель подчинился. А после вышел, оставив нас вдвоем.

Лев Кириллович Якимов – подтянутый господин возрастом около пятидесяти лет, моложавый и тщательно одетый, с острым взглядом умных серых глаз. На правую ногу он немного прихрамывал. Якимов имел мировую известность как профессор Николаевской академии Генерального штаба, специалист по математике, автор нескольких монографий и завсегдатай научных слетов. Очень немногие осведомлены, что главной целью его поездок было противодействие иностранным шпионам в Российской империи. И еще меньше народу догадывалось, сколь сильна его вражда с моим дядюшкой, Платоном Алексеевичем. И какие глубоко личные причины лежат в основе ее. Помимо того очевидного, что дядюшка и господин Якимов излишне часто сталкиваются по работе, не в силах разграничить сферы деятельности.

– Рад видеть вас в добром здравии, Лидия Гавриловна. Как спалось? – поинтересовался он.

Я жгла его взглядом, не в силах сделать большее. Ответила резко:

– В любом случае лучше, чем вам. «И мальчики кровавые в глазах… И рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»18

Примечания