Душа для четверых

© И. Родионова, текст, 2024

© Макет, оформление. ООО «РОСМЭН», 2024

Пролог

Галка знала, что ей надо взять джинсы со спинки стула, набросить куртку и поехать на очередную смерть, но ничуть не волновалась из-за этого. Наоборот, даже потеплело внутри от мысли, что она вот-вот встретится с другими волонтерами и весь вечер проведет в работе, вытряхивая и вымывая, выбрасывая и пытаясь сберечь…

Смерть и радость. Как они уживаются?

Думать об этом, тем более на комковатом худом матрасе, можно было бесконечно, но пора подниматься. Десять минут назад Галкин мобильник зазвучал траурным маршем, и она, то ли в полудреме, то ли в бесконечной усталости, взмолилась, чтобы ее оставили в покое. Казалось, что голая лампочка на шнуре над головой раскачивается из стороны в сторону. Телефон не унимался, и пришлось отвечать. Звонил, конечно, Палыч.

Галка буркнула, что летит со всех ног, босиком прямо по ноябрю. Палыч в ответ мрачно промолчал.

День сразу не задался: она битый час пыталась отстоять в колледже тему курсовой, переругалась с преподавательницами и вдобавок так переперчила лапшу в пластиковом корыте, что до сих пор горько-кисло ныл желудок. Впереди была ночная смена в кафе, а силы закончились.

Ничего, так даже веселее.

Соседки покосились на Галку с неудовольствием, словно она нарушила один из общажных законов, оберегавший в комнате густую, чуть пыльную тишину, и снова вернулись к телефонам. В коридоре грохотали металлом шаги, словно чьи-то тапки были не резиновыми, а чугунными. Завтра обещали потравить тараканов, и Галка надеялась, что хотя бы теперь по ночам ей не надо будет стряхивать усачей с подушки. Впереди была и проверка холодильников, а у Галки там черт-те что в подписанном пакете, не забыть бы хоть дату исправить… Жизнь в вечно шумной и переполненной общаге Галке тоже нравилась, и профессия, на которую она училась, – машинист крана – тоже была ничего. По крайней мере, работа всегда найдется.

Штанины джинсов напитались жаром от батареи, но остались влажными. Галка наспех причесалась, наколола на вилку тонкотелую рыбешку в томатном соусе из банки, закусила сушкой. Отсалютовала соседкам и убежала.

Помогать.

Провинциальный тихий городишко покрывался вечером, как сыпью: вспыхивали тусклые фонари, переминались с ноги на ногу люди на черных остановках, прятались от мелко сеющегося дождя. Ноябрь накрапывал серостью и холодом. Пока Галка с пересадкой добиралась до нужного адреса, сначала поймав газельку до вещевого рынка, а потом перепрыгнув на автобус до Мясокомбината, телефон дважды возмущенно пискнул и ткнул ее в ногу. Оба раза писала Дана с предупреждением, что они все взбешенные и смертельно замерзшие, греются в супермаркете у остановки. Галка, чувствуя во рту сладковатый томатный соус, не стала ей отвечать.

Бело-голубых масок на подбородках почти не было, и лица казались Галке странными, неполными, будто кто-то сорвал со старых деревянных щелкунчиков нижнюю челюсть и оставил вместо нее черную дыру. Губы, бледные острые подбородки, щетина или прыщи… Галка впервые подумала, что за прошедшие почти два года так привыкла к сухой, словно пергамент, коже на пальцах от вечных спиртовых гелей, к засаленным маскам и дистанции, что переполненный салон автобуса до сих пор немного нервировал. Неподалеку сидела бабулька в теплом платке, поправляла медицинские перчатки и маску, а потом бросала недовольные взгляды на одну лишь Галку, будто та была единственной нарушительницей. Да и с чего бы вообще? Кажется, масочный режим уже отменили, хотя могли и обратно ввести, кто их знает…

Глядя бабке в черные щелочки глаз, Галка кашлянула. Увидела себя словно со стороны: синевато-бледная и костлявая, с острым носом и взлохмаченными, рвано остриженными черными волосами. Еще и глаза наверняка воспалились: хотя к концу дня Галка с трудом добиралась до кровати, все чаще и чаще она просыпалась в три часа ночи и таращилась в потолок. Похрапывала соседка-первокурсница, на побелке мелькали тени от голых карагачевых ветвей и полосы белого фонарного света, тишина обступала, обволакивала, и приходил едва слышный мамин шепот… Бессонница гнала на кухню, в курилку, в чужую шумную комнату. Там шепот утихал.

Галка встряхнулась. Зашлась кашлем так, будто хотела выплюнуть легкие на пол. Бабка в ужасе вжалась в кресло, и тут же стало противно от себя, от колючести и мрачности, захотелось найти глубоко в кармане куртки мятую маску и примирительно натянуть ее на нос.

«Ты там живая вообще?» Снова телефон, снова Дана.

«Выхожу».

Притормозил автобус у местной достопримечательности – огромной мутно-черной лужи, которая расползалась озером даже после небольшого дождя. Галка прыгнула с подножки, ушла в снежно-водную кашу ботинками и, кажется, даже зачерпнула немного, проскакала до клумбы, на которой всегда росли исключительно сорняки, и пожелала всего самого доброго и светлого меткому водителю. Автобус, чихнув на Галку, равнодушно уплыл в темноту.

Ветер холодом забирался под тонкую кожаную куртку. Галка отыскала шапку, нахлобучила ее на глаза и побежала к магазину. Скорее бы уже выпал снег, прикрыл и плавающий в лужах грязно-рыжий фонарный свет, и одинаковые лица над черно-серыми воротниками, и первый робкий лед, что утрами хрустел под тяжелыми подошвами.

– Полнейший сволочизм, – поприветствовала Галку Дана.

В предбаннике было душно, свет с потолка лился зеленовато-желтый, а покупатели нервно фыркали, глядя на столпившихся девушек. Трясся в лихорадке банкомат, шелестел купюрами, и Галке слышался далекий теплый дождь. Пахло гниловатой картошкой и мыльной пеной.

– Двадцать минут на остановке торчала. – Галка подула на ладони, которые успели покраснеть и налиться холодом. – Хотела бежать впереди автобуса, но вряд ли получилось бы быстрее.

– Да мы понимаем, – мягко улыбнулась широколицая Маша с пунцовыми щеками.

– Не понимаем. Выходить надо было раньше, – влезла Кристина, и Галка покосилась на нее.

Так надеялась, что приедет кто-нибудь другой из их волонтерской братии, – нет же, стоит и щурится, недовольная, лохматая, мнет в руках пластмассовую заколку. Галка глубоко вздохнула: ладно уж, они и правда кучу времени проторчали здесь, переходя из угла в угол, чтобы не мешаться, и разглядывая осточертевшие Данины открытки. Проглотив колкости, которыми раздирало горло, Галка примирительно подняла ладони:

– Пошли уже, или вам больше не хочется отсюда уходить?

– Как миролюбиво, – хмыкнула Дана. – Лунное затмение?

– Да ладно, не всегда же я…

– Всегда, – с наслаждением ответила Кристина и рванула шелестящую обертку на шоколадке. Все сразу, как по команде, глянули на Машку.

Она задышала рвано и хрипло, не отрывая взгляда от блестящего шоколадно-орехового бока. Покачнулась, схватилась за металлический столик, широко расставив ноги, будто боялась завалиться в сторону, и заморгала часто-часто. Галке вдруг стало горячо, и запах сладкого шоколада показался нестерпимой вонью, и зачесалось под ребрами, но это же не ее вина…

Кристина спокойно сунула обертку в карман и раскусила батончик.

– Ты специально, да? – Слова давались Маше с трудом. – Сколько можно просить…

– Я полдня не ела. – Кристина развела руками и набила рот шоколадом. – А в кармане ничего нет. И что мне, с голодухи помирать?

– Маш, пошли. – Дана положила ладонь Маше на плечо, легонько погладила.

Пискнул в кармане дутого Машиного пуховика мобильный.

– Восемь вечера, – как-то замогильно сказала она, – мне инсулин нужно уколоть.

– Прямо в магазине? – Галка поморщилась. – Потерпи хоть до квартиры, тут добежать пять минут…

– Я там и хотела поставить. Но ты же… – Машка смотрела на всех исподлобья, только вот во взгляде этом темном с легкостью угадывалась тоска.

– Идем, идем!

Все, кроме Даны, натянули шапки – Дана из принципа ходила так, подставляя то под ливень, то под снегопад свою бритую голову с едва проклюнувшимся ежиком темных волос. Она вышла первой и придержала дверь, чудом не хлопнув ею Кристину, извинилась с липкой улыбочкой. Напряжение вроде спало, хотя один лишь взгляд на бессильно опущенные широкие Машины плечи снова отдавался в Галкином животе изжогой. Еще и консерва эта…

– Палыч, наверное, нам головы оторвет. – Машкин голос подрагивал.

– Зато он успел все шкафчики выпотрошить, все заначки нашел. – Кристина догнала ее и пристроилась след в след.

– Да еще эмчеэсники все забрали, я вас умоляю. – Это Дана. – Но если и правда хоть что-то осталось, то Палыч тут как тут. Он у нас такой, не терпит незаконченных дел.

Даже Маша слабенько улыбнулась.

– Слушай… – Галка придвинулась к Дане, с трудом поборов желание провести ладонью по ежику на ее голове. Она так водила по маминой лысине, когда больные и хрупкие волосы только-только начали отрастать после больницы. Дана оглянулась. – А откуда открытки-то пришли? – отвлеклась от мыслей Галка. – Ты их спрятала так быстро.

– А разница? Ты же больше всех и ноешь, как я вас достала со своим посткроссингом.

– Из Финляндии и Чехии, – подсказала Маша. – Да и Германия опять пришла, только успевают, и все с одинаковыми марками… Зато на финской марка красивая, рождественская уже.

– Покажу потом. – Дана чуть улыбнулась, вроде оттаяла немного. – Если закончим быстро с квартирой. Куда вы претесь?! Вот двор!

Подъезд как подъезд: ободранная доска объявлений, размокшие бумажки с поплывшим от влаги текстом, затертый сотнями и сотнями ботинок половичок. Галка приклеилась взглядом к последнему, подумала, сколько раз по нему проходил их покойник или покойница. От мысли этой стало не по себе. Железную дверь подпирал обломок кирпича, в самом подъезде пахло жареной картошкой, а облезлая масляная краска чередовалась с наскальными сине-черными надписями. Сколько уже таких подъездов видела Галка, сине-зеленых, темных, пахучих…

– Бабушка же, да? – негромко спросила Маша.

– Да. – Дана сверилась с телефоном. – Ключевская Анна Ильинична, семьдесят три года. Было. Утром нашли.

– И долго лежала? – лениво спросила Галка.

Хотя вопрос этот всегда был ключевым, никто не решался его задавать. Запах протухшего человеческого мяса давно стал им привычным, но все они его избегали, будто боялись, что приклеится.

– А Палыч разве скажет? Сюрпризом будет, может, приятным. Он напишет, а мы не приедем после такого, вот и молчит, зараза.

В прихожей взгляду тоже не за что было зацепиться. Галка размотала шарф, внимательно огляделась по сторонам – разве что слишком уж чисто, и обои свежие, пускай старомодные, с розово-бордовыми пионами. У старух обычно пыль лежала плотным серо-пушистым слоем, углы зарастали густой паутиной, дверные ручки липкие, грязные… Наверное, родственники помогали. Чего бы и воспоминания любимой бабушки тогда не забрать?

Одинокая куртка на крючке, запах корвалола, стоптанные, но чисто вымытые ботиночки. Палычу, видимо, тоже надоело ждать, и его взбешенное лицо не сулило ничего хорошего, так что Галка сразу же ринулась в бой:

– Так я и знала, что тут запашина – глаз не открыть! Почему не предупреждаете, когда заявку создаете, а?!

И Палыч, багровый, с оплывшим и бугристым лицом, сдулся. Выдохнул долго, протяжно, буравя Галку взглядом, словно хотел отравить одним несвежим дыханием. Она спокойно смотрела в его глаза навыкате, даже чуть насмешливо кривила губы: да, мы поздновато, но и ты не ангелочек.

Палыч вспыхнул, уцепившись за новое:

– А вы чего ждали, райских лесов и запаха ландышей? Бабулька одинокая, пока запах не пошел, никто и не думал, что она того… Это хорошо, что ноябрь, а то в респираторах ходили бы.

– Отменили масочный режим.

Кристина никак не могла справиться с замком на ботинке и выглядела так, будто вот-вот заорет от малейшего взгляда или движения воздуха. Все обходили ее полукругом, толпились в прихожей, испытывая привычное, но такое приятное предвкушение… Какой будет бабулька на этот раз?

В единственной комнате сквозняками раздувало светлые занавески, и Маша снова намотала шарф на шею. Достала из сумочки шприц-ручку с инсулином, глюкометр в черном чехле, спиртовые салфетки, спряталась в ванной. Закрылась на щеколду, хотя чего там и Палыч, и волонтеры не видели: вымоет руки, закатает свитер и ухватит пальцами жирную складку на животе, вгонит иглу. Тихонько защелкает поршень. Ничего такого, а все боится чего-то, стесняется.

Палыч стоял у Галки над душой: низенький и полный, с блестящей лысиной, он всегда оставался где-то в районе плеча, но смотреть умудрялся как сверху, надменно и требовательно. Маска с оборванной и криво подвязанной веревкой болталась у него на подбородке. Вряд ли он боялся вирусов – попривыкли уже к этой беде, но вот дышать тяжелым мясным запахом несколько часов, ища, чем бы в опустевшей квартире поживиться…

Недовольная физиономия Кристины снова вызвала у него вспышку гнева:

– Расслабились, неженки! Вас бы в притон, к алкашам, забыли совсем, как работать надо…

– Нам нельзя в притон, мы маленькие, – по-детски пропищала Галка. – Да и кому нужны воспоминания бомжей? Им самим они не нужны, а вы говорите…

– Так и будем болтать? До утра разгребать хотите?

– Где нашли-то бабушку? – Дана разминала шею, будто готовясь к поединку.

Галка представила ее с тяжелым мечом в руках. Как блеснули бы в вечернем рассеянном свете кольчужные латы! Это и правда была битва, только медленная и внешне почти невидимая: борьба за память, за эмоции.

– В ванной. – Палыч сдул с Галки задумчивость. – Упала, ударилась о кафель головой. Сердце, наверное, встало. Соседи учуяли, а тут и заявление, ее рукой написанное, – не денешься никуда. Все, начинаем.

Вернулась Машка с преувеличенно равнодушным лицом. Палыч нашел в огромной спортивной сумке деревянный свиток-планшет с кокетливыми завитушками, пощелкал кнопками и дальнозорко прищурился. Галка, не удержавшись, хихикнула – слишком уж глупо смотрелся в пальцах-сардельках этот пафосный свиток. Палыч весь побагровел: и шея, и кончики ушей, и щеки – все налилось алым, будто он обгорел на солнце.

– Свиток, серьезно? – не успокаивалась Галка, улыбаясь от уха до уха. – Может, вам планшеты теперь из бересты делают?

Палыч молчал.

– А можно в виде единорога заказать? А деревом он пахнет?

– Это ручная работа, – прошипел Палыч, стоя в проходе. – А если ты такая умная, то топай лучше домой, я новую заявку оформлю.

– А чего, только тупым можно воспоминания чужие забирать? – Галку несло, но ей и не хотелось останавливаться. Поддразнивать Палыча, колоть его глупостями было тем немногим привычным и успокаивающим, что еще оставалось в ее жизни. – Дело, конечно, ваше. Я-то уйду. Но пока кто-то откликнется, пока приедет… До обеда тут куковать будете. Ароматами наслаждаться.

– Галь… – Машка коснулась ее локтя. – Ладно тебе, свиток и свиток. Давайте лучше работать, меня родители ждут.

Палыч тыльной стороной ладони вытер лоб и повернулся так, чтобы загородить боком планшет. Принялся медленно, с садистским наслаждением читать:

– Ключевская Анна Ильинична, семьдесят два года. Проживала…

– Семьдесят три же, – влезла Кристина.

Палыч запыхтел:

– Семьдесят два. Проживала по адресу… это вам не надо… Вот: причина смерти не установлена. Близких родственников не имеет, нашли троюродную племянницу, она подписала отказ от претензий на эмоциональные воспоминания усопшей. Квартира перейдет в пользование городской ад… Это вам тоже не надо. Вот. Правила, думаю, не надо напоминать?

– Нет.

Галка плечом привалилась к стене. Ей показалось, что бетонные перекрытия за день промерзли насквозь, растеряв последнюю память о жившей здесь старушке.

– Тогда напоминаю: денежные средства мы изъяли, но если что-то находите – передаете мне. – Дана фыркнула, Палыч проигнорировал. – Документы никакие не выбрасываем. Все, что будете забирать, складываете в ящик и – слышите меня? – не упаковываете, я проверю.

– А шмонать будут? – снова вылезла Галка.

Дана шикнула на нее.

– Будут, – мрачно пообещал Палыч. – Особенно тебя обыщу, и если хоть пылинку…

– Да мы поняли. – Кристина барабанила пальцами по колену. – Все согласны, все дружат и не ругаются, ладушки? Давайте оформлять.

– Так… Не меньше четырех человек: есть, – забормотал Палыч себе под нос. – Отказ родственников: есть. Правила и риски: разъяснил…

– Правда? – Галка изогнула бровь.

– Галь, да заткнись ты уже, – ласково попросила Кристина. – Мне еще заказ доделывать ночью, завтра за картиной приедут.

– Опять пёселя рисуешь? – улыбнулась Маша.

– Представь себе, черепашку. Хотят портрет в гостиной повесить, дочери подарок. Совсем с ума уже…

Палыч мрачнел на глазах, но молчал. Он дождался, пока в комнате восстановится тишина, и спросил:

– Риски объяснять?

– Не надо. – Маша виновато улыбнулась и ему. – Давайте подписывать.

Палыч подошел к каждой из них, сунул свиток под бледные, чуть дрожащие пальцы. Сколько бы раз они ни делали это, все равно внутри мышонком, горячим и шерстистым, шевелилось волнение, робкий страх. Привыкнуть не получалось, сколько Галка ни пыталась. Но этот адреналин, покалывающий в губах и пальцах, бьющееся в горле сердце, эти блестящие глаза напротив и рваные вдохи в тишине… Палыч шагнул к Галке, наверняка ожидая новых колкостей, но она молча и послушно прижала подушечку к экрану.

– Готово, – механическим женским голосом оповестил планшет. – Пожалуйста, просканируйте отпечаток следующего родственника.

– Когда-нибудь в программу добавят пункт про волонтеров или нет? – поинтересовалась Кристина. – Столько лет уже…

– Готово. Разрешение получено, – перебил ее мертвый голос из планшета. – Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.

Все застыло, и Галке показалось, что она забыла, как моргают, дышат, живут. Комната проступила неожиданно ярко и четко: кровать под вязаным старо-истрепанным покрывалом, скрючившиеся от холода цветы на подоконниках, кошачьи миски на идеально чистом полу и абажур с красноватым мягким светом… Пространство расширилось, раздалось в стороны, закружилась голова.

Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатой вони.

Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.

Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, сияла внутри банки. Не целая, конечно: почти вся Анна Ильинична ушла на небеса или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным – ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком; а порой сияющим, как толченый хрусталь.

Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.

– Встаем? – сипло спросила Кристина у Палыча.

Он кивнул.

Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую, рыхлую Машину ладонь сквозь свитер и поглаживание ее – легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?

Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.

– Эй.

– Прости. Нервничаю.

– Готовы? – крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.

– Да! – за всех сразу ответила Галка.

И крышка, чуть звякнув, отошла.

Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими, полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, – и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка ухватилась за Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты, – жидкость превратилась в теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.

Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении. Кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.

Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью – насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.

– Ты нормально? – незнакомым голосом спросила Дана у Маши, подвела ее к дивану, усадила.

– Да, немного уплыла… Уже прошло все, прошло.

Воспоминания оказались довольно мирными, но любовь к этим светлым обоям в пионах, к туфлям с вытертыми ремешками и войлочным тапочкам захлестнула с головой. Галка коснулась стены кончиками пальцев, погладила шершавый рисунок, вспоминая, как Анна Ильинична не могла больше гулять по улице, как сидела то в кресле, то на кровати, свесив голову, как выходила подышать на балкон. Как любила каждый уютный уголок и заботилась о доме, словно о родственнике.

Дом. Именно таким и был настоящий дом.

Отзвуки слов, тени чего-то важного, почти забытого. Все молчали, разглядывая то куртку с много раз подшитой петелькой и рваным карманом (правым, в нем раньше лежали маски, но гнилые нитки лопнули, а сил зашить так и не хватило), то картину в темной раме из мелких, чуть поблескивающих камешков (подарок старинного приятеля, он работал на зоне и вечно приносил оттуда то шкатулку, то набор деревянных баночек под специи).

Высунулся из прихожей Палыч:

– Всё?

– Всё, – кивнула Галка. – Приятная бабуля… Была.

– Да. – Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, ежась, как от высокой температуры.

Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и чувства. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне – прекрасными. Смешивать было нельзя, следовало провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся делится поровну, уменьшаясь, тускнея и слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.

– Все живые? – мрачно спросил Палыч, закрывая заявку в планшете-свитке.

– Приступаем. – Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.

– За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру ищем, а еще… на погреб, да. Вот сюда складывать. Все проверю потом.

Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что потянуло в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и ребенок с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомных животных, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.

Остро пронзенная грудь, мутнеющий потолок в ванной и тонкое биение мысли, что надо пройтись побелкой, принести табуретку и щетинистую кисть, потому что в углу ржавый потек, от соседей, что ли, лилось… Угасание, понимание – и на этом все?

Все.

Волонтеры зажгли везде свет, теперь ставший ослепительно-белым, хирургическим, он высветил каждую безделушку на книжном шкафу, каждый пластиковый лоток на подоконнике – и выбросить жалко, и в хозяйстве так и не пригодился. Галка с Даной отодвинули диван от стены и долго боролись с комодом, который будто бы прирос ножками к линолеуму. Вещи цеплялись за привычные места, занозами застревали в пальцах, грозили разбиться; вещи кричали и просили оставить их. Но, быть может, это просто у Галки было такое богатое воображение.