Довольная Нора суёт мне в руки поводок: гулять? мы идём гулять? мама, ты так давно со мной не выходила! У меня сжимается сердце. Да, золотко, гулять. Почти как в тот роковой вечер. Разница в том, что теперь я точно знаю: вернусь не скоро.
Пока мы спускаемся с третьего этажа на первый, минуя панели в граффити от местных дарований, пока проходим несколько тесных и зелёных двориков, квартал четырёхэтажных и двухэтажных хрущёвок, пока не выходим на «историческую» центральную улицу, с лица Маги не сходит брезгливая гримаса. Как будто настолько унизительно – проходить по этакому убожеству, ему, потомку наверняка какого-нибудь рода с шестисотлетней историей, ему, проживающему в фамильной резиденции на берегу тёплого моря, ему, боевому некроманту! Догадываюсь. Терпи, супруг. Нам с девочками было здесь совсем неплохо.
А вот центральная улица ему неожиданно нравится. Наверное, потому, что не обезличена серыми многоэтажками: дома и домики здесь сохранились ещё вековой постройки. Есть из бруса на каменном фундаменте, есть и кирпичные одноэтажные, есть и двухэтажные, с колоннами: бывшие купеческие и дворянские особнячки. Новострои особо не выделяются, маскируясь под окружение. И я невольно вспоминаю город Николаса. Да, у нас тоже выдерживается историческая достоверность, пусть и не так рьяно, потому что нет богатых спонсоров. Но стараемся, как можем.
Вот и наша гордость: липовая аллея, со столетними, в три обхвата, деревами, что смыкаются кронами в арки-тоннели, под которыми в самые жаркие дни царят густая тень и прохлада. Соседний с нами Липецк, кстати, именуется от этого дерева, только там, в крупном городе, их давно теснят тополя-аллергены.
– Так куда мы идём? – нарушает молчание Мага. Сторонится, пропуская прохожего, который едва не налетает на него – заклятье действительно отводит глаза. Поколебавшись, признаюсь:
– На кладбище. Хочу со своими, поговорить, попрощаться. Неизвестно же, когда вернусь. А я у них давно не была.
Он застывает, будто с размаху налетел на невидимую стену. Смотрит на меня как на восьмое чудо света.
– Поговорить? Попрощаться? Давно не была?
С большим опозданием до меня доходит, как именно некромант может воспринять мои слова. "Поговорить со своими." Ничего себе это я ляпнула!
– Прости, ты не то подумал, Мага. У нас так принято… ну как тебе объяснить… – Вижу, что не понимает, даже ощетинился. – Мы навещаем могилы родных, наводим там порядок, вспоминаем их. Беседуем, как с живыми, придумываем ответы. Иногда помогает, особенно когда тяжело; придёшь, посидишь, выговоришься – и всё легче. А у вас такого нет?
Он качает головой.
– Нет. У нас не любят походить на некромантов… Что, в самом деле, так? Однако идём дальше. Рассказывай.
Опять я невольно на что-то подрядилась… Ну да ладно, не молчать же всю дорогу. Только это довольно хлопотно: вести беседу и при этом отслеживать, чтобы прохожие не налетали. Отвод глаз – хорошая штука, но имеет и оборотную сторону… Зато посвящаю новоявленного супруга в таинство сакральных дат – девяти, двадцати и сорока дней; рассказываю о поминках, о том, как провожают покойников в разных местах – везде есть свои ритуалы. И больше всего его впечатляют наши «проводы души» в годовщину, когда, если возможно, не только читают по покойнику всю ночь, но и «провожают» душу, трижды обходя вместе с ней жильё. Прощаются – и отпускают навсегда.
– Интересно. Очень интересно, – задумчиво говорит он с той же интонацией, что и дон Теймур. – А другие религии есть? И как там обстоит дело? И как давно в вашем мире такое уважительное отношение к смерти?
Пошарив по закоулкам памяти – а она у меня хорошая – вываливаю целый ворох из скифских курганов, славянских тризн, египетских пирамид и римских мавзолеев. Подумав, добавляю современности – из того, что знаю о похоронных обрядах мусульман, иудеев, буддистов. Хочешь подробностей? Вот тебе огненные погребения индийцев и священные воды Ганга, расклёвывание дикими птицами тибетцев и похоронные ладьи викингов и варягов. Меня заносит в прошлое, но, похоже, некроманту каким-то образом удаётся собрать из этой мешанины цельную картину. И она ему нравится.
Липовая аллея ведёт нас вдоль всей Советской улицы. Неторопливым прогулочным шагом мы проходим её за полчаса, а затем спускаемся под гору и переходим через небольшой мосток над мелкой речушкой. Вот оно, старое кладбище. Даже не видя старинной ограды из красного кирпича, покосившейся, кое-где припёртой контрфорсами, и макушки небольшой церковки, выглядывающей из-за разросшихся берёз, приближение к погосту можно угадать по истошному карканью. Вороны и грачи здесь непуганые и шалеют от собственной вольности. Деревьев множество, за ними редко кто следит, и все они утыканы комками птичьих гнёзд. Особенно это заметно по осени и весной, когда оголяются кроны.
Собакина я оставляю у ограды: привязываю к невысокому деревцу и строго приказываю ждать. Мага прикасается к собачьему носу и псина, зевнув, не спеша укладывается на травку и мирно засыпает. Сверху опускается небольшой радужный купол. Теперь собачкой никто не заинтересуется кроме. Ну и хорошо, так оно спокойней.
Пройдя через распахнутые чугунные ворота, мой спутник вновь страдальчески морщится. Ну да, порядка здесь, конечно, никакого, одно название, что городское кладбище, а на самом деле почти не отличается от сельского. Через весь немалый участок проходит единственная вымощенная булыжником центральная дорожка, вдоль которой наведён относительный порядок. А отойди в сторону – и придётся спотыкаться, а то и перешагивать через оградки, заброшенные холмики, а иногда нет-нет, да и наступишь на обломок обтёсанного камня, на котором под зелёным мхом угадывается выпуклый крест… Но «мои» – неподалёку, в полпути до церкви, которая становится видна после того, как обогнёшь старый тополь. Как его сюда занесло – бог весть, обычно здесь сажают берёзки, туи и сирень. Вернее, сажали, а сейчас, когда участок практически закрыт – только вырубают, потому что зелень разрастается со страшной силой. Но вот как-то проник, укоренился, вымахал с баобаб, успел умереть и засохнуть. Ветви с метр толщиной у основания угрожающе нависают над дорожкой; одно хорошо – они высоко, макушкой не заденешь. Но каждый раз мне страшно проходить под этим гигантским скелетом: а ну как одна из ветвей, наконец, надломится и рухнет на голову? А коммунальные службы словно не видят и не знают.
– Пришли.
По левую сторону от дорожки «наш» участок. Бесшумно поворачивается на смазанных петлях, пропуская, калитка. Тут все мои – папа, мама, братья с семьями. Все. Шесть больших надгробий и три маленьких.
Мага почтительно наклоняет голову, словно здоровается. С минуту молчит. А я словно смотрю его глазами: лаконичные полированные грани чёрного мрамора, лики, напылённые на плиты… Я выбирала самые лучшие фотографии, где все молодые и здоровые, и плевать мне было на шипение соседок, которые дружно осудили меня и перемыли косточки за то, что родители у меня были здесь тридцатипятилетними. Я хотела их помнить именно такими. На детских могилках у нас всегда по машинке или самолёту, или другой мальчишеской игрушке. В гробничках у взрослых высажены цветы: не люблю искусственные, а сходить сюда раз в месяц присмотреть за посадками дело нехитрое.
По соседству справа от наших – парень-афганец; на стыке надгробья и памятной плиты дотлевает сигарета. Видно, совсем недавно навестили друзья, прикурили, да и оставили вместе с наполненной стопочкой, накрытой куском чёрного хлеба. Холмик слева совсем заброшенный, но на нём мозаикой рассыпаны недоклёванные птицами кусочки печенья и разложены несколько карамелек и мармеладин. Говорят, если ты в дороге, но хочешь помянуть близких – оставь помин на безымянной могиле, до Бога всё дойдёт.
– Я похожу здесь немного, – говорит Мага. – Буду недалеко. Тебе, наверное, хочется побыть одной.
И за эту толику такта я ему благодарна.
Присаживаюсь на скамеечку и молчу. Как это иногда бывает – не идут слова, не рождаются… Посетовав, что не захватила перчатки, нахожу поблизости лопух, и, обернув ладони, принимаюсь за прополку, потому что осот и пырей никто в природе не отменял, эти монстры никаким опрыскиваниям не поддаются.
Здесь у нас высажены декоративный мох и барбарис, и петуньи, тот вид, что цветёт до первого снега; а по периметру оградки – сиреневые сентябрины. Полюбовавшись на плоды трудов своих, отношу кучу сорняков в мусорный контейнер на выходе и мою руки ледяной водой под колонкой. И сама не замечаю, что в какой-то момент улетучилось беспокойство, затихли страсти в душе. За немудрящей работой я отвлеклась и на время позабыла про свои горести. Не то, что совсем махнула на них рукой, нет, просто отодвинула. Сейчас я просто сижу, слушаю шум листвы, воронье карканье… Неподалёку подаёт голос колокол – закончилась вечерняя служба. Поплотнее запахнув куртку, потому что в тени уже тянет холодком, и, прикрыв глаза, наконец ощущаю присутствие тех, к кому пришла. Их ласку. Любовь. Поддержку.
– Наговорилась, красавица?
К моему удивлению, голос не Магин. Вздрогнув, открываю глаза.
Седой как лунь старик, высокий, широкоплечий – видать, был когда-то и красив, и могуч, но сейчас подсох, и силы уже не те… Удивительно синие, не выцветшие очи смотрят ласково.
– Наговорилась, дедушка, – отвечаю. – А вы что так поздно? Может, вас проводить? Или помочь чем?
Это наш местный блаженный, юродивый. Вот незадача, совсем из головы вылетело, как зовут. Давно уж тут обитает, при церкви Рождества Богородицы. Пришел невесть откуда, постоял немного на паперти – молча, даже руки не протягивая, просто стоял и смотрел сквозь людей, будто что другое на их месте видел… Батюшка проводил его на житие в сторожку, монашки обули-одели, участковые поспрашивали, разослали запросов в разные инстанции и ничего не выявили. Ну и… пусть живёт с миром, решили. Так он и остался. По утрам и вечерам обходил дозором окрестности, подкармливал бродячих собак и кошек, помогал старушкам на огородах – любил в земле возиться, чем и зарабатывал. Говорил мало, и ничего вроде бы не пророчествовал, чудес не творил, а прослыл отчего-то юродивым. Может из-за того, что Евангелие иногда цитировал, да ведь как к месту. А в ответ на частые вопросы: как, мол, можешь ты так жить, дедушка? отвечал только: «Посмотрите на лилии полевые…» И улыбался. Да настолько хорошо, что – прямо как сейчас – становилось удивительно легко и спокойно на сердце.
– Благодарствуй, милая. Куда ж меня провожать? Я дома, – отвечает он с улыбкой. – Я везде дома.
К нам неслышно подходит Мага. И я невольно пугаюсь: а вдруг он сейчас нагрубит старику, обидит? Юродивый смотрит на него с неизменной светлой улыбкой и внезапно протягивает пустую ладонь. Как будто что-то просит.
Опешив, суженый лезет в карман. Достаёт монету. Кладёт в протянутую руку.
– Злато, – разочарованно бормочет дед. – Поскупился, пришлый. Разве это – самое дорогое?
– А что же, отец? – мягко спрашивает Мага.
Старик, повертев монетку в руках, проходит мимо прямо к одной из гробниц. К отцовской. Земля там рыхлая, хорошая, недаром мы с девочками весной да осенью проходимся с совками. Дед набирает её полные ладони. А монету кладёт в ямку.
– Платок-от найдётся, детушка?
Поспешно нахожу носовой платок, разворачиваю и подставляю блаженному. Зачем? Да просто потому, что таким людям не надо перечить. Он высыпает землицу, завязывает кусок ткани хитроумным узелком и подаёт Маге.
– Вот что главное, сынок. Вот что ценнее всего. Земля-матушка. Будешь торговаться – меня вспомни.
Не сводя со старика глаз, Мага заворожённо принимает узелок – и не знает, что с ним делать. Дед поворачивается ко мне и слегка касается двумя перстами моего лба, словно благословляет. Я от неожиданности смаргиваю. Кажется мне, что не только синим отливают его глаза, но и золотом. Слышится мне непонятный шорох, едва уловимый.
– Ах, батюшка мой, – раздаётся поблизости жалобный тоненький голосок, и от храма к нам поспешает маленькая пухленькая старушка в чёрном. – Да где ж ты заплутал, мы ж тебя обыскались! Пойдём, там тебя отец Игнат разыскивает, говорит – на завтра работка для тебя есть, пойдём, родимый…
Вся она кругленькая, ладная, шустрая, не бежит, а перекатывается, и даже слова сыплются из неё горошком.
– Пойдём, Егорушка, пойдём, батюшка мой, пойдём, родимый. Простите, люди добрые, уведу его, болезного!
Подхватывает юродивого под локоть и влечёт за собой, а он, снисходительно усмехнувшись, словно ребёнку, идёт следом, позабыв о нас.
Мага опускает узелок с землёй в карман. Потирает лоб.
– Ты можешь объяснить, кто это был? Что он тут делает?
Впервые я вижу его не то чтобы растерянным, а выбитым из колеи. Что он увидел в нашем Егорушке, который вот уже десять лет со мной здоровается, каждый раз забывает, как меня зовут? Кого он в нём увидел? И на всякий случай… просто на всякий случай оборачиваюсь и смотрю вслед удаляющейся парочке. Своим особым взглядом смотрю, настроенным на сканирование аур.
Он не торопясь следует за монашкой, которая всё квохчет, всё пустословит ласково. И высок он, и крепок, хоть и жилист, казалось бы – ступать должен твёрдо, уверенно. Но походка у него лёгкая, как у танцора, и этим он мне кого-то напоминает. Но не до воспоминаний. От того, что вижу, мысли напрочь вылетают из моей бедовой головы.
За спиной у Егорушки в такт шагам колышутся снежно-белые крылья. Искристые, пушистые. И разлетаются от них огненные брызги, а где осядут – там встряхивается и поднимается высушенная дневным жаром трава, оползает налёт с потемневших оград, листва на деревьях густеет. Я смаргиваю – и вижу прежнего старца – высокого, худого благообразного, позволяющего вести себя, как маленького, за ручку.
