Опята. Роман

Одна из Оранских сорвалась с места, бросилась в коридор одеваться, но ее силой вернули назад.

– Сиди себе тихо, – приказал Гастрыч: похоже было, что первичный. Второй тем временем увлекся брудершафтом с вторичным окулистом.

– Вообще никто отсюда не выйдет, – распорядился сосед.

Анюта Амбигуус взялась за сердце, ей сделалось дурно. Вторая Анюта побежала к аптечке за валидолом и нашатырем. И, возвращаясь, растаяла на полпути: коробочка с лекарствами грохнулась на пол, и ртутный шарик, выпавший из градусника, уже куда-то весело покатился, как матросское яблочко.

Извлекунов открыл, что от него отвязались.

Сосед Амбигууса пропал, будто и не являлся.

Пустота, обернувшаяся было вторым Гастрычем, лезла с поцелуями к пустоте, недавно бывшей вторым Извлекуновым.

Оранская потеряла сознание, оставшись в своем исходном одиночестве. Во всяком случае, именно это она попыталась изобразить.

Крышин и Ключевой продолжали стоять, не понимая происходящего.

– Что-то случилось? – осторожно спросил Ключевой. – Куда это разбежались гости? Или у нас мельтешит в глазах?

– По домам разошлись, – скучающим тоном отозвался Гастрыч, похотливо рассматривая Анюту в упор: та пробуждалась к жизни безо всяких лекарств. – Приглючилось.

«Добрая баба», – соображал про себя Гастрыч, одновременно, взяв под руку и выводя в подсознание Оранскую.

Извлекунов заглянул себе в чашку, где увидел кольцо розоватого осадка. Наползли воспоминания младенчества: розовое пластмассовое кольцо, которое ему совали грызть, как собаке.

– Зима недолго злится, – молвил он неуверенно и не к месту. – Весна в окно стучится… и гонит… со двора….

На этих словах у него заклацали зубы, которые он некогда мечтал извлекать. Может быть, с самого детства, у приятелей по песочнице, имея готовый набор своих и считая, что тем – не положено.

В следующий миг все оглядывались и осторожно пощипывали друг друга: не задержался ли здесь кто потусторонний? Не призрак ли рядышком ковыряет в зубах?

Нет, все были самые обыкновенные: не выспавшиеся, пылавшие перегаром, с декоктом в оранжевой кастрюле, из которой торчала длинная разливательная ложка.

– А по-моему, все на месте, – засомневался Крышин и пригладил клок волос, отлежавшийся на подушке и теперь непристойно вставший. В черепе неприятно кольнуло. – Колбасно-сосудистой врачихи нет, педиатров нет, а остальные сидят. Но тут же только что галдела пропасть народу…

– В глазах, казалось, расплываетесь, – поддержал его Ключевой, садясь к столу и подыскивая себе закуску. Закуски не нашлось, и у него надолго испортилось настроение.

– Вам приснилось, – улыбнулась единичная и единоличная Анюта Амбигуус. Это выглядело обворожительно, но друзей ее мужа никогда не обвораживали женщины.

– Вам повезло, – зловеще поправила ее Оранская.

Гастрыч неторопливо поднялся и прошел в кухню. Там он постоял, глядя на оставшийся отвар, наличествовавший в изрядном количестве. Интересно, как долго он сохраняет свои свойства? Сколько надо выпить, чтобы двойник прожил подольше? И можно ли выпить столько, что обратного слияния с оригиналом, равно как и обособленного разложения, уже не произойдет? Есть ли управа на этих приживал? Нужен химик. Им позарез нужен химик. И при этом – специалист по грибам.

– Малец, – пробормотал сосед. – Талантливый, мерзавец. Мы без него не обойдемся. Мало ли, что учится плохо. Зато он учится тому, что пригодится в жизни.

Вопросов было много, но прежде всего нужно сграбастать компанию в мозолистый кулак, оседлать, нацепить узду, застращать и привлечь к земледелию, сотрудничеству и молчанию. И начинать с огородничества. Придется поставить в сортире обогреватель, не курить на толчке и наглухо забить вытяжку. А потом уже думать о переходе с оседлого образа жизни на кочевой.

– Да, – молвил он, – возвращаясь. – Занятный был опыт. Даже хочется повторить.

– А что же это за опыт? – воскликнули проснувшиеся, все больше жалея, что тратили время не на правое дело.

– Не говорите им! – взвизгнула Оранская, постоянно хватая себя то за очки, то за кончик носа. – Это тайна для крохотной группы избранных и посвященных!

– А нас, позвольте заметить, никто и ни во что не посвящал, – подал голос Извлекунов. Теперь он крутил чашку, просунув палец в ручку-колечко.

Гастрыч, и прежде бывалая личность, теперь побывал двумя бывалыми личностями, после чего сила внушения в нем укрепилась и стала железобетонной. Не без предварительной гибкости – как доктор пропишет.

«Небось, и не служил никто, – подумал он презрительно. – Нет, педиатр был моряком. Крыса с побережья! Правда, они все равно ушли. Но грибы они видели… Они их видели…»

– Ошибаетесь, дамочка, – Гастрыч испустил вздох, полный фальшивого сожаления. – И ты, глазастик, ошибаешься. Придется привлечь к делу всех, кто видел хоть каплю происходившего. Всех свидетелей Яговы. Иначе – кончать. Потому что просматриваю я в данном мероприятии, дорогие соседушки, – он обращался ко всем, хотя соседствовал только, к ее несчастью, с семьей Амбигуусов, – серьезный бизнес. И мнится мне, что выпадет нам козырная масть, и наладится у нас пресерьезное дело. Только бизнес этот волчий, господа хорошие, а потому могут выпасть и казенный дом, и даже очень, очень дальняя дорога с билетом в один конец, то есть на… простите, тут женщины.

Повисло тяжкое молчание.

– Ну, вы как знаете, а я откланяюсь, – Извлекунов стал застегивать, где было расстегнуто. – Хорошо, как говорится, в гостях, а дома гораздо лучше…

– Сидеть, – негромко приказал Гастрыч, и окулист моментально сел обратно.

– Я и то, и я сё, я же и поросё, – заявил он запальчиво. – Мне на работу нужно. Вечером.

10. Целина

– Перво-наперво, – объявил Гастрыч, – надо расширить посевные площади.

– Что вы имеете в виду? – насторожился старший Амбигуус.

– Простейшие вещи. Сколько у вашего семейства земли? Надела?

– Что – надела? – встрепенулась и Анюта.

Гастрыч махнул на нее татуировкой серьезного ранга.

– Я про земельный надел говорю. У вас посевная площадь – узенькая полоска вокруг горшка, бесконечно более важного для вас, городских. А ведь я из крестьян. У меня до сих пор во рту держится привкус парного молока, – взвинчивая себя, Гастрыч делался поэтичнее. Есенин покуда несся к финишу первым, но в спину ему дышали, и Гастрыч настигал – не иначе, как для проникающего брудершафта.

Не спрашивая хозяйского разрешения, он прошагал в сортир, ковырнул носком плитку. Носок заменял Гастрычу тапок, а порой и ботинок. Бывало, что Гастрыч начинал сомневаться, есть ли на нем носок.

– Все на соплях, – пробормотал он. Плитка подалась, открылось каменное покрытие. – Ох ты бога в душу мать! – рассвирепел сосед, еще недавно отстаивавший Создателя. – Еще и это снимать придется! Ну, всем миром навалимся. – Он посмотрел на сиротливую, но таящую в себе начатки грибов, полосочку земли вокруг унитаза. – Землица! – благостно всхлипнул Гастрыч, становясь на колени. – И к чему нас раскулачивали? Вот же она, кормилица наша! Прозябает в отхожем месте!

Он солировал, окружающие безмолвствовали, сраженные утренним ужасом.

– Еще и юрист понадобится, – присочинял Гастрыч. – Как там с этими законами о землице? Можно ли ею частно владеть? Или частично частно? Ведь мы же государственно… Теплицу устроить, парник? Для подножного корма?

– Слушайте, – сказал Крышин ласкательным тоном. – Мы с товарищем совершенно не в курсе. Мы видели, что здесь что-то выросло, какие-то растения. И все. Грибы, мхи, лишайники, папоротники, плауны – нам все равно. Можно нам удалиться и навсегда забыть об этих поганках?

– Нет, нельзя, вы останетесь, – запретили ему жестяным голосом-барабаном.

«Барабан был плох, барабанщик – Бог», – вспомнилось всем: роковой момент вмешательства окулиста.

– Ну, так мы сами уйдем, – Ключевой выпятил грудь колесом.

– Давайте, попробуйте, – не стал возражать Гастрыч. – А я тогда тоже уйду, в ментуру. Про сынка ихнего расскажу с его наркотой.

Анюта взялась по привычке за грудь, но за правую, а не там, где колотится и стучит. Правая вдруг стала набухать, восхищенная силой угрозы Гастрыча.

– И про вас расскажу, – продолжал сыпать планами Гастрыч, глядя на Ключевого и Крышина. – Пусть вас посадят. За мужеложество. Статью, по-моему, еще не отменили. Во всяком случае, если было насилие. А насилие было, я скажу. Я вызовусь свидетелем насилия. Скажу, что видел все, что было и чего не было. И про тебя, нарколог, настрочу жалобу, как ты водку трескаешь заместо санитарного просвещения. А к тебе, – он повернулся к Извлекунову, – приду лечить зрение. Ты его полечишь, а мы потом предъявим претензии.

– Ко мне не бывает претензий, – прошептал окулист. – Какие ко мне могут быть претензии… Мне вручали переходящее знамя…

– И боевое. Переползающее. На красный свет, и потому багровое. Накатаю в горздрав, что нахамил мне, – с готовностью отозвался Гастрыч. – Назвал свиньей и уродом, показал таблицу с матерными буквами, не выписал рецепт, оставил кабинет на полчаса, а меня не выставил… И пьяный был. Я найду, что написать, – пообещал сосед. – Я матерый писатель. Я столько бумаг написал, что ко мне теперь прикоснуться боятся – и военком, и участковый, и санинспектор… Да, кстати, – он ударил себя по многоопытному лбу и снова взялся за семью Амбигуусов в другом ее поколении, но уже с иного конца. – Сынку-то вашему армия светит, небось. Справками запаслись липовыми, выписками? Так я вас выведу на чистую воду…. Приедут с браслетами, да с собаками; запрут под замок с учебником химии для начальной школы…. А там все про сознательный патриотизм, президента – ни одной формулы!

– Да успокойтесь вы, Гастрыч, – Артур Амбигуус не без труда взял себя в руки, от волнения позабыв про добрососедское «ты». – Делайте, что хотите. Желаете пол в сортире поднять? Даю вам на это свое согласие. И сам помогу, ломиком. И все мы дадим честное благородное слово помалкивать и не мешать. Еще неизвестно, вырастет ли у вас что.

– У нас. Вырастим, – сосед немного успокоился. – И яровые тебе заколосятся, и озимые охнут. И чтобы все пили! Отвар чтобы пили! Нам подопытный материал нужен.

– В этом неведомом довольно неприятно, – попыталась уклониться от эксперимента Оранская, зная заранее, что на ее слова просто и беззастенчиво не обратят внимания. Так и случилось

Артур Амбигуус посмотрел на часы. Время пролетело незаметно, и было уже восемь утра. Середина лета, светает быстро, но ему показалось, что мрак царил вечно.

– Кстати: вот еще что, – не унимался Гастрыч. – Будите вашего охламона. Пускай попробует и скажет, на что похоже. Он же у вас химией занимается? Незаменимая фигура. Мы подключим его к делу, я его постоянно вижу, где лесополоса. Может, имеет смысл перемешать его грибы с нашими… Отвар должен иметься в наличии постоянно. Во-первых, двойники дохнут. Во-вторых, у нас же образуется заготконтора. Рэкет, говорите, на поляне? Квоты? Ничего. Я покажу им, какой бывает рэкет. Лично хлебну и покажу. Нам это понадобится для оптимального согласования спроса и предложения.

– И что же потом? – осведомился Крышин, приходя в себя от упоминания уголовной статьи про насильное мужеложество, по поводу которой, ассоциируя, припомнил волшебную флейту Моцарта и откровенно садистскую флейту-позвоночник Маяковского в узком, извращенном понимании флейты. – Зачем вам все это надо?

– Ну, это мы решим. Может быть, откроем какое-нибудь бюро услуг. Приходит к нам человек, заказывает двойника, и тот отправляется по делам…

– По каким же делам? – тихо спросил старший Артур Амбигуус.

– Русским же языком говорю – по своим. По хозяйским, – поправил себя Гастрыч. – Он не станет ходить по нашим делам. Наши дела – обеспечить ему отправку. Прибыл, убыл, печать. Липовая. Умозрительная. Каинова.

– А вдруг у него такие дела, что его самого пора кончать, а не раздваивать? – еще тише вопрошал Артур Амбигуус, желая скорее добиться полнейшей ясности.

– Но это же его дела, – передернул плечами Гастрыч, и будто прошла волна. – Бюро не собирается в них соваться. У нас будет самовывоз – вернее, самовыход. По делам. И все.