Падеспань. Двухлетний опыт нелегальной жизни в Испании

К тому времени, когда взялись за «Фаролу» мы, продавцов расплодилось уже несколько сотен. В первые месяцы, весной 1995 года, мы имели в день, как правило, по 2 – 2,5 тысячи песет каждый: когда-то побольше, когда-то поменьше.

Чем дальше, тем больше становилось фарольщиков. Возникли и другие подобные газеты, продавцов развелось пруд пруди, и это бы ещё ничего, да ведь далеко не все вели себя при продаже газет так смирно, как мы – многие таскались по улицам со своими газетами и приставали буквально ко всем прохожим подряд, заходили во все магазины и бары, клянчили деньги, что людям нравиться не могло; доход от газетной торговли падал.

Торговля в праздник. Весной 1995 года в Испании был всенародный праздник. Испанская принцесса – дочь Его Величества короля Хуана Карлоса I – сочеталась браком с австрийским принцем. Улицы были полны ликующего народу. В тот день мы с Шоссом установили личные рекорды по числу проданных газет: я продал 28, а Шосс – 27.

Штаны едва не сваливались с нас от веса огромного количества монет в карманах; эту груду цветного металла мы с трудом обменяли на бумажные деньги.

28 +27 = 55 газет. 55 × 200 = 11.000 песет. Думаете, мы получили 11 тысяч песет? Как бы не так: выручка составила более 20.000, так как много денег нам давали просто так, «на чай». По-испански это называется de propina.

В тот день мы посетили шесть баров.

Хотя людей на улицах было ещё очень много, продажу мы свернули около двух часов дня, так как устали стоять на жаре, проголодались, а наша столовая на Палос де ла Фронтера в праздник была закрыта.

Сгибаясь под тяжестью монет, мы, еле передвигая одеревеневшие от долгого стояния на одном месте ноги, двинулись в сторону Алькалы. Выгребая из карманов пригоршни монет, мы отсчитывали тысячи, выясняя, сколько нужно отдать за газеты, сколько отложить на покупку новых, а сколько останется. Оставалось порядочно!

Бар на улице Хенераль Пардиньяс. Новая проблема – по случаю праздника большинство баров было закрыто, а те, что работали, были переполнены.

На тихой улице Хенераль Пардиньяс, что близ метро Гойя (2 и 4 линии), мы всё-таки нашли бар, который был открыт и пуст. Толпы ликующего народа обретались более на главных магистралях города. Усевшись к стойке, мы для начала поменяли у бармена часть тяжёлых монет на приятную и невесомую пятитысячную бумажку с портретом короля, а затем заказали по харре пива.

Кстати, со временем мы догадались, в каких барах охотно меняют стопесетные монеты на «бумагу»: в тех, где есть игровые автоматы. Посетители, чтобы на них поиграть, меняют бумажные деньги на стопесетные монеты, каковые бармену для размена постоянно требуются.

В баре работал кондишен, пиво было изумительно холодным и невыразимо приятным, и мы блаженно отдыхали после уличной жары, пыли, толкотни и проклятых газет.

…Почему проклятых? Если б не газеты, не сидеть бы нам в баре, а уныло ждать вечерних альберговских бокадильос, собирая в процессе ожидания окурки!

Какие бы доходы ни получали мы с газет, торговля «Фаролой» всегда была нам в тягость. Мы с Шоссом никогда не употребляли по отношению к продаже «Фаролы» слов «работать», «заработать»: мы так и говорили – попрошайничать.

Ну что, пойдём попрошайничать? Пора идти побираться! Как у тебя с милостыней? Да что – продал пока три газеты плюс 350 милостыни – и т. д.

Пиво ещё более обострило голод. До вечера было очень далеко. Я указал Шоссу на вывеску с заманчивыми цветными слайдами, изображающими подаваемые здесь кушанья. Мену дель диа по выходным дням в барах не бывает; то были платос комбинадос (комбинированные блюда), было их на выбор восемь штук, стоили они от 500 до 600 песет.

Подумав (есть-то охота!) мы подозвали бармена и заказали по выбранному блюду. В зале были столики, но бармен, видя, что кавальерос желают обедать прямо там, где сидят, постелил нам на стойку бумажные скатерти, разложил ножи и вилки, принёс блюдце с хлебом и поставил перед каждым по большой тарелке с жареными сосисками, кетчупом, яичницей и жареной картошкой.

Ну что ж, не есть же всю эту прелесть всухую! Шосс заказал себе ещё харру пива, ну, а мне уже хотелось чего-то более существенного, и я заказал копу вермута.

Выйти из бара. Впоследствии у нас с Шоссом появилось выражение: «выйти из бара». Это значит – посетить бар, ведь, не зайдя в бар, нельзя из него и выйти. Однако «выйти из бара» значит не просто купить там пачку сигарет, но обязательно посидеть там и чего-нибудь выпить, хотя бы и кофе.

Выходили мы из таких баров, в которых имелись высокие стулья у стойки, ибо нам нравилось сидеть именно на них, облокотившись о стойку бара. Поэтому, выбирая, из какого бара лучше выйти, мы обычно отвергали бары, в которых таких стульев не было. Есть бары сугубо «стоячие» или только со столиками и обычными стульями. Видя такие «неправильные» бары, мы говорили: «ОТСЮДА НЕ ВЫЙДЕШЬ». Имелось в виду, что такие бары не соответствуют нашему вкусу.

Впрочем, хотя в шестом посещённом нами в тот день баре стулья были самые что ни на есть «правильные», мне из него было уже не выйти, и вытаскивать меня на свежий воздух пришлось Шоссу.

Газетная проблема. Обеспечение себя газетами для продажи было для нас постоянной проблемой, так как тархетами из фарольной конторы мы так и не обзавелись.

Такими незаконными газетными торговцами, конечно, были не мы одни.

Продавая газеты, мы постоянно поглядывали по сторонам, чтобы в случае появления фарольщиков с тархетами свои «Фаролы» убрать.

Несколько раз мы всё-таки не убереглись и имели с ними беседы. Однако не более того. Ну, что может сделать фарольщик? Спросить, где твоя тархета? Да дома забыл. Скажет, что тут его зона торговли, и предъявит свою тархету, на которой эта зона указана? На время уйти. Даже если он встанет на твоё место, у него всё равно никто ничего не купит, так как к тебе здесь уже привыкли, а его первый раз видят – испанцы любят, чтобы фарольщик был постоянный и «свой», как бар или магазин; он ещё и наслушается от твоих «клиентов» возмущённых упрёков в свой адрес, зачем он, дескать, тебя прогнал, и сколько бы он ни совал им свою поганую тархету, испанцам он всё равно абсолютно ничего не докажет; в итоге он плюнет и уйдёт к чёртовой матери, куда ему и дорога.

Раньше в конторе «Фаролы» имелись и специальные инспектора, шаставшие по городу и проверявшие у продавцов тархеты. Известны случаи, когда эти бездельники, поймав продавца без тархеты, пытались отобрать у него «Фаролы» и даже грозились вызвать полицию… Смех, да и только. Фарольная администрация всё-таки обнаружила тогда зачатки разума и должности инспекторов ликвидировала.

Однако попыток пресечь незаконную торговлю газетами (хотя не пойму: какой редакции-то с того ущерб? Сплошная прибыль! Газет-то в любом случае продаётся больше; их в любом случае покупают в конторе; дали бы всем желающим тархеты, и никакой головной боли!) – этих попыток редакция не оставила, и с осени 1995 года стала помещать на первой полосе своей газеты объявление, предупреждающее покупателей, чтобы те покупали «Фаролу» только у продавцов, имеющих тархеты, а при отсутствии таковой на видном месте требовали бы её предъявить.

Наши постоянные покупатели на всю эту чепуху, естественно, внимания не обращали. Наличие тархеты их никогда не интересовало, и они как покупали у нас газеты, так и продолжали их покупать. Спрашивали тархету у нас только покупатели эпизодические, нам незнакомые, да и то крайне редко.

В конторе «Фаролы» стали даже ставить на каждую газету штамп: номер тархеты продавца; наши клиенты как покупали у нас, так и продолжали покупать.

И всё равно, как и раньше, многие легальные продавцы, приобретя в конторе газеты по 50 песет, перепродавали их оптом по 100 песет торговцам нелегальным, невзирая на то, что в конторе «Фаролы» при уличении в этом сурово наказывали тем, что отбирали тархету.

Ну и, разумеется, нелегальных торговцев в итоге становилось не меньше, а больше, только и всего.

Газетные «спонсоры». Кроме Михалыча, нашими газетными «спонсорами» стали Гога и Нодар. Сначала они, купив газеты в конторе по 50 песет, перепродавали нам их по 100; потом, когда мы окончательно с ними скорешились, они, как и Михалыч, стали продавать нам газеты по конторской цене. Впоследствии такими же бескорыстными нашими «спонсорами» стали Габриел и Унгар.

Впрочем, обеспечивать нас газетами бесперебойно они не могли.

Во-первых, кто-то время от времени стучал на них в контору насчёт того, что они перепродают газеты на сторону. Хотя доказать это было почти невозможно, так как номера продавцов тогда на газеты ещё не ставили, тархет их время от времени лишали дня на три в качестве «предупреждения». В конторе ограничивали и число продаваемых в одни руки газет. Ясно, что если человек сегодня купил в конторе 50 или 100 газет, а завтра – ещё, скажем, 80, то он кому-то их перепродаёт. Не может ведь он ежедневно сам продавать столько! В конторе стали отпускать теперь по 20 – 30 газет в одни руки, а нашим «спонсорам» и самим надо было чем-то торговать.

Во-вторых, и сами «спонсоры» были не без причуд, как и мы.

Михалыч как газетный «спонсор». Однажды я отправился в фарольную контору с Михалычем. Естественно, в саму контору мне идти с ним было немыслимо, и поэтому Михалыч наказал ждать его в метро Трибунал, внизу, на перроне, чтобы не выходить из метро и потом опять туда не жуковать.

Михалыч сказал, что скоро вернётся – «одна нога здесь, другой нет». Зная, что путь медленным шагом от метро до конторы занимает минут семь, я сел на каменную скамейку и закурил.

Прождав Михалыча больше часа, я в гневе уехал прочь.

– … твою мать, – сказал Михалыч, передавая мне пачку газет, когда мы встретились с ним потом в столовой на обеде, – что я, должен с ними за тобой по всему городу бегать?

На вопрос, где он шатался целый час, Михалыч не ответил ничего вразумительного, добавив, что его надо было ждать хоть три часа.

Михалыч и евреи. То был единственный случай, когда Михалыч обратился к нам с Шоссом подобным невежливым образом. Нет, Михалыч был не прочь крепко ругнуться, однако доставалось ему, кроме классиков марксизма и руководителей Советского государства, только евреям, засевшим, по его мнению, в правительстве Испании и испанской полиции, которые тянут с выдачей ему вида на жительство, и в испанских издательствах, которые упорно не хотят печатать его книгу. Тут всему виной не что иное, а только всемирный жидомасонский заговор! – не уставал гневно восклицать Михалыч. Надо сказать, что когда мы услышали про заговор, то стали относиться и ко всем прочим высказываниям Михалыча как-то скептически; моё замечание, что евреи были изгнаны из Испании ещё в 1492 году, Михалыч высмеял, сказав, что арабы тоже были изгнаны, однако сейчас их в Испании полным-полно – тем не менее, столкнувшись с непониманием принципиальной сути вопроса, Михалыч сразу пошёл на попятную, выдвинув (также давно известный) тезис о том, что есть евреи и есть жиды; что касается евреев, то он против них ничего не имеет, у него много (разумеется) друзей-евреев, мало того, даже его жена – еврейка (она живёт в Израиле); а вот что касается…

«Русским газеты брали – тархеты взяли». В другой раз я отправился за газетами с Гогой. Накануне он крепко поругался со своим другом Нодаром. – Ну как, Гога, – спросил я, когда мы, наслаждаясь утренней прохладой, шли к метро по улице Кастильо де Уклес, – с Нодаром вы помирились?

– Не говори мне про этого ПИДОРАСА!! – в гневе вскричал Гога. – Я с ним не помирился – я с ним ПОДРАЛСЯ!

– Слушай, Капитон, – сказал Гога, когда мы достигли метро, – надо выпить, успокоить нервы!

– Гога, – сказал я, – у меня деньги только на газеты… да и ехать пора!

– Э-э, Капитон! – раздражённо махнул рукой Гога. – Я тебя угощаю. Успеем. Где вы вино берёте?

Я отвёл Гогу в бодегу29 на улице Сумель. Что ж, решил я, картон на двоих – ничего страшного, быстренько выпьем и поедем, да и ехать будет веселей.

Какое там! Гога купил два картона. Пока мы пили вино на скамейке в сквере, я всё время поторапливал Гогу.

– Да, да. Сейчас поедем, – отвечал Гога.

Когда два литра вина были наконец выпиты до последней капли, Гога извлёк на свет кропаль гашиша и спросил у меня сигарету.

«Всё, – решил я, – никаких газет сегодня не будет».

Однако, выкурив косяк, мы всё же поехали.

– Как ехать? – спросил Гога, когда мы очутились на перроне.

– Ты что, не ездил в контору? – удивился я.

– Ездил, но я не знаю, как.

Приехав на метро Трибунал, мы пошли в сторону конторы пешком. С какой скоростью передвигался Гога на своих двоих, я уже писал. Худо дело – Гога встретил ещё двух грузин. Они почему-то ходили с такой же скоростью. Вдобавок они ещё и останавливались через каждые несколько метров. Один из них при этом, медленно и степенно жестикулируя, что-то негромко говорил по-грузински себе под нос, а остальные на него смотрели.

В конторе (я ждал за углом в значительном отдалении) оказалось, что грузин, в том числе и Гогу, лишили на три дня тархет, так как там стало известно, что они занимаются перепродажей. В конторе даже откуда-то знали, что газеты они сбывают именно русским.

Несолоно хлебавши, мы пошли обратно, к метро Трибунал. Поминутно останавливаясь, грузины обсуждали постигшую их неудачу.

– Русским газеты брали – тархеты взяли, – неторопливо жестикулируя, бубнил, теперь уже по-русски, тот самый у них авторитетный грузин. Нас, конечно, грузины ни в чём не винили. Все стояли и слушали старшего грузина, я тоже – торопиться было уже некуда.

– Где ты был столько времени? – поднимаясь с травы, спросил ждавший меня Шосс, когда я наконец явился в Ретиро.

– Я ездил с Гогой за газетами, – сказал я, устало садясь на траву рядом с Шоссом.

– А где газеты? – подозрительно глядя на меня, спросил Шосс.

– А нету. Гогу тархеты лишили.

В другой раз за газетами с Гогой поехал Шосс. Прождав Гогу очень долгое время в условленном месте, он уехал ни с чем. Когда мы встретили Гогу вечером, оказалось, что он якобы ждал Шосса в другом месте, причём почему так – непонятно.

– А где газеты? – спросил Шосс.

– А я, Шосс, тебя ждал-ждал… Потом так сделал, – Гога изобразил, как он выкинул газеты, – и ушёл… Где ты был?

Кризис «спонсорства». Разругавшись с Нодаром, Гога умудрился разругаться даже с нами. Кто-то спёр у него из спальни 20 газет, и он свалил это дело на нас, утверждая, что кто-то это видел, хотя кто – неизвестно. Напрасно мы пытались его переубедить – Гога разобиделся на нас навеки.

Услышав об этом, Нодар, утешая нас, сказал про Гогу:

– Что вы хотите?! Это же ДЕГЕНЕРАТ!

Дегенератами, конечно, никто из них не был, но легче нам от этого не стало. Сам Нодар от торговли газетами отошёл полностью, а вскоре совсем ушёл из альберга. Михалыч говорил, что он занимается в испанском спортивном плавательном клубе.

У самого Михалыча хватало и своих заморочек с адвокатами, полицией и издательством, и он сказал нам, чтобы мы искали другого поставщика газет, так как в течение долгого времени он сможет брать нам в конторе газеты лишь изредка.

Нам же самим в конторе тархет упорно не давали, и всё тут.

В этот трудный период, когда после двух дней торговли у нас кончились газеты, и негде стало их взять, судьба и свела нас с Геной.

Гена. Сейчас, когда Гены нет в живых, не хочется рассказывать о его проделках. Сделаю это вкратце, в качестве иллюстрации к словам какого-то писателя, которые любил повторять Шосс: «Нет за границей большего врага для русского, чем русский».

Гена жил в альберге. В Испании он как-то умудрился получить асило политико – статус политического беженца. Он был парень неглупый и учёл не только постоянную нашу нужду в газетах и отсутствие у нас тархет, но и другие наши особенности.

Как-то он спросил нас, не нужны ли нам какие-нибудь вещи, которые он берётся достать нам за полцены. Что касается денег, то не беда, если их нет у нас сейчас – будем должны, заработаем на газетах и отдадим. Мы обмолвились, что неплохо было бы заиметь фотоаппарат. На следующий вечер Гена принёс нам новенький фотоаппарат и две цветные плёнки «Кодак» к нему и сообщил, что отныне мы должны ему четыре тысячи песет.

Гена не скрывал, откуда он всё это взял. Некоторые обитатели альберга (конечно, не только русские) занимались таким «бизнесом»: воровали то, что им заказывали, в больших супермаркетах типа «Кóрте Инглéс». Заказчик платил за вещь половину её магазинной стоимости. Говорили, что Гена также торгует наркотиками.

Мы работаем на Гену. Кроме этого, Гена торговал и «Фаролой». Узнав, что нам нужны газеты, он мгновенно предложил нам свои услуги:

– Газеты? Пожалуйста! Сколько вам надо? Двадцать? Сорок? Сто? Сколько хотите, мужики! Нет денег сейчас – не беда. Будете мне должны, отдадите потом.

Разумеется, газеты он предоставлял нам по 100 песет.

Таким образом мы попали в кабалу к Гене. Расплатившись за фотоаппарат, мы всё время оставались должны ему за газеты, и чем дальше – тем больше. Гену это не волновало, он приносил нам всё новые и новые пачки газет со словами:

– Ну, не можете отдать газеты сейчас – так я ведь с вас сейчас и не требую! Всё равно газеты вам нужны постоянно. Отработаете – отдадите, а пока будете должны.

Долг рос как снежный ком, хотя мы, сократив свои расходы до покупки одних только сигарет, не успевали менять монеты на «бумагу» и отдавать Гене.

Так дело не пойдёт, решили мы с Шоссом. В один прекрасный день мы сказали Гене, что газет нам больше не надо, и за неделю полностью расплатились с ним.

А распродав все газеты, мы заскучали. Михалыч брать газеты нам тогда не мог. Пообедав в столовой, мы угрюмо лежали на траве в Ретиро. Ну, должны были Гене постоянно, ну и что? – начали рассуждать мы. – Так зато всегда были какие-то деньги на расходы. А теперь и сигарет не на что стало купить – что же, идти собирать окурки?

И мы опять пошли к Гене на поклон. Гена встретил нас спокойно:

– А где же пакет?

– Какой? – не поняли мы.

– А я откуда знаю, какой, – с улыбочкой сказал Гена, и я, сообразив, принёс ему пластиковый пакет. Обратно мы получили пакет уже наполненный газетами, и, вновь, таким образом, оказавшись в долгу, пошли их продавать.

А что касается фотоаппарата, то его у нас украли. Защёлкав плёнку до конца и намереваясь отнести её в ателье, мы положили фотоаппарат в сумку вместе с привезённым из России плеером Шосса; сами же основательно выпили и через какое-то время легли спать. Наутро в сумке не оказалось ни фотоаппарата, ни плеера, а сама сумка была так же аккуратно застёгнута, как и накануне вечером.

– Вы больше пейте, – усмехнулся Гена, когда мы рассказали ему о потере. – Что, украсть вам ещё один? Нет проблем! Завтра принесу. Будете должны ещё четыре мили.

– Нет, нет! – вскричали мы в испуге. – Мы и так тебе должны по уши!

– А то, мужики, вы только скажите, я ведь с вас сразу денег никогда не требовал, – сказал Гена.

Мордобитие в столовой. Наш долг Гене продолжал расти. Газет у нас теперь было, хоть завались, однако Гена, не слушая нас, таскал нам всё новые пачки. Почему-то у него не было проблем в конторе с покупкой газет; в чём тут дело, было неизвестно.

В один прекрасный солнечный день Гена сообщил, что завтра принесёт нам сто новых газет.

– Да ты что! – пришли мы в ужас. – У нас и так газет больше полусотни, и мы должны тебе 14 тысяч!

Невзирая на наш отказ, Гена на следующий день принёс нам в столовую на Палос де ла Фронтера пачку из сотни газет.

– Будете должны ещё десять миль, – сказал он, – итого – 24 мили.

Я наотрез отказался брать эти сто газет. Гена стал выходить из себя и, выйдя окончательно, дал мне прямо в столовой по морде.

Несомненно, в определённой мере я это заслужил. По крайней мере, на оплеуху я никак не среагировал. Однако обедавшие рядом с нами факт мордобития заметили, какая-то женщина подняла крик, и к нам быстро подошёл сегур, а следом прибежал директор столовой. Наклонившись над нашим столиком, директор стал ласково спрашивать меня, не нужна ли мне медицинская помощь. Смех, да и только; не так сильно Гена мне и дал. Предложив Гене выйти на улицу (сегур сразу отправился следом за нами), я там вторично наотрез отказался брать у Гены газеты как сейчас, так и впредь, на что Гена с уверенностью пообещал загасить как меня, так и Шосса, после чего мы расстались.

О том, что от Гены и его русских приятелей, наших милых соотечественников, можно ожидать чего угодно, мы догадывались. Отправившись в Ретиро, мы с Шоссом стали раскидывать мозгами, как нам быть, но не придумали ничего кроме того, что газет у Гены в любом случае больше брать не будем, после чего за игрой в кости провели время до вечерней продажи газет.

Конец кабалы. Каково же было наше удивление, когда вечером в альберге Гена вдруг резко пошёл на попятную.

– Мужики, – сказал он, – ну вы меня извините, что так вышло! Я поставлю бутылку, выпьем, и всё будет нормально. Ну, не хотите брать сто газет, так возьмите хоть 60, потому что это всё равно последние – больше я вам газет доставать не смогу, так как пойду работать на стройку, а из «Фаролы» ухожу и в альберге больше жить не буду.

На такие условия мы согласились и 60 газет взяли, а остальные Гена сбагрил кому-то ещё. Бутылку Гена не поставил; долг мы постепенно выплатили полностью, и на этом наша кабала кончилась. Газеты по 50 песет нам стали поставлять Габриел и Унгар, причём, конечно, только в требуемом количестве и тогда, когда мы просили.

Что же вдруг случилось в тот день с Геной? Шосс высказал предположение, что Гену убедил оставить нас в покое Михалыч. Но Михалыча в тот день не было с нами в столовой, а в альберге он появился уже после гениной ретирады. Позже я вспомнил, что как-то два негра, которых я не вполне и знал, вдруг ни с того, ни с сего остановили меня на улице близ альберга и без предисловий спросили, не мешает ли кто мне жить? Я сказал, что всё нормально, и на этом мы с неграми простились. Может, тогда они были в столовой? Ну и что?.. Мы терялись в догадках; до истины мы так никогда и не докопались.

Вскоре Гена действительно исчез из альберга.

Затем на вольный воздух перебрались мы. Осенью нас на горке что-то чересчур часто стала тревожить полиция, как в форме, так и в штатском. Нас она не задерживала, но кого-то явно искала. Много полиции появилось, как нам сказали, и в альберге.

Потом мы узнали, что недалеко от альберга среди куч земли на пустыре нашли сожжённый труп. Труп опознали. Это он и был.

«Нодарбол». Что хорошего можно вспомнить о Гене? Не знаю. Его, вроде, вообще никто терпеть не мог, не только мы.

Упорно вспоминается игра «нодарбол», имеющая к Гене, впрочем, небольшое отношение. Однажды Михалыч, Гога, Нодар, Гена, Шосс, Тушкан и я, плотно пообедав в столовой на Палос де ла Фронтера и отдуваясь, неторопливо курили на улице.

– Вот, Гена, – молвил Михалыч, протягивая Гене рекламную листовку, которую где-то подобрал, – почитай. Может быть, узнаешь что-нибудь интересное и полезное для себя…

– Шо это?.. – брезгливо воскликнул Гена и, не рассматривая, смял и швырнул бумажку, которая попала в Нодара.

– Что ты на меня х… ня бросил! – возмутился Нодар.

Так у нас появилась игра «нодарбол» в которую мы стали играть втроём с Тушканом – точнее, не игра, а некое театрализованное представление. Мы распределяли роли: кто из нас троих – Михалыч, кто – Гена, а кто Нодар, после чего «Михалыч» со словами: «Вот, Гена, почитай…» совал «Гене» какую-нибудь бумажку, после чего «Гена», визгливо вскрикнув: «Шо это!» швырял скомканную бумажку в «Нодара», который, в свою очередь, немедленно бурно возмущался: «Что ты на меня х… ня бросил!» – синоним слова «ерунда» должен был быть в именительном падеже, потому что Нодар – грузин. («Михалычем» обычно становился тот из нас, кто от нечего делать подбирал что-нибудь с тротуара, ну, и так далее).

Когда мы, вновь оказавшись на Палос де ла Фронтера в той же компании, объяснили присутствующим, кто из нас кто, и «сыграли» в «нодарбол», Нодар, вспомнив тот случай, засмеялся, Михалыч, как всегда, произнёс что-то не относящееся к теме, а Гена с треском повертел пальцем у виска и мрачно молвил:

– Совсем мужики допились.