Вокзал для одного

© Роман Грачев, 2019

ISBN 978-5-4474-4689-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Она уехала…

– Просыпаемся!

Кто-то энергично и даже довольно грубо дергал меня за плечо. Такую фамильярность могли себе позволить только они… Стражи Порядка. Я открыл глаза.

Так и есть. Стояли надо мной два молодых сержанта. Время от времени сержанты подходят ко всем, как посланцы Страшного Суда. Они, наверно, сочли меня подозрительным – на железнодорожном вокзале таковым может стать любой, кто шатается без багажа и без дела, особенно под Новый год. Здесь можно ждать поезда, сидя на втором этаже с большим баулом, читать газету на конкорсе, кушать в кафетерии пельмени, опасливо прижимая ногами спортивную сумку… но просто так смотреть на уходящие поезда нельзя. Это ненормально, это вызывает вопросы.

Я протер глаза, поднялся с пластикового кресла, выжидающе уставился на непрошеных гостей.

– Документы можно ваши? – вежливо спросил один сержант. Я вытащил из внутреннего кармана пальто паспорт.

– Билеты есть? – почти без паузы последовал второй вопрос.

– Какие билеты? – якобы не понял я, хотя на самом деле, конечно же, догадался, что речь идет о билетах на ожидаемый поезд, своеобразной индульгенции, позволявшей мне безнаказанно шататься по вокзалу.

– Проездные документы, – пояснил сержант.

– Нет билетов.

– Тогда что вы здесь делаете?

Они смотрели на меня из-под козырьков своих милицейских бейсболок и ждали ответа. Два бойца переднего края войны с международным терроризмом на железнодорожном транспорте – голубоглазые, пытливые… слишком нелепые, чтобы их бояться.

Я не мог обмануть ожиданий. Это было глупо, конечно, но человек преимущественно состоит из глупостей.

– Ищу место, чтобы спрятать бомбу.

Патрульные отреагировали предсказуемо – взяли меня под локотки и отвели в опорный пункт милиции.

Отдел находился в здании старого вокзала у самого конца первой платформы. Возле двухэтажного особняка, построенного в конце девятнадцатого века (или в начале двадцатого, точно не скажу, ибо не эксперт), обычно останавливались хвостовые вагоны моего любимого красного поезда, следующего до Москвы. Я шел по этой платформе в сопровождении сержантов с бешено колотящимся сердцем. Где-то тут у стены несколько дней назад стоял я, наблюдая, как улетает на поезде в ночь моя любимая…

Опорный пункт встретил меня неласково. Не знаю, куда пропадают деньги, выделяемые из бюджета щедрым правительством на силовые структуры, но комната, в которой меня привечали стражи порядка, отдавала пахучим и неистребимым совком. Бетонный пол с мраморной крошкой, серый кафель с отбитыми уголками, трухлявые деревянные двери. Стоявшая на тумбочке в коридоре маленькая искусственная елочка, украшенная обглоданной мишурой, выглядела в этой обители правосудия нелепым артефактом. Я не хотел, чтобы меня допрашивали здесь.

– Вип-обслуживание по другому тарифу, – откликнулся добродушно на мои стенания один из сержантов. – Оплатишь – мы не возражаем.

Еще бы они возражали.

Дежурный по вокзалу, толстый потеющий капитан по фамилии Самохвалов (если табличка на внешней стороне двери не врала), восседал в маленькой комнате в конце коридора. Компанию ему составляли три стула с засаленной зеленой обивкой, деревянный шкаф с бумагами и маленький сейф в углу за спиной. Витал ядреный запах перегара. Щедрая длань правительства не сумела нащупать этот закуток правоохранительной системы, как ни старалась.

– Пошутил, значит, – пропыхтел капитан, изучив документы и выслушав мои жалкие оправдания насчет бомбы. – За такие шутки знаешь что бывает?

– Догадываюсь.

– Твое счастье, что только догадываешься.

Он посмотрел на меня пристально, насколько позволяло похмельное переутомление. Выудил из ящика стола большую шипучую таблетку и растворил ее в стакане воды. Подозреваю, что сегодня как минимум однажды он эту процедуру уже проделывал.

Мы остались в кабинете вдвоем, сержанты отправились на поиски новых жертв.

– Я тебя уже видел, – сказал капитан, поставив рядом пустой стакан. – На прошлой неделе… и позавчера. Вроде приличный парень. Чего на вокзале торчишь? Жить негде?

Я больше не собирался шутить. У простого российского гражданина желание трепать языком обратно пропорционально количеству и размеру звездочек на погонах.

– Жду поезда, – сказал я.

– Ну да, как я мог не догадаться. – Капитан неспешно закурил. – Я ведь все время считал, что здесь у нас «Боинги» приземляются. Какого поезда можно ждать так долго, юноша?

– Есть такие поезда.

– А расписание? В интернете найди. Зачем таскаться по вокзалу целую неделю?

Капитан отнюдь не злился. Наоборот, стремительно добрел. Цвет его щек приобретал розовый оттенок, в глазах появился блеск. Наверно, сегодня вечером он вновь приползет домой на бровях.

– Я не целую неделю таскаюсь.

– А сколько?

– Больше.

Капитан хмыкнул. Потянулся к сейфу и, неуклюже балансируя на двух ножках стула, достал из него початую бутылку водки. Затем присовокупил к своему опустевшему стакану еще один и вальяжно, словно барин в трактире, наполнил оба.

Я вздохнул.

– Закуски не предлагаю, хотя могу послать сержанта, если хочешь.

Я покачал головой.

– Тогда пей и рассказывай.

– Что рассказывать?

– Все.

– А если не хочу?

– А пятнадцать суток? Или, может, экстремизм? Под Новый год экстремизм очень неплохо идет.

Глаза капитана блестели весельем, но голос не обманывал. Мне пришлось выпить.

– С наступающим, – сказал Самохвалов.

Впервые в жизни пил с ментом при исполнении.

«Рассказать все»…

А что именно – все?

Мне 37. В юности казалось, что никогда столько не будет – странная, загадочная комбинация цифр. Ведь еще школьником я точно знал, что до сорокалетия мне как до Америки на резиновой лодке с двумя маленькими веслами, но вот оно, сорокалетие, перед носом, а я даже не могу вспомнить, чем занимался все прошедшие годы. Практически половина жизни, а уцепиться не за что.

Был женат. Увы, разведен. Супружество не принесло особого удовольствия ни мне, ни моей второй половинке. Винить можно только себя. Если ты от природы психически здоров и адекватен, то с каждым годом жизни обязательно должен становиться умнее, мудрее, лучше – как вино, томящееся в подвале старого французского поместья. Все время думаешь: вот меня бы нынешнего засунуть в того балбеса, который энное число лет назад ухаживал за этой девушкой, читал ей глупые стихи, неумело любил, потом женился, ревновал, выстраивал вокруг себя глухие стены отчуждения, пьянствовал… Но, увы, как пел Макс Леонидов, все-таки не зря устроил Бог, что в прошлое нельзя написать письмо.

Есть у меня и сынок, двенадцатилетний ушастый оболтус. Занимается борьбой, слушает «Раммштайн», учится на «четверки». Наверно, любит меня в глубине души. Регулярно звонит, справляется, хорошо ли я себя чувствую («Не дождетесь», – отвечаю в шутку и радуюсь, что он не видит моего лица). Еще он спрашивает, много ли я пью. Сомневаюсь, что его это искренне интересует. Все дело в его матери, которая до сих пор, седьмой год после развода, убеждена в своем святом долге и праве заботиться обо мне. Верка, видите ли, «несет за меня ответственность», как Маргарита Хоботова из «Покровских ворот», перед гипотетической женщиной, которой она могла бы со спокойной душой меня вручить. Глупость. Я сам себя обеспечиваю. Обстирываю, обглаживаю, готовлю завтраки и ужины, и очень неплохо, между прочим. Смогу определить характер боли в брюшной полости и найти соответствующий лекарственный препарат. Всегда сумею отыскать телефон необходимой коммунальной службы. Словом, я в полном порядке, ребята.

Но бывшая жена моя никогда не отказывает себе в удовольствии натравить сына: «Спроси, как себя чувствует и много ли пьет?». Заботливая моя…

Много ли я пью? Нет. В обычной жизни – лишь по ярким поводам или с друзьями, как все среднестатистические россияне, пребывающие в коллективной социальной депрессии. Иногда меня можно ругать и даже помещать в вытрезвитель, но лучше оставить в покое, потому что бывают случаи и похуже.

Много и страшно я пью лишь в Новый год, потому что хочу, чтобы этот праздник прошел как можно быстрее. Чтобы я уснул 30-го декабря, а проснулся в Крещение. Новый год без любимого человека – это пытка, а не праздник. Чудовищная пытка. Изо всех говорящих и поющих дыр в эти дни мне обещают волшебство, чудеса, сбычу мечт и невероятное счастье, но все это ложь.

Ничего не будет. Волшебству конец.

Я не знаю, где мой любимый человек. Она не оставила записок и ничего не сказала, но я привык, что обычно она возвращается. Наверно, мне снова остается лишь ждать. Она всегда уходит молча. Сегодня она есть, завтра – нет, и лишь монитор компьютера бледнеет перед моим озадаченным взором. Монитору стыдно, он мне сочувствует, но ничего не может поделать, потому что он просто пластиковая дощечка, наполненная технологической жидкостью.

Впрочем, возвращаясь, моя любимая сбивчиво пытается объяснить мотивы своего поступка, но так неуклюже и трогательно, что мне хочется ее обнять… задушить в объятиях, как киношный Коммод в порыве поруганной сыновней любви задушил Марка Аврелия. Она возвращается и сообщает: «Прости, так получилось, мне было очень тяжело».

Ага, ей тяжело. А мне, видимо, так легче, умница моя.

В общем, она все время возвращалась, а я все время прощал. По большому счету, она передо мной и не виновата вовсе, потому что ничем мне не обязана. Она в мою жизнь не просилась, не искала меня, не звала – я сам явился. На кого обижаться?

Но в последний раз она не просто ушла. Она уехала. Укатила на поезде. Иногда мне кажется, что я уже не помню номера и маршрута следования, потому что провел на вокзале чертову уйму времени. Иногда мне кажется, что я тут родился. И умру здесь…

День седьмой, 25 декабря. Надька

На вокзале мне вполне комфортно. Он большой, просторный и почти пустынный, если не считать одиночных всплесков активности отбывающих, прибывающих и транзитных пассажиров. На каждом углу – автомат с кофе и чаем, кафетерий, магазин. Хоть ешь, хоть пей, хоть спи. По случаю приближения Нового года везде мишура, большие елочные шары, висящие на невидимых нитях, у служителей и работников буфетов на макушках шапочки Санта-Клауса. Единственное не праздничное, но праздное исключение – зевающие бездельники из охранного агентства «Богатырь». Им бы тоже колокольчики в нос…

В кафетерии на втором этаже вокзала, на самом конкорсе, что нависал прямо над поездами, присел я за столик к мужчине. Не сказать, что бродяга, но явно не очень обласканный жизнью. Лет сорока, небритый, с гривой рыжих волос, выбивавшихся из-под вязаной шапочки. Он сидел в углу возле небольшого кафе посередине тоннеля, спиной к окну, и поедал длинный аппетитный сэндвич. Запивал чаем. Минуту назад я умирал от голода, но увидев, как можно расправляться с едой – жадно, стремительно, как лев в саванне расправляется с раненой ланью – я почти потерял аппетит. Я поставил на край стола бутылку пива, положил рядом бутерброды с ветчиной. Вздохнул:

– Не помешаю?

Рыжий, собиравшийся откусить булку, замер с раскрытым ртом. На ожидание ответа, казалось, ушла целая вечность.

– Здесь не так много столиков, а свободный вообще только у вас, – пояснил я.

– Как будет угодно, сэр.

Против такого обращения я ровным счетом ничего не имел. Присел, налил пива в стакан и стал пить.

За окном прямо под нашими ногами стоял пассажирский поезд. Кто-то спешил на посадку, кто-то курил возле вагонов, кутаясь в тонкие одежды. Проводницы в форменных тулупах поеживались. Мороз сегодня выдался знатный, а в поезде, наверно, тепло и уютно. Интересно, куда он идет? С моей позиции я не мог прочесть табличку на боку, но предполагал, что в какой-нибудь солнечный Адлер. Неоднократно подмечено: когда мне паршиво и одиноко, проходящие мимо поезда всегда идут в Адлер, будто никаких других городов на свете нет.

Рыжий доел бутерброд, запил его чаем. Я всей душой надеялся, что он не станет беседовать.

– Пиво с утра? – спросил он.

– Разве утро?

– Половина второго.

– Ну, значит полдень. Святое дело.

– «В рабочий полдень я проснулся стоя, – продекламировал рыжий, – опять матрас попутал со стеной»…

Он немного помолчал, а потом сделал то, чего я опасался больше, чем разговора. Он представился:

– Павел Арсеньевич Кутепов. Интеллигент в третьем поколении. Филолог, философ, филантроп, филофонист, фольклорист, футболист… в общем, фантастическое фуфло, если разобраться. Следую проездом из Петербурга в Омск. Поиздержался в пути, денег осталось лишь на завтраки, туалет и камеру хранения.

– А билеты?

– Билеты при мне, разумеется… Ах, не пугайтесь, – поспешил он пояснить, правильно расшифровав гримасу на моем лице, – я не бродяга, который станет просить у вас десятку на борьбу с печенью. У меня скоро поезд на Омск.

Я кивнул. Первое впечатление от незнакомца постепенно отпускало, и я потихоньку приступил к трапезе. Бутерброды оказались вкусными, не говоря уже о пиве.

– С кем имею честь, если не секрет?

Я посмотрел на него. Рыжий с приветливой улыбкой ожидал ответа. Чем-то он напоминал молодого Ричарда Дрейфуса, охотника на акул в культовых «Челюстях» Спилберга. Не хватало лишь бороды и очков.

– Сергей.

– Очень приятно. Куда-то едете?

– Нет.

– Вернулись?

– Нет.

Он сделал перерыв. Посмотрел в окно. Стоянка «поезда в Адлер» закончилась, вагоны тронулись и медленно поплыли на север.

– Что ж, тогда я вас понимаю. Железнодорожный вокзал – самое подходящее место для тех, кто любит одиночество. Лучше вокзала может быть только сам поезд, уносящий на запад.

На его лице застыла улыбка учителя музыки, пытающегося познакомить постмодернистских шестиклассников с творчеством Гайдна.

– Вы женаты, Сергей?

Я вздохнул.

– Разведен.

– Поздравляю… или сочувствую. Впрочем, верны оба варианта. Брак в той же степени благо, в какой и зло.

Он стал медленно и элегантно потягивать чай, словно в стакане не чай вовсе, а бренди двенадцатилетней выдержки, а сам он не в буфете железнодорожного вокзала, а на верхней палубе парохода, плывущего в Эдем.

Счастливый парень. Завидую таким.

Через час мы были уже приятелями. Паша не отказался от небольшого графина водки, чем окончательно расположил меня к себе. Я не считаю отношение к алкоголю мерилом человеческой добродетели, но мужик, полностью равнодушный к спиртному, вызывает у меня подозрения, природа которых мне не совсем ясна.

Кстати, мы как раз об алкоголе и говорили.

– Смотри сюда, дружище, – сказал Павел, поднимая пластиковый стаканчик с прозрачной жидкостью. – Представь, тебе говорят, что ты никогда больше в жизни не захочешь его хлопнуть. Тебя не кодируют, ты сам не совершаешь над собой никакого насилия, ибо самоистязание еще никогда не приносило положительных результатов. Просто говорят, что ты навсегда и без всяких мучений избавляешься от алкогольной зависимости. Страшно?

Я подумал немного и утвердительно кивнул. Вещи, о которых он говорил, пожалуй, пугали меня.

– Конечно, страшно, – согласился филолог-филофонист. – Ты прекрасно понимаешь, что алкоголь губителен, что твоя печень бунтует, сосуды стонут, требуя свободы от этой гадости… но ты также думаешь и о том, что без алкоголя никогда не сможешь испытать удовольствия от общения с друзьями в боулинг-клубе. Не оттянешься с пивком и соленой рыбкой в бане. Не ощутишь легкости бытия от первого глотка шампанского в новогоднюю ночь. Много всяческих лишений ожидает тебя впереди, и ты не готов платить такую цену за здоровье организма.

Павел посмотрел на меня с прищуром, оценивая реакцию. Стаканчик подрагивал в руке.

– Жестоко, – выдохнул я.

– Возможно, – согласился Кутепов. – Но есть и масса плюсов. Загибай пальцы: тебе не придется блевать по утрам над унитазом; тебе не угрожает пробуждение в вытрезвителе под драной простыней и в собачьем холоде; ты не облажаешься на важном банкете, перебрав халявного виски; тебе не будет стыдно перед друзьями, близкими и самим собой, потому что ты никому не наговоришь с перепоя гадостей и не наделаешь глупостей. В конце концов, ты не сядешь пьяным за руль и никого не убьешь. И это называется – СВОБОДА!

Павел залпом осушил стакан и даже не закусил.

– С любовью, друг мой, происходит то же самое. Избавление от любви сродни излечению от алкоголизма. Нет любви – нет ревности, нет подозрений, напрасных ожиданий, необходимости постоянно быть в тонусе. Нет любви – нет боли.

– Но нет и радости.

– Неужели? – Павел усмехнулся. – Согласен, ты сейчас похож на радостную морскую свинку, получившую порцию свежей морковки.

– Перестань.

Он стал серьезным, нагнулся ближе ко мне.

– Хочешь послушать одну поучительную историю?

Я не люблю случайных рассказчиков (часто же мне приходится произносить фразу «не люблю»; больше меня, наверно, это сделал только Владимир Высоцкий в своем одноименном трактате неприятия человеческой мерзости, но, простите, кто Владимир Семенович, а кто – я? так, кусочек шпината, застрявший в зубах). И дело даже не в том, что чужие житейские истории мне не интересны, хотя на самом деле часто так оно и есть. Просто их рассказывать не умеют! Относительно занятная байка, которая в трех-пяти предложениях стала бы шедевром, в исполнении неопытного индивида превращалась в нудный некролог. Поэтому стоит мне услышать многообещающее начало: «Помню, был у меня случай…», – я сразу смотрю на часы, хватаюсь за мобильный телефон или лихорадочно озираюсь по сторонам, будто потерял ребенка.

Но мой Рыжий Филофонист меня порадовал. Речь его текла неспешно, слова и предложения сплетались в кружева, и мне ни разу не пришлось ни попросить его повторить, ни поторопить.

– Хорошая была девка, – рассказывал Павел, сосредоточенно изучая почти опустевший графин. – Точнее, давно не девка, но еще и не тетка, от которой шарахались бы в стороны симпатичные молодые люди вроде тебя.

Звали ли ее… ну, пусть Надька, не суть важно, назови хоть Склодовской-Кюри, мозгов от этого не прибавится. По молодости вышла замуж. Любила парня безумно – высокий, статный, рукастый, инженер… Знаешь, как бабы любят инженеров? Вот я никогда не мог этого понять: ты ей – стихи, цветы, горячее сердце и полное погружение во внутренний мир, а она, бля, западает на специалиста по электропроводке и механосборочным работам. Впрочем, ничего плохого про парня сказать не могу, носил он ее на руках честно, первое время ни налево, ни к мужикам в гараж не бегал, деньги не ныкал, на тещу не рычал. Мирный такой чувачок. Но через пять лет ушел. Куда – не знаю, никто не докладывал, а сама Надюха предпочитала помалкивать. Повела себя довольно мудро, не стала в спину ни проклятия посылать, ни камнем висеть на шее, требуя вернуться. Переехала на квартиру к матери, устроилась на хорошую работу. Бывший муж присылал алименты вовремя и по выходным дочку водил в зоопарк. Все как-то тихо-мирно улеглось. Ты же помнишь: нет любви – нет боли, а с душевной грустью и ребенок родной поможет справиться, если ты с ним дружишь.

Но встретила Надя другого мужчину. Теперь уже все совершенно иначе, не как в молодости. Ведь опыт печальный уже имеется, на мякине не проведешь. С такими женщинами очень интересно, хотя и довольно хлопотно для нашего брата, привыкшего к простоте. Посуди сам: возраст, привычки, устоявшиеся взгляды на жизнь и круг интересов, выбранный темп, мироощущение – все давно при ней, и ты со своим примитивным уставом в ее монастырь уже не сунешься, изволь принимать такой, какая есть, без белой фаты и наивно хлопающих ресничек. Лепить из нее уже нечего, все давно слеплено.

Ее новый избранник все это прекрасно понимал. И принимал, потому что был интеллигентный человек, имел два образования, одно из них вполне себе высшее. И он готов был на ней жениться, даже принять ребенка как своего родного. Словом, скажу тебе с прямотой, Ваше Величество, что это был просто Мечта, а не мужчина! Жизнь иногда преподносит сюрпризы. Иногда ты думаешь, что уже сделал самое важное и теперь можешь остановиться или сосредоточиться на чем-то другом… но спустя время понимаешь, что до сих пор у тебя была лишь разминка. Разрушение первого брака, казавшегося удачным, с последующим счастьем в виде брака второго – одно из таких замечательных потрясений… порой обманчивых потрясений, потому что второй счастливый брак тоже может оказаться расписанной под хохлому фанеркой, прикрывающей безнадежный долгострой на городском пустыре.

В общем, собралась было моя Надежда войти в ту же реку во второй раз, и дочка ее Леночка с удовольствием согласилась считать дядю Жору другом. Но случилась тут промашка дикая…

Павел умолк, посмотрел в окно. Под нами к первой платформе, мягко сбавляя ход, подходил еще один пассажирский поезд. Как и в первом случае, я не мог увидеть табличку с маршрутом следования. Впрочем, помочь мне должна была диктор вокзала. Не удивлюсь, если новый поезд также следует в Адлер из какого-нибудь замерзшего сибирского захолустья.

– Так что там с промашкой? – напомнил я.

Паша очнулся и продолжил рассказ:

– Пришел дядя Жора однажды к ним с цветами…

…Георгий протягивает три гвоздики в газетном свертке. Смущенно отводит глаза. Что-то он явно замыслил. Наверно, побег, не иначе.

– Дядя Жора! – приветствует из-за угла десятилетняя Ленка.

– Здравствуй, моя хорошая, – отвечает Жора, но глаза его по-прежнему ищут трещины в линолеуме на полу.

Надька опускает руки.

– Что-то случилось?

Он смотрит на нее, обильно краснеет. Вслед за ним краснеет и сама Надежда. Очевидно, разговор ее ожидает не из приятных.

До сих пор Георгий не давал поводов бояться чего бы то ни было. Забота, любовь, внимание – он словно источает все это, как пот через поры в душной сауне. Настоящее Солнышко. Возил их недавно с дочкой в Турцию, с улыбкой наблюдал, как они радуются жизни. Надя уже решила, что впустит его в свою жизнь с любым багажом прошлого. Мужчина, который ТАК любит, не может быть подлецом.

– Пойдем, – говорит Жора и берет ее за локоть. Они проходят в одну из двух имеющихся в квартире комнат, детскую. Там мягкий диван, на котором Надя и Жора много раз боролись с бессонницей, пока Лена гостила у бабушки. Жора знаком велит ей присесть, прикрывает за собой дверь…

…и начинает ходить из угла в угол, отмеряя длинными ножищами скромные хрущевские четыре метра. На ходу кусает губы, чем ввергает свою возлюбленную уже в полную кататонию.

– Может, ты как-нибудь начнешь? – говорит Надя.

Он останавливается, поворачивается к ней лицом. На него нельзя смотреть без слез.

– Дорогая… любимая моя… драгоценная…

Наде кажется, что все ее самые мрачные предчувствия начинают сбываться. Она опускает голову и старается не смотреть на суженого.

– Ну, дальше.

– Да… – Жора тихонько прокашливается. – В общем, я не знаю, как это получилось. Я… она…

– Кто – она? – спрашивает Надя, хотя уже понимает, о ком идет речь.

– Она… моя невеста… бывшая невеста… мы с ней расстались, когда я познакомился с тобой, ты помнишь. Я твердо решил, что буду с тобой… а теперь…

Пауза. Тишину можно потрогать руками.

– Теперь она беременна, – заканчивает Жорик. Бедняга так сконфузился, что Надюха не могла удержаться от смешка. Ей стало его жалко. Милый идиот.

Но очень скоро за вслед жалостью пришла боль. Смена ощущений происходит буквально за секунды.

– Света беременна?

– Угу.

– И ты имеешь к этому отношение?

Он отворачивается к окну. На шее пульсируют жилы. Никогда еще Принц не выглядел таким раздавленным. Кажется, будто он сражается с целой армией ветряных мельниц, каждая из которых не только вращает лопастями, но и отстреливается патронами со слезоточивым газом.

– Жора! Я спросила, ты имеешь хоть какое-то отношение к ее беременности?

Он выдает ответ с изяществом интеллигента:

– Непосредственное.

Слезы не пошли. Горло словно забили деревянной чуркой – ни вздохнуть, ни всплакнуть. В коридоре у двери тихо шуршит любопытная Ленка. За окном чирикают воробьи. Муха жужжит под потолком.

Великая Пустота.

А Жора все вещает и вещает. Кажется, у него пробку из горла, наоборот, вынули.

– Я пришел к ней попрощаться. Есть такая глупая традиция – сказать последнее «прости». Мы ведь неплохо с ней ладили, я не мог сказать, что она была случайной женщиной в моей жизни. Да, я встретил тебя, моя дорогая, моя ненаглядная, но и с ней я должен был поступить по-человечески, считаешь, я не прав?