Молочные зубы

Мама сунула в электроточилку карандаш и жужжала ею до тех пор, пока тот не стал достаточно острым для того, чтобы выколоть глаз. Этот этап Ханне нравился, и она стала наблюдать за тем, как мама точит второй карандаш. Потом та протянула оба карандаша дочери и подтолкнула лист бумаги.

– Сегодня мы ограничимся малым и устроим короткий учебный день. Первое слово: любить. Я люблю спать. Ты любишь желтый цвет. Любить.

Пока Ханна писала ответ, мама сунула книгу для чтения под мышку, чтобы дочь не могла подглядеть ответ, и вышла на кухню за двумя белыми таблетками и стаканом воды. Потом вернулась и выпила их.

– Ну что, сделала? Готово?

Мама села напротив и помассировала голову с обеих сторон, отчего выражение ее лица приняло странный, неуверенный вид.

Ханна протянула бумагу и дала ей прочесть написанное.

НЕНАВИДЕТЬ

– Неплохая попытка, но сегодня у нас не игра в ассоциации. Не хочешь написать слово любить?

Ханна покачала головой. Она знала, что мама призывала все имевшееся у нее в запасе терпение, когда они делали уроки, потому как считала это занятие важным. Папа без конца это повторял, и девочка обычно старалась как могла, чтобы привести его в восторг своим усердием. Но мама должна понимать, что произойдет, если ее силком отдадут в школу. Не надо было ей поднимать этот вопрос.

– Ладно, давай возьмем другое слово. Как насчет… лета. Через пару недель наступит лето. Каждое лето к Ханне приезжают фармор и фарфар[4].

Тоже мне задачка. Ханна написала что-то на бумаге и перевернула ее показать маме.

СУКА

Из маминой груди вырвался тяжелый вздох.

– Не самое милое слово. Я даже не удивляюсь, что ты его знаешь, но не могла бы ты писать то, о чем я тебя прошу? Чем скорее мы с этим покончим, тем быстрее перейдем к чему-то другому.

Ханна неподвижно застыла, готовая к следующему слову.

– Клубника. Клуб-ника. Она не могла есть только клубнику.

Ханна прикрыла бумагу рукой, чтобы мама не увидела, что она пишет.

– Для одного слова как-то длинновато. Что ты там такое строчишь?

Ханна захихикала, продолжая водить карандашом. А когда все было готово, представила свой шедевр.

Да пошла ты, дура бесмосглая

У мамы задергался глаз, и она с силой стиснула челюсти.

– Ну хорошо, на этом достаточно, можешь еще немного позаниматься сама.

Мама встала и потянулась к проверочной работе по правописанию.

Однако Ханна оказалась к этому готова: она разорвала бумажку на мелкие кусочки и рассыпала их по столу.

– Разумеется, никаких доказательств для папы. Ханна, я не хочу сейчас с тобой заниматься. Знаю, тебе не понравились ни компьютерная томография, ни новый доктор, поэтому давай договоримся, что до конца дня ты не будешь больше доставлять мне проблемы, хорошо?

Она смела клочки бумаги в ладонь.

Какие там проблемы, это же весело. Вот как бывает, когда мама теряет терпение. Гадкая, гадкая мама. Может, сделать ей дневник и показать его папе, украсив огромным жирным «неудом»? Впрочем, мама еще не собиралась сдаваться. Она взяла другой учебник и повернула его, чтобы Ханна увидела.

– Можешь прочесть вот этот небольшой кусочек… Он о Древнем Египте: пирамиды, фараоны – что-то вроде королей и королев, тебе понравится. На следующей странице тоже. Послушай, если постараешься, можешь написать что-нибудь иероглифами, они похожи на тайный язык. Например, сочинишь папе секретное послание. Хорошо? Напиши ему, что хочешь. Расскажи, как ударила ребенка в магазине. И как мастерски овладела написанием бранных слов.

Она пошла на кухню, выбросила обрывки проверочной работы в мусорную корзину, потом собрала чистящие средства и резиновые перчатки.

– Кстати, ты допустила ошибку: надо писать «безмозглая». Бесы в голове у мамы не водятся.

Ханна не знала, злиться ей или смеяться. Она не любила, когда ее поправляли. Но всегда с удовольствием глядела на маму в такие минуты, в естественном для нее состоянии ненависти и капитуляции. Папа, если бы это увидел, тут же разглядел бы в ней фальшивку. В его присутствии она всегда была ласковой и щедрой на поцелуи. Но в подобных обстоятельствах не могла устоять и сдавалась. Если Ханна не откажется от своих попыток, мамина маска спадет, папа страшно разозлится и вышвырнет ее из дома.

Читая параграфы, Ханна экспериментировала со звуками.

– Ниа. Биа. Фиа. Пуа. Буа. Дуа.

Ей нравилось их французское звучание.

Она собрала их в непрекращающийся рефрен.

– Ди ди ди ди ди ди ди ди дуа буа пуа. Ми ми ми ми ми ми ми ми ниа фиа биа.

Мама подняла голову над ведром с водой с уксусом и взглянула на нее.

– Меньше пой, а больше читай.

– Би би би би би би би, ла ла ла ла ла ла ла-а-а-а-а-а! Дай ди ду ду дай ди ду дай ба ба ба-а-а-а-а-а!

– Если не знаешь, как воспользоваться голосом, лучше что-нибудь скажи. А так ты лишь выдаешь свою тайну и признаешь, что можешь говорить.

Ханна плотно сжала губы, вытянула их трубочкой, втянула воздух и захлопала ресницами. Мама несколько мгновений сердито смотрела на нее, а потом принялась дальше надраивать и без того чистую кухню. Вот идиотка.

То, как выглядели пирамиды, ей нравилось, однако жить в них Ханне не хотелось: ни единого окна. Потом она прочла, что они служили гробницами фараонам. Дома для мертвецов. Чудеса, да и только! Их хоронили с золотом и едой. Будто покойники могут проголодаться или надеть украшения. Это напомнило ей о том, что она однажды нашла в Интернете на папином компьютере (потому как порой он разрешал ей им пользоваться): сказки о привидениях и ведьмах – существах, не таких, как все, умевших колдовать и делать вещи, от которых волосы вставали дыбом. Однажды, по случаю Хеллоуина, Ханна даже надела черное платье и остроконечную шляпу. Ей отчаянно хотелось знать: а что если они существуют на самом деле? В итоге она взяла в библиотеке книги о всякой нечисти и вывалила папе на колени. Он истолковал все по-своему, терпеливо с ней их прочел, но так и не понял, что она пыталась выяснить, поэтому ей самой пришлось искать о них сведения в Google.

Да, ведьмы существовали в действительности.

Их было великое множество, особенно в прежние времена. Введя в строке запроса «настоящие ведьмы», она вышла на матушку Шиптон и Агнес Сэмпсон[5]. Затем прочла о юных девушках, которых сжигали живьем на костре или бросали тонуть в реку, предварительно привязав камень, под ликующие крики крестьян. Ведьм не любил никто, это было ясно как день, но Ханна никак не могла понять почему. Размышляя о том, в какие веселые игры можно было бы играть, будь у нее подруга ведьма, она хихикала. Вполне возможно, что такая дружба в конечном итоге помогла бы ей сделать то, чего она пыталась добиться в одиночку: выгнать маму, чтобы она никогда больше не возвращалась. Заинтересовавшись охотой на ведьм, она покопалась еще немного и нашла длинный список жертв. Имя одной из них ей до такой степени понравилось, что она помнила его до сих пор: прелестная французская фамилия, сотканная из мягких букв и не имеющая ничего общего с уродливым буквосочетанием нс в ее собственном: Ханна Дженсен.

Она одними губами попробовала произнести слова Мари-Анн Дюфоссе. Если повторять его достаточно часто, может, к ней явится дух этой французской девушки, и они станут лучшими подругами. Они вместе могли бы сочинять песни и распевать их. Мари-Анн научила бы ее накладывать заклятия с помощью слов, которых больше никто не понимал. Заклятия, от которых у мамы разорвалось бы сердце.

Мари-Анн Дюфоссе. Мари-Анн Дюфоссе.

Ха, сработало! Мари-Анн любезно подсказала ей правильное произношение.

– Ниа ниа, ниа ниа. Бу ди бу ди ба-а-а! Буа буа буа буа лу ли лу ли ла-а-а-а!

Мама склонила голову набок. Ханна любила, когда она на нее вот так смотрела, ее взгляд говорил: сдаюсь.

– Отлично.

Она схватила ведро, губку, высоко вскинула голову и вышла. Потом поднялась по лестнице и направилась в их с папой спальню.

Ханна захихикала. Это только начало. Благодаря их с Мари-Анн усилиям мама исчезла.

Она заботилась о доме, будто о новорожденном, который нуждался в постоянном уходе. Сюзетта знала, как выглядит убожество: грязное ведро или щербатая миска под каждой трубой и потолок в желтых разводах облупившейся краски. С тех пор как они стали жить вместе с Алексом, ей больше не нужно было думать об этом. Она любила расхаживать по дому босиком, наслаждаясь приятными ощущениями от соприкосновения с различными поверхностями. Любимым у нее был пол в ванной: прохладный гладкий камень. Легкое покалывание в ногах поднималось вверх к пульсирующей болью голове, принося больше облегчения, чем «Тайленол». Пробивая круговыми движениями путь, она надраила кварцевую столешницу. Алекс не пожалел денег, чтобы превратить их спальню в спа-салон, который она так хотела. Узкая, вытянутая в длину раковина. Ванна с округлыми океанскими изгибами, достаточно большая, чтобы в ней, как в утробе, можно было поместиться вдвоем. Спаренный душ, чтобы они могли встать рядом, закрыть глаза и перенестись далеко-далеко, в туманную Ирландию или благоухающий ароматами Таиланд. Унитаз. Биде. Высокое окно, до половины забранное матовым стеклом. Все белое и чистое. Единственным, чего она не смогла себе позволить, стало звездное небо: на третьем этаже Алекс оборудовал свой кабинет.

Это было сумасбродство и мотовство: порушить внутри весь дом, расширить проемы, установить повсюду большие окна и даже перенести лестничные пролеты. «Йенсен & Голдстейн» только-только разворачивала свою деятельность, но в Питтсбурге отбоя не было от заказчиков, владельцев как личных домов, так и офисных помещений, жаждавших сделать ремонт в скандинавском стиле по экологически чистым технологиям: самая современная отделка, передовые материалы из утилизированного сырья, креативный подход к использованию аксессуаров и всякие архитектурные мелочи. Они брали на работу молодых и ярких мечтателей, ведь именно такими были их заказчики. Спроектировав и реконструировав ряд весьма интересных зданий по всему городу, компания резко набрала популярность. Когда о них написала местная газета, они, помимо прочего, стали специализироваться и на перепланировке бывших церквей. Так что Алекс превратил самый обычный коттедж, купленный сразу после свадьбы, когда им было по двадцать шесть лет, в дом их мечты. На тот момент они уже решили, что у них родится ребенок, с которым Сюзетта будет сидеть дома, по меньшей мере первые несколько лет.

Она поняла, что высматривать на зеркале грязные пятна было ошибкой: в нем женщина видела только себя. Она стащила перчатки. Пригладила волосы. Смыла потеки туши для глаз. Потом сняла пояс, подняла подол платья и посмотрела на заживающие шрамы. Три рубца, оставшихся после лапароскопии, каждый длиной в дюйм, расположенных в стратегическом порядке вокруг четвертого, подвергшегося трансформации: борозды рваной плоти больше не было; кожа туго натянулась, ее стягивала аккуратная линия стежков. Так было лучше – недостаточно для того, чтобы щеголять в бикини, но, может, в своем новом виде старая травма постепенно сойдет на нет.

О проблемах со здоровьем она рассказала Алексу на втором свидании, когда они устроили в парке пикник. После первого, ограничившегося кино и пиццей, они целовались, и она испугалась, что если дойдет до близости, его отпугнет шрам. Поначалу он не мог ничего понять, ведь его детство прошло в нормальном доме, но при этом слушал очень внимательно. Это приносило ей утешение, и Сюзетта впервые поведала историю своей жизни. Как в тринадцать лет у нее начались боли в животе, за которыми последовала практически непрекращавшаяся диарея. И ее мир по спирали устремился вниз.

– Мать от меня отмахнулась. Сказала, что с ней тоже было такое в моем возрасте. Гормоны.

– И… тебе так и не стало лучше? – спросил Алекс.

– Я перестала считать это состояние болезненным, приняв его как норму.

Но то, что они с матерью называли нормой, другие именовали болезнью Крона.

Она отгородилась от мира и стала бояться пищи: если перестать есть, может, желудку станет лучше? Но лучше не стало. В ночь накануне семнадцатилетия она лежала без сна, а ее внутренности переворачивались, вопя о своих проблемах. Время от времени ей в голову приходила мысль набраться смелости и остаться лежать, приняв медленную, мучительную смерть. Но вместо этого она разбудила мать.

По приезде в больницу та проделала свой лучший трюк: превратилась в самую заботливую мать года, не забыв прилично одеться и нацепить на лицо выражение родительской тревоги. Когда медсестра в приемном покое спросила, как давно у Сюзетты начались боли в животе, она ответила, что ночью. Мама в своем благопристойном образе согласно кивнула и заявила, что ей это показалось необычным.

– Я тут же привезла ее сюда.

Сюзетта не пожелала, чтобы мать присутствовала во время осмотра.

Пытаясь установить диагноз, врачи проникли во все девственные отверстия в ее организме. Подозревая аппендицит, сделали срочную операцию и обнаружили, что кишки в нижней части брюшной полости переплелись в узел. Когда она пришла в себя в темной комнате с трубкой в носу, с болью в области живота, не поддававшейся описанию словами, матери рядом не было.

Несколько недель спустя, когда она, казалось, поправилась, у нее развилась фистула – узкий канал, тянувшийся от разреза на кишечнике до надреза на коже. Она снова оказалась на операционном столе с повязкой на глазах. Они вторглись в не зажившую до конца рану и без всякой анестезии поставили центральный катетер.

– Молодые в состоянии терпеть боль, – объяснил хирург какому-то невидимому ей собеседнику. Она не закричала (хотя и хотела). Но так и не забыла (хотя и старалась). А через несколько минут ей дали наркоз и опять вскрыли брюшную полость.

Идея сводилась к тому, чтобы не зашивать надрез и дать фистуле затянуться самой. Дерьмом и мочой из этой дыры несло добрых четыре года. Все это время ей казалось невозможным когда-либо вновь вернуться к обычной жизни или совершать банальные поступки, например, целоваться с мальчиком или ходить на работу. Сюзетта не раз подумывала о самоубийстве, но вместо этого разработала план карьеры и в конечном счете поступила в школу искусств. А там познакомилась с Алексом.

– Если бы я тебя не встретила… то мое дурацкое непредсказуемое существование могло бы продолжаться до бесконечности.

Тогда он со слезами на глазах ее поцеловал. А несколько месяцев спустя признался, что влюбился в нее как раз на том втором свидании, увидев, какая она ранимая, но в то же время вдохновившись ее поразительной решимостью и внутренней силой.

Кто-то задергал дверную ручку с обратной стороны.

Сюзетта заиграла желваками и закрыла глаза. Уходи. Уходи. Прошу тебя, уходи.

Тук-тук-тук.

– Минутку.

Она выпустила подол платья из рук, и оно соскользнуло обратно на колени. Потом ласково погладила правый бок, чтобы поспособствовать заживлению.

Тук-тук-тук.

– Маме нужна минутка.

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

Она рывком распахнула дверь и оскалила зубы.

– Что ты долбишься, черт бы тебя побрал? Не могла подождать?

Дочь казалась такой маленькой. Прямо загляденье: хорошая девочка в красивом платьице. У нее слегка отвисла челюсть, может, от страха, может, от потрясения. В левой руке Ханна держала учебник, в правой с силой сжимала карандаш. Она пришла всего лишь задать вопрос, хотела, чтобы ей помогли. Хорошая мать это поняла бы или как минимум смогла бы держать эмоции под контролем.

В груди у нее будто что-то надорвалось: даже самые простые обязанности и то оказались не под силу.

– Я буду через минуту. Прости. Сейчас спущусь и помогу тебе.

Она закрыла дверь и тут же заперла ее, чтобы Ханна не увидела слез.

Потом пару минут походила по комнате, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, словно бегун в конце дистанции. Взять себя в руки. Взять себя в руки. Взять себя в руки. Под надрезом на коже электрическим разрядом вспыхнула боль. Вот что творили с ней гнев, недовольство и стресс: переводили организм в форсированный режим, давали солдатам сигнал выходить и убивать, и все, во что они стреляли, считалось сопутствующими потерями. Жить, страдая аутоиммунным заболеванием[6]. Сюзетта не могла позволить себе длительные душевные страдания и беспокоилась об отрицательном влиянии, которое оказало на ее организм мрачное внутреннее осознание того факта, что быть матерью Ханны – сплошная мука.

Илеостомический мешок над ней насмехался: «Благодаря мне ты станешь отвратительнее, чем когда-либо. Тебе придется иметь дело со средоточием собственных кишок и заботиться о том, чтобы пакет не переполнялся». Как изменить сложившуюся ситуацию, чтобы она не стала ее неизбежным будущим? Решение сидеть дома с ребенком не предполагало особых стрессов, и приняла она его отнюдь не из-за недостатка энергии или таланта.

Когда они только познакомились, еще до того, как у Алекса появилась собственная компания, она занималась дизайном интерьеров и была не меньшим экспертом в своем деле, чем он. Они на пару работали над одним проектом – два новичка, обожающих экологически чистые материалы, – потом подружились, стали партнерами и больше уже не разлучались. Но ненормированный график и вечные дедлайны сделали свое дело. Это были первые шаги в карьере Сюзетты. Когда ее жалкие внутренности стали вести себя непредсказуемо, амбиции начали улетучиваться как дым. Дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо.

Когда они обручились и Сюзетта переехала к нему, потребность в работе отпала. Сначала она надеялась понемногу работать из дома, но в основном лишь готовила, убирала и ждала возвращения Алекса. Болезнь Крона отпустила. Она вновь взялась рисовать – не просто элегантные и функциональные интерьеры, а более абстрактные порождения ее воображения. Основав компанию «Йенсен & Голдстейн», Алекс устроил ее консультантом на неполный рабочий день и позволил выбирать проекты, казавшиеся ей привлекательными. Она связала это с его стремлением вернуть ей здоровье.

А потом Сюзетта забеременела.

Она ожидала какого-то духовного откровения, но вместо этого беременность стала демаркационной линией, за которой ширилось ощущение потери. Потери себя. Потери Алекса как единственного и милого сердцу человека. Потери вновь обретенного здоровья.

Организм все больше истощался, с каждым днем она узнавала его все меньше и меньше. Ближе к середине срока, когда ей полагалось набирать вес и расти вширь, все его системы взбунтовались. Ее до такой степени измучили судороги и понос, что она прилагала героические усилия, чтобы во время беременности достаточно набрать в весе. Доктор Стефански посоветовал ей ежедневно принимать двойную дозу «Имодиума», но с этим средством, которое, по его словам, должно было здорово помочь, пришлось повременить: таблетки были слишком опасны, чтобы подвергать риску растущий плод. Истощение настолько ее изнурило, что они даже стали подумывать нанять постоянную сиделку на случай, если после родов ее здоровье не улучшится. Она надеялась, что ребенок появится на свет преждевременно – ничего страшного, если чуть раньше положенного срока. Она остро нуждалась в облегчении и медикаментозном лечении без оглядки на степень его токсичности.

В худшие моменты Сюзетта вспоминала их самые первые удивительные дни, когда они с Алексом лучились ослепительным светом. Их любовь породила живое, дышащее существо, которое когда-нибудь будет удивленно таращить на все глазки, пытаясь охватить взором вселенную. Но, увеличившись в размерах и заявив о себе в ее чреве, оно стало восприниматься не столько ребенком, сколько некоей бесформенной массой. А потом они совершили ошибку, еще раз посмотрев фильм «Чужой», и она разразилась слезами, подумав, что ее дитя тоже вот так явится на свет – чудовищем, которое разорвет ее на куски.

– Это всего лишь болезнь Крона, с малышкой все в порядке, – ворковал Алекс, вытирая ей слезы и поглаживая выпирающий живот. – Сразу после ее рождения мы подберем тебе лечение.

Как ни пытался муж ее утешить, она не могла избавиться от своих видений. Этому мешала сама беременность, в конечном итоге ставшая не духовным пробуждением, а тяжелым физическим испытанием для всего организма.

Она с ужасом воспринимала все необходимые предписания врачей, предлагавших ей жертвовать своими потребностями и забывать о страхе перед мукой ради ребенка. Будто ее тело больше ей не принадлежало, и запросы малыша полностью вытеснили ее собственные. В минуты, когда ее одолевали обида и эгоизм, она думала: вот как все начиналось, вот как ее мать возненавидела свою родительскую ответственность. Но потом мысли устремлялись совсем в другом направлении, и она представляла, как обнимает это бесценное хрупкое создание, понимая, что обязательно сделает ради него все, что потребуется. Стерпит оскорбительные инвазивные обследования – ведь ее ребенок в ней нуждался – и докажет, что обладает сильными инстинктами, хотя и не смогла ничему научиться у собственной матери. Разве что узнала, как не надо поступать. Сюзетта поклялась – настолько пылко и неистово, что в глазах Алекса даже промелькнул страх, – что как мать никогда не отнесется наплевательски к страданиям своего ребенка. Никогда не будет им пренебрегать. И никогда не проявит к нему безразличия.

– Ну конечно, ты ведь совсем другая, – сказал он, – ты любящая, талантливая, удивительная женщина и станешь прекрасной матерью, преисполненной жизни и любви.

Но ее жизнь питалась его любовью. А хватит ли у нее самой любви, чтобы делиться ею с кем-то еще? Ребенок не должен вызывать ассоциации, связанные с обострением ее болезни Крона и несоблюдением режима в соответствии с требованиями современной медицины. Она не раз говорила Алексу о своем желании арендовать ферму, чтобы там родить ребенка, сидя на корточках и собирая урожай капусты.

В конце концов, не без помощи эпидуральной анестезии, она родила. Ей хватило одного взгляда на выражение лица Алекса, когда он взял на руки их новорожденную дочь, чтобы понять: это того стоило. Момент прихода в мир новой жизни окончательно все закрепил: Ханна стала совершенством, а Сюзетта – его героиней. С тех пор она вот уже который год делает все от нее зависящее, чтобы не развеять эту иллюзию семейного покоя. Так хотя бы один из них чувствует себя счастливым.

Когда ей стали колоть лекарства, пищеварение и здоровье в целом нормализовались. Но с ней навсегда осталось чувство вины за то, что она так никогда и не кормила Ханну грудью.

Какой непреднамеренный вред она могла нанести ребенку? Может, развитие Ханны пошло не по тому пути как раз из-за недостатка материнского молока на самом раннем этапе? Сюзетта старалась наверстать упущенное, кормя дочь из бутылочки и фокусируя на ней свою любовь и заботу. Малышка была для нее сродни беспрестанно меняющемуся произведению искусства – с выразительными глазками и озабоченно опускавшимися и поднимавшимися бровками.

Когда Ханна научилась ходить и стала выказывать первые признаки характера, они с Алексом, ожидая дальнейшего развития, подготовились к истерикам и неповиновению, им не терпелось услышать, когда она скажет «Нет!» и «Мое!». Но если истерики пришли вовремя, то с преодолением других этапов явно возникли сложности. Когда они озаботились речевым расстройством у дочери, Сюзетта столкнулась с проблемами, о которых не имела ни малейшего понятия. Она занималась с дочерью каждый день, отчетливо проговаривая слова, стараясь превратить учебу в увлекательную игру. Но чаще всего Ханна устремляла на нее неподвижный скептический взгляд, выводивший ее из себя, а когда в комнату входил Алекс, без конца улыбалась. Сюзетта долго не оставляла попыток, но годы постоянных неудач стали для нее как удар в живот. В тот самый живот, который был неспособен выдержать еще одну травму.

Она опять натянула резиновые перчатки. Порой ей хотелось иметь в гардеробе резиновый спортивный костюм. Он стал бы защитой от микробов – лекарства ослабили ее иммунную систему, – но что еще важнее, перчатки наполняли ее жизнь содержанием. Они символизировали тяжкий труд, эффективность, чистоту и в конечном счете красоту – одним словом, то, к чему она так стремилась. Здоровье в любой момент могло пошатнуться (хотя она и старалась свести риски к минимуму), но содержать дом в идеальном порядке ей было под силу. Так Сюзетта подчеркивала свою значимость.

Она поставила ведро и опустилась на четвереньки. А потом стала надраивать пол в тех местах, где перед этим прошла, стирая собственные невидимые отпечатки.

Обычно подобные методичные движения успокаивали ее, погружая в блаженное, расслабленное состояние, давая мозгу небольшую передышку. Но сейчас она переживала, не зная, что сказать Алексу. Хорошая новость: с физиологией у Ханны все в порядке. Плохая: проблема может таиться у нее в голове. Это его расстроит? Он никогда не видел, чтобы дочь вела себя странно, например, набрасывалась ни с того ни с сего на ребенка намного младше нее. А если бы воспитательницы в детском саду поведали Алексу о ее отвратительных выходках, наверняка не поверил бы. Он считал, что те все преувеличивали просто потому, что развитие Ханны не подчинялось традиционным этапам. Между собой они стали называть ее «неполноценной», и если Алекс настаивал на том, что мир становится терпимее к подобным отклонениям и не подвергает их остракизму, то элитные школы, в которые они записывали дочь, считали иначе.