– О, брат, о душе твоей я все время думаю. И тревожусь тоже.
– Это тоже часть тревоги?
– Что?
– Сраная твоя проверка.
– Следопыт, мы свободнорожденные. Я пью и ем с другим. По крайней мере, сядь, раз уж не намерен есть.
Я встал, уходя. И уже прилично отошел от него, когда сказал:
– Извести меня, когда я прошел какую ни на есть проверку, что ты пытался мне устроить.
– Ты думаешь – прошел?
– Прошел, когда я в эту дверь вошел. Иначе ты четыре дня ждал бы, чтоб наведаться ко мне. Ты, Леопард, хоть когда различаешь человека, кто понятия не имеет, что он несчастлив? Ищи его в шрамах на лице его женщины. Или в совершенстве его резьбы по дереву или ковке металла, или в масках, им изготовленных для того, чтоб самому носить, потому как он не позволяет миру видеть его лицо. Я не счастлив, Леопард. Но я и не несчастлив, насколько мне известно.
– У меня привет тебе от ребятни.
Он знал, что это остановит меня.
– Что? Как?
– Я все еще торгую с Гангатомом, Следопыт.
– Говори, что они просили передать. Сейчас же.
– Не сейчас. Верь мне, девчушка твоя живет прекрасно, пусть даже по-прежнему фукает да шикает, голубым дымом оборачивается, когда из себя выходит, что частенько бывает. Ты их видел?
– Нет, давно уже.
– А-а.
– Что значит это «а-а»?
– Странное выражение на твоем лице.
– Нет у меня никакого странного выражения.
– Следопыт, да ты весь из странных выражений. Ничему и никогда не скрыться на твоем лице, как бы упрямо ты ни старался скрыть это. Как раз поэтому я и способен судить, по душе или нет тебе люди. Ты наихудший в мире лгун и единственное лицо, какому я доверяю.
– Я хочу послушать о ребятне.
– Само собой. Они…
– Разве никто не сказал, что я навещал их? Ни один?
– Ты только что заявил, что не видел их. Давно уже – ты сам это сказал.
– Давно уже, может, оно и было, если они говорят, что лица моего не видели.
– Еще больше странного, Следопыт. Детишки упитаны и улыбчивы. Альбинос скоро станет там лучшим воином.
– А девчушка?
– Я только что рассказал тебе о ней.
– Ешь.
– Нам есть что еще обсудить, Следопыт. Оставим пока ностальгию. – Он взял последний кусок мяса в рот и стал жевать. На блюде осталась кровь. Он посмотрел на нее, потом глянул на меня.
– Ой, Леопард, да будь ты, вонючка сраная, зверем. Твоя нужда в одобрении человека меня тревожит.
Он растянул рот в ухмылке до ушей, поднес блюдо к лицу и начисто вылизал его.
– Не свежая убоина, – заметил я.
– Ничего, подойдет. Ну и наконец, зачем я к тебе пришел.
– Что-то там про муху.
– Это просто обозначение.
– Зачем ты спрашивал, счастлив ли я?
– Это путь, на какой я прошу тебя ступить. О, Следопыт, чего он только из тебя не потянет! Лучше, если б у тебя с самого начала ничего не было.
– Только что ты уверял, что было б лучше, если мне есть что терять.
– Я говорил, что разочаровался в людях, у кого нет ничего. Некоторых. Но Следопыт, какого я знаю, и не имеет ничего, и ничего не возделывает. Это изменилось?
– А если да?
– Я задал бы иные вопросы.
– Откуда ты знаешь, что я их не задаю?
– Следопыт? Что за… – Леопард круто обернулся, пытаясь понять, что вызвало мои слова.
– Ничего, – пожал я плечами. – Показалось, заметил… показалось, пришло и обратно ушло… Это…
– Что?
– Ничего. Так, шальная мысль. Ничего. Так, выкладывай, котяра, я терпение теряю.
Леопард соскочил с кресла и распрямил ноги. Вновь сел, уже нормально, лицом ко мне.
– Он зовет его мушкой. По мне, это странно, что он так делает, особенно голоском своим, что больше похож на старушечий, чем на мужской, только, по-моему, эта муха дорога ему.
