– Етить всех богов, если ты не самый худший из котяр, – пробурчал я.
Я держался в нескольких шагах позади, пока и сам не потерялся в тени. Видел, как малый старался двигаться от пенька к пеньку, от руины к руине, от одной осыпающейся стены к другой. По правде, мог бы следить за ним до самого темна. Он упал в развалины, что были не очень-то и глубоки, и пытался сам выбраться из них. Когда он пустился бежать, запах его малость изменился: он всегда менялся, если страх или восторг одолевал. Споткнувшись о мою ногу, малый полетел в грязь.
Наверное, нога моя поджидала его.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Не твое дело знать, – ответил он, вставая. Важно надулся и смотрел мимо меня. Выглядел он старше, чем раньше: один из тех, кому даже десять и еще девять лет может быть, но в его сознании все равно десять и еще три. Я глядел на него, думая, что останется, когда Леопарду от него не будет больше никакой пользы.
– Я мог бы оставить тебя в этих руинах, и ты пропадал бы целый день. А где бы был к тому времени твой драгоценный Леопард, скажи мне?
– Один кирпич и дерьмо, никому не нужное.
– Берегись. Предки услышат тебя, и тогда ты вовек не выберешься.
– Все его друзья дураки, как ты?
Я швырнул в него первое, что под руку попалось. Он мигом словил. Молодец.
Но сразу бросил, едва увидел, что это череп.
– Ты ему не нужный.
Я направился прочь, туда, где, как я знал, были ворота.
– Ты куда?
– Назад. Похлебать приличный суп у неприличной женщины. Рассказать твоему… как бы ты его ни называл… что ты сказал, что я ему не нужен, вот я ушел. То есть это если ты сумеешь выбраться из этих развалин.
– Погоди!
Я обернулся.
– Как мне отсюдова выбраться?
Я пошагал мимо него, не дожидаясь, когда он за мной пойдет. Я ступил на холодный пепел от давно угасшего пожара. Из пыли торчали кусочки белой ткани, свечного воска, гнилой плод и зеленые бусины, бывшие, может, бусами. Кто-то пробовал воззвать к предкам или богам больше луны назад. Мы смогли выбраться из руин и последних из деревьев к краю равнины. Еще одна ночь без луны.
– Так как тебя зовут? – спросил я.
– Фумели, – буркнул он, уставившись в землю.
– Береги свое сердце, Фумели.
– Это что значит?
Я сел на валун. Глупостью было бы спускаться в долину в такой темноте, хотя я и чуял, что Леопард уже на полпути туда.
– Мы спим тут до первого света.
– Но он же…
– Будет крепко спать прямо там, пока мы не разбудим его утром.
Две мысли и один сон наведались ко мне в ту ночь.
Леопард говорит много такого, что скатывается с него, как с гуся вода, зато пятном липнет ко мне. По правде, бывает время, когда у меня появляется желание отмыться от него. Всегда рад его видеть, но никогда не грущу, когда он уходит. Он спрашивал меня, счастлив ли я, и я до сих пор понять не могу ни вопроса, ни того, что он узнал бы из ответа.
Никто не улыбается больше, чем Леопард, только он говорит одно и то же, будь то в радости или в печали. По-моему, и то, и другое – личины, какие он надевает перед тем, что задевает глубоко, прежде всего душу. Счастье? Кому нужно счастливым быть, когда есть пиво масуку? И душистое мясо, хорошая деньга и теплые тела в постели рядом? И потом, быть мужчиной в моей семье – значит упустить счастье, какое зависит от слишком многого, что не в нашей власти.
Когда есть за что сражаться или когда нечего терять – когда из тебя получается превосходный воин? У меня ответа нет. О детишках я думал больше, чем верилось, что стану думать. Вскоре я до того стал ощущать это чем-то вроде легкого удара в голове или учащения сердцебиения, что, даже убеждая себя: это прошло, тревожиться не о чем, детишками этими я благо сотворил или, во всяком случае, что мог, то все сделал, – а являлось чувство, шептавшее: не все. Темный вечер стал еще темнее. Не одно ли это из того, что Сангома пятном оставила на мне, гадал я, или, может, легкое помешательство?
Я проснулся, когда малый склонился надо мной.
– Твой другой глаз в темноте светится, как у собаки, – выговорил он. Я бы закатил ему оплеуху, да свежий порез у него над правой бровью сочился кровью.
– Какие скалы скользкие с утра! Особенно если дороги не знаешь.
Малый недовольно зашипел. Он подобрал Леопардов лук с колчаном. Хотел бы я знать, заставлял ли хоть кто меня так трепетать, как Леопард этого малого.
– И я не храплю, – сказал я, но он уже бежал вниз к долине, пока не остановился.
Прошелся, сел на камень и задумался в ожидании, когда я окажусь всего в нескольких шагах позади него, после чего снова пошел. Но не очень далеко, ведь, куда идти, он не знал.
– Погладь ему животик, – сказал я. – Ему это нравится. Великое удовольствие.
– Ты-то откуда это знаешь? Ты, должно, всяких разных людей перегладил.
– Он же из кошачьих. А кот любит, когда ему пузик гладят. Совсем как собака. У тебя в башке твоей что, совсем ничего нет?
Почва стала красной и влажной, зеленые пеньки лезли под ноги, словно бугорки. Чем ниже мы спускались, тем просторней выглядела долина. Она уходила к самому краю неба и дальше. Мудрые говорили, что когда-то долина была просто небольшой речкой, богиней, позабывшей, что она божество. Речка змеилась через долину, смывала землю, слой грязи за слоем, камень за камнем, глубже и глубже, пока ко времени человека этого века не покинула долину, которую прорезала так глубоко, что человек не стал понимать обратное: не земля лежит так низко, а гора вздымается так высоко. Глядя вверх, пока мы спускались вниз, поглядывая на небо и туман, мы видели, как теснили горы одна другую, и каждая из них была больше города. Высокие до того, что окрашивались в цвет неба, а не кустарников. Из одного этого хотелось взор обращать к небу, а не к земле. К грязи, пока та краснела, к кустикам, пока те уступали место деревьям, к речке прозрачной, как стекло, а в ней – толстые нимфы с широкими бабьими головами и растянутыми ртами, днем они не прячутся, зная, что этот караван не за такой, как они, добычей охотится.
Малый, чье имя я успел забыть, вовсю припустил за леопардом, как только мы спустились с горы. По правде, я знал, что это не Леопард, знал, что эта кошка очень разозлится. Малый ухватил леопарда за хвост, тот прыжком развернулся и зарычал, потом присел и прыгнул на малого. Еще один рев раздался неподалеку от первого каравана, когда этот леопард припечатал малого к земле. Малый вскочил, отряхнулся, пока никто не видел, и побежал к Леопарду. Остановился прямо перед ним. Леопард сидел на травке и смотрел на реку. Он повернулся ко мне и улыбнулся, но малому не сказал ничего.
– Твой лук и колчан. Я принес, – сказал малый.
Леопард кивнул, глянул на меня и спросил:
– С Барышником встречаться будем?
Барышник раскинул палатку перед своим караваном. А караван был длинный, как улица в Малакале. Четыре фургона, какие я видел только по границе с королевствами севернее Песочного моря, среди народа, что бродяжничает и нигде не пускает корня. Первые два тащили лошади, волы тянули два последних. Пурпурные и розовые, зеленые и голубые – будто самая ребячливая из богинь раскрасила все их. Позади фургонов – повозки, открытые и сколоченные вместе из дерева. На повозках – женщины, от толстух до худышек, некоторые в красной охре, некоторые лоснятся от масла масляного дерева и жира. На одних лишь дешевые безделушки, у других ожерелья, а шкуры козлиные расписаны желтым и красным, кое-кто при полном наряде, но большинство голые. Все захвачены и проданы или похищены с приречных территорий. Нет ни одной с рубцами Ку или Гангатома. Или со скоблеными зубами. Мужчины на востоке такое красивым не считают. Позади этих повозок – мужчины и мальчики, высокие и тощие, как посыльные, никакого жирка под подбородком, одна кожа да мышцы, длиннорукие, длинноногие, многие красивы и мрачнее полдня мертвых. Ладные, как воины, потому как большинство и были воинами, потерпевшими поражения в своих маленьких войнах, они теперь должны были делать то, что делают проигравшие войну солдаты. Все носили цепи, что связывали железный обруч на шее с кандалами на ногах, каждый был прикован к тому, кто впереди, и тому, кто сзади. Людей с оружием было видно меньше, чем я ожидал. Семь, может, восемь мужчин с мечами и ножами, всего двое несли луки, а еще четыре женщины – абордажные сабли и секиры.
– Вовремя. Он собрал двор и вершит суд над нечестивыми, – с улыбкой произнес Леопард, и я подумал, что это шутка.
Однако за караванами, перед большой белой палаткой с куполом и развевающимися пологами, восседал Барышник. Справа от него на земле сидел, подобрав колени, человек и держал тонкую курительную трубку, а на коленях – свернутый коврик. От него справа еще один человек, тоже без рубахи, как и сидевший на коленях, стоял с золотой чашей в руке и лоскутом ткани, словно бы изготовился омыть Барышнику лицо. Прямо за ним стоял еще один, черный в тени зонтика, каким он оттенял своего хозяина. Еще один держал блюдо с финиками, готовый его кормить. Нас Барышник взгляда не удостаивал. Зато я разглядывал его, сидящего, как принц, каким он, может, и был. Калиндар был известен им, но принцы без королевств, говорят, успели и Малакал загадить, потому как Король был прижимист на благосклонности. Слуги накинули на левое плечо Барышника длинный халат, оставив правое обнаженным – по обычаю принцев. Из-под него выглядывал белый, внутренний халат, скрывавший королевские регалии, державу и скипетр. Руки его обвивали золотые браслеты в виде двух змей, застывших в убийственном извиве. Кожаные сандалии на грязных ногах, женская шапка с шелковыми ушками укрывала его худое лицо, скулы на нем вздымались так высоко, что почти скрывали глаза, небольшие усы и бородка. На нас он не глядел.
На коленях перед ним стояли мужчина и женщина, обоих пинками поставили на колени стоявшие за ним две женщины-охранницы. Мужчина плакал, женщина хранила каменное молчанье. Она, краснокожая рабыня, была не так мрачна, как кандальники сзади, рабыня с белыми зубами и глазами безо всякого изъяна. Красавица. Ей предстояло быть младшей женой другого хозяина, а может, и хозяина на востоке, где и у младшей жены мог быть собственный дворец. Женщину похитили из Луала-Луала или даже еще дальше с севера: нос у нее был прямой, губы тонкие. Мужчина был темнее и блестел от пота, а не от масел, какими натирали рабов, чтоб цену побольше срубить. Мужчина был наг, женщина в платье.
– Говори мне правдиво, говори быстро, говори сразу. Человек живет, чтоб красть, гость нападает на хозяина, но ты-то ведь был кандальник в цепях. Человек ira wewe. Прикованный к одному и еще двадцати людям тяжелым железом, что кости на ногах ломает. Тебе не уйти, если они не уйдут, тебе не прийти, если они не придут, тебе не сесть, если они не сядут. Так как же ты добрался до пупу этой будущей принцессы?
