10 лет благоденствия. Том I
– Вы хотите в будущем объединить усилия двух обществ?
– Если будет возможность, можно было бы. Сейчас я бы вам посоветовал доработать ваш устав, чтобы он был более внятным и вразумительным. А то вы даже не знаете, что говорить человеку, которого хотите принять. Даже у масонов вербовка нового брата проходит куда более яснее, чем у вас. Хотя у них был не один век, чтобы эту вербовку сделать отличной и вразумительной.
Муравьев опять не находил, что на это ответить, а Орлов уже хотел покинуть бал и тем более оставить молодого (хотя ненамного младше самого него) офицера, с которым уже явно не было о чем поговорить.
– Доработайте свой устав, – повторил Орлов, – и тогда посмотрим, что с вами можно сделать.
Орлов учтиво поклонился, Муравьев не замедлил ответить ему, и господа расстались. Никто на них не обратил внимание, всё общество кружилось в вальсе, а главной танцующей парой были Александр Павлович, все еще в костюме старухи, танцующий с какой-то тоже весьма комичной фигурой в костюме Кощея Бессмертного.
Орлов, вернувшись к себе, стал размышлять над своим очень интересным положением. «Орден русских рыцарей», о котором он говорил, был скорее отговоркой Муравьеву, чем реально существующей организацией. Это было скорее призраком тайного общества, его план, чем реальная организация. Мысли о нем начали посещать генерала еще в Париже в 1814 году, так что может быть слухи о связях его с революционерами были не столь преувеличены. У Орлова были даже проекты устава Ордена, с которыми он делился всего только с одним человеком, Дмитриевым-Мамоновым. Но тот, имевши продолжительные проблемы со здоровьем, многим помочь не мог. Членов Ордена в полном смысле этого слова, конечно же, не было, ибо кто пойдет в Орден, не зная, зачем он вообще создается и который никогда не собирается.
Помимо муравьевского приглашения, одно происшествие никак не унимало Орлова еще с самого его приезда в Россию. Возвращаясь на родину из Парижа, а путь этот пролегал через новые в Империи земли, то есть через Королевство Польское, Орлов слышал об образовывавшихся неких польских тайных обществах. Если эти тайные общества, думал про себя Орлов, собираются после присоединения Варшавы к России, то они объединяются только для одной цели – для своей независимости, которой будут добиваться любым путем, в том числе вооруженным. Не вся Польша отошла к России, часть ее все же осталась в Пруссии, часть в Австрии, тот клочок Польши, что в России – есть бесполезный отросток, как аппендикс, потеря которого никаких серьезных последствий для России не принесет. Скорее всего, Россия даже выиграет оттого, что отторгнет те народы, которые дышат к ней ненавистью. Орлов специально задержался в Польше, насколько это было возможно, и выяснил ужаснейшую внешнеполитическую ошибку Александра (Орлов, как и большая часть думающих людей в государстве, не хотел и не мог думать о польских делах, как делах внутриполитических). Правительство России, то есть император, не видит, как Польша противится своему присоединению к Российской империи. Польские гордецы вместо того, чтобы быть благодарными, что они имеют хотя бы свою государственность как нация, ненавидят тех, кто эту их государственность отстоял. Для того они собираются, тренируют в себе нелюбовь ко всему, что находится восточнее них, и всеми силами хотят доказать себе и всему миру, что вполне заслуживают и очень даже сумеют отстоять свою независимость. И что если им это удастся, всё размышлял Орлов, что если этот противоестественный отросток отпадет, эти ребята каким-то чудом разобьют наши войска, пришедшие их усмирять, и заявят о своей независимости? Европа, безусловно, их поддержит, но тут вопрос: что именно она будет поддерживать? Желание поляков обрести свою независимость и государственность (которую вся Европа не хотела ей давать еще год-два назад), или же она будет поддерживать просто небольшое, но разрушение громадного их природного врага, с которым она становится союзником только тогда, когда ее нужно спасать от самой себя? Последние годы красноречиво отвечали на этот вопрос. Теперь от глобальных размышлений Орлову приходилось размышлять над проблемой своего общества.
Александру писать что-либо или доказывать бесполезно. Он не выслушивает никаких мнений, уж тем более советов, по внутренним делам, не то, что касается дел внешних. Стоит об этом упомянуть ему, и он навсегда потеряет к тебе всю свою любовь и привязанность. Может быть, поэтому Аракчеев так оказывается дорог для Александра, что открывает рот почти только для того, чтобы лишний раз польстить. Но как бы там ни было, надо действовать самому. Общество нужно, но насколько муравьевское общество сильно и способно решить проблему возникновения польских тайных обществ? У них же одна цель, да и ту они будут полстолетия развивать. Оно, может быть, хорошо только своей численностью, но лучше ли здесь количество, чем качество? И что легче, пользовать этим обществом в своих целях или же создавать свой орден самому и с самого начала? Если для действия и важна численность, то в самом образовании любой организации нужны прежде всего умные и рассудительные люди. Вскоре в Россию должен был вернуться из заграницы как раз такой рассудительный и умный человек, о котором мало кто знал, но о котором серьезно заговорили после его литературно-научного дебюта, столь редкого в России того времени. Человек, который по его энергии, уму и умению понимать сложнейшие для кого-то вещи, мог объяснить их как правило сложения для шестилетнего ребенка, человек, могущий заменить всё министерство финансов, – Николай Иванович Тургенев.
III
Тургенев вернулся в горячо любимую его отчизну позже Орлова почти на год, и когда это случилось, друзья не преминули встретиться. Сей Тургенев происходил из славного обрусевшего, кажется, еще при восточном нашествии, богатого и знатного татарского рода. Последние его представители отличались такой преданностью и любовью к Руси, какой очень редко встретишь у настоящих славянских русских. Каждый, кто носил эту фамилию, был чрезвычайно умен, обладал обширнейшими знаниями и огромным талантом. Николай Иванович больше интересовался политикой, экономикой, политической экономией и всем подобным. Всё остальное как-то проходило мимо него. Лицом и осанкой он был настоящий аристократ, правда, только когда сидел и не двигался. Дело в том, что двигаться ему было тяжело, он был хромоват, что касается лица, оно было добродушное и на самом деле не выражало той стойкости в своих теоретических убеждениях, живших в его душе. Внешнюю кротость определял также тихий его, всегда спокойный голос.
– Ну вот мы наконец и дома, – сказал Орлов, пока Тургенев усаживался на свое место. Орлов сам приготовил чай, хоть в доме и была прислуга. Учитывая происхождение обоих молодых людей, их звания, заслуги и репутацию, если бы кто-нибудь увидел, как Орлов сам ходит с чаем и разливает его по своей и тургеневской чашкам, он бы явно посчитал, что это какой-то дурной сон.
– Возвратиться в Петербург было приятно, – сказал Тургенев. – Однако, возвращение мое было сопряжено с абсолютно противоположными чувствами.
Орлов сел на свое место, испросив, что же за чувства смели терзать его дорогого друга.
– Я был удивлен и рад, узнав, какой интерес и популярность соискало мое произведение о налогах. Но другое событие меня еще больше удивило, но жутко не понравилось.
– Боюсь даже спрашивать, что это.
– Я был огорчен вашей запиской императору по поводу польского вопроса. Вы поступили опрометчиво, и натура государя от такого поступка только еще более переместилась к более снисходительному отношению к полякам, чем к русским. Даже более, ваши действия продиктованы вашим рабским послушанием и верой в то, что государь прислушается к голосу истины и сделает так, как велит его долг.
– Ты прав, Николай, – сказал спустя минуту молчания Орлов. – Я поступил как слепой узколобый патриот. Я не думал тогда, что Александр способен так на корню и резко обрубить мою инициативу. Однако, ты должен знать, что записку я ему не подавал. Он несколько раз еще спрашивал у меня ее, но я сказал, что ее потерял.
– И правильно сделал, что не дал, было бы еще хуже.
– Мне все равно, как худо он смог бы поступить. Николай, что одна человеческая судьба, в сравнении с судьбой целого народа! Эта щедрость александрова к Польскому Царству меня пугает. Как бы не произошло какой глупости.
– Я был в Германии во время войны, и я видел, как там образовывались их тайные освободительные общества. Поляки, бывшие там, видимо, научились этому и начали вести подобную патриотическую деятельность у себя. Самое интересное, что они ее не свернули после окончания войны, и кажется, продолжают до сих пор.
– У нас тут тоже взрастают свои тайные общества.
– Надо же! Как многого я пропустил. Неужели ты решил создать тут свой Тугендбунд?
– У меня действительно была идея и, признаюсь, она до сих пор есть.
– О, Мишель! Что за вздор! Какой прок от этих глупых сообществ болтунов и мечтателей в мирное время. Пруссаки и немцы выступали с ясной программой противостояния французам. Для этого они, можно сказать, из разношерстных разноплеменных людишек начали сплочать народ, образуя единую нацию.
– А правда, что твой добрый друг Штейн этому способствовал?
– Генерал Штейн замечательный человек и одаренный, талантливый генерал и политик. Но, как ни странно, при его неугасаемой сумасшедшей энергии и неутолимой жажды деятельности, к этим обществам не имел никакого отношения.
Сделаем тут небольшую пометку и вставим пару слов об этом генерале Штейне, о котором говорит Тургенев. Николай Иванович во время заграничного похода был прикомандирован к знаменитому прусскому генералу, во время всеобщей войны с Наполеоном перешедшего на службу русскому императору. За почти три года совместной службы они сблизились, сдружились, служба дружбе им совсем не мешала, ибо каждый в своем новом друге нашел человека огромной чести и честности. K скромной оценке Штейна, которую Тургенев ему тут дает, мы можем добавить лишь, что этот генерал по всей Европе приветствовал революционные настроения, которые были направлены не против монархии, но против Наполеоновского режима, захватившего суверенитет целой Европы. Одним из двигателей этих революций считались тайные общества, наподобие прусского Тугендбунда, образовавшегося еще в 1808 году. И так как пруссак Штейн хвалил подобные организации, да еще подстрекал народы к их созданию и увеличению, многие по всей Европе были уверены, что Штейн был одним из создателей и организаторов самого знаменитого из них – того самого Тугендбунда. Но, как видим из рассказа Тургенева – одного из самых близких тогда к Штейну людей, это были лишь слухи, и жертва этих слухов это опровергала. Так что у нас, пожалуй, нет выбора, кроме как податься на честность Тургенева и поверить в то, что он говорит.
– Тогда у пруссаков была веская причина к такому воодушевлению, – продолжал Тургенев. – Они находились под уничижающей их всякое самолюбие игом Наполеона. Но у нас нет этих французов. Мы избавились от них без помощи революций, прокламаций, масонов и прочей галиматьи!
– Зато у нас есть Польша, которая может обернуться нам еще большим горем, чем французы. Впустить в пределы империи поляков – все равно что разместить пороховые бочки рядом с печкой.
– И ты предлагаешь завести антипольский кружок?
– Повторюсь, у меня была такая мысль.
– Я рад, что она была, а не есть.
– Но тут в Петербурге образовывается целое и уже немалое тайное общество. У них нет пока определенного устава, правила их просты, да и мало кто из их членов к ним придерживается.
– Как я понял, ты к ним не пристал.
– Верно, я не вступил. Пока у них все слишком неопределенно. Кстати, странное дело, что меня пригласили они к себе, а тебя с твоей известностью, обошли стороной.
– Кто я, и кто ты! Сравнил несравнимых. Героя войны и какого-то служенника, о которым за время отсутствия все забыли, как не знали.
– Но ты дал хороший повод вспомнить тебя тем, кто забыл, и узнать тем, кто тебя не знал.
– Да, действительно. Я был готов к тому, что цензор не допустит эту книжку к печати.
– Радуйся этому, но не удивляйся, если вдруг ее запретят и начнут изымать из обращения.
– Думаешь, к этому есть предпосылки?
– Думаю, что следующие годы правления Александра будут не столь свободными и счастливыми, как сейчас. Так что с книжкой ты успел. Она сделает тебе доброе имя, за которое тебя поставят в высокие чины, а там постарайся работать так, чтобы новые твои дела принесли тебе новую славу и как можно лучше закрыли старую. На всякий случай, знаешь ли.
– Ну что ж. Если бы мы пили шампанское или вино, я бы предложил тост за гражданские свободы.
– Наступают такие времена, что пить придется один лишь чай, а то и простую воду.
– Ну, прост тогда!
В гостиной пробили часы. Орлов, над чем-то задумавшийся, переспросил Тургенева, сколько пробило часов. Тургенев, отпив чаю, ответил, что пять часов.
– О, как быстро летит время! Извини, друг, но мне пора собираться в путь-дорогу.
Орлов засуетился и привстал из-за стола. Тургенев не колышась оставался за столом.
– Куда-то спешишь?
– Я тебя забыл уведомить, меня государь наконец-таки обрадовал своим решением о назначении.
– Куда же ты направляешься?
– О, лучше не спрашивай! Я хотя там был, хотя там и тепло, и солнечно, но там хорошо умирать, но не служить. Да еще в таком положении, как мое.
– Уж не на Кавказ ли тебя направили? – засмеялся Орлов.
– Брось, какой Кавказ! Он уже занят Ермоловым. Кавказ слишком мал для нас двоих, – прибавил Орлов и рассмеялся. Тургенев даже не улыбнулся и продолжил допрашивать своего друга.
– Меня направляют начальствовать штабом в пехотном корпусе, в Киев.
– Что же тебе тут не нравится? Не такая уж и дыра, как Кавказ, – сказал Тургенев и отпил опять из чашечки.
– Да, не Кавказ. Тут мне повезло больше.
– Но Ермолов там со всеми правами государя, с дипломатической миссией, с гражданскими полномочиями. Он не просто там военный генерал. Такого букета должностей и обязанностей, кажется, нет больше ни у кого.
– И это назначение некоторые называют ссылкой, подумай только! Моя вот – ссылка. Я назначен в подчинение каким-то казнокрадам, что делать буду – толком не знаю, подчиняться буду старику Беннигсену и ни о чем больше не думать…
Орлов задумался опять на минуту, застыл. Тургенев тоже молча на него смотрел.
– Чем я буду там заниматься, я понятия не имею. Впрочем, поживем – увидим.
– Да, – сказал, вставая Тургенев, – не буду тебя отвлекать, но дай мне слово, что как приедешь и не успеешь еще освоиться, сразу мне напишешь.
– Это непременно, будь уверен! Напишу тебе первее, чем собственному родному брату.
Орлов взял за руку Тургенева и повел его любезно к выходу. Впрочем, это выпровождение дорогого гостя продолжалось не очень скоро, так что нам уже нечего их выслушивать, оставим их раньше, чем они, наконец, распрощались. Но прежде чем перейти к следующей главе, обратимся лишний раз к уважаемому любителю истории, старающемуся пережевать наше трудоемкое творение!
Уже в который раз мы упоминаем о некоем труде Тургенева, принесшему ему известность в России, но никак не можем распространиться о нем. И если читатель думает, что сейчас мы собрались уже поведать об этом, то увы, это не так. Но не стоит огорчаться и с досады закидывать книжку как можно дальше, ибо скоро мы все же расскажем это как можно в более непринужденной и легкой форме для лучшего понимания и усвоения научных занятий сего талантливейшего человека.
Глава седьмая
Старым знакомым Якушкина, о котором он упомянул при собрании 9-го февраля, еще с 13-го года был полковник Михаил Александрович Фонвизин, племянник известного поэта Дениса Фонвизина. Он был человек доброжелательный, открытый и прямой. Герой войны и заграничного похода (каковым являлся любой офицер того времени), под его командованием находился 37-й егерский полк, находившийся в Малороссии, в Сосницах. Фонвизин тепло и с радостью принял своего нового офицера, обходился с ним более как с другом, чем с подчиненным, советовал уже не принимать роты, ибо полк должен был быть вот-вот расформирован и собирался к отбытию в Москву. Фонвизин держал Якушкина при себе все время пребывания полка в Сосницах. Якушкин с утра состоял при нем при разводах, смотрах, и даже почти все свое свободное время Фонвизин проводил с Якушкиным; вечера они коротали, проводя беседы о России, о Европе, о былом, прожитом вместе, о настоящем, полном как всегда неизвестности, и о куда более темном и непредсказуемом будущем. Оба они были в Европе, оба были наделены внимательным и замечательным умом, который не мог не заметить тот ужас, который был в качестве традиции у нас, в сравнении с новой жизнью европейских народов.
– Дворяне считают, – говаривал Фонвизин, – что на них только и держится все самодержавие и вся Россия, что народ без дворянства ничто не может. А на самом деле дворянство само по себе ничто! Это крестьяне из себя что-то представляют, потому что они способны себя прокормить, а что дворянин? Он даже не знает, как пахать нужно, ни один дворянин сам себя прокормить не сможет!
– Но император пока не спешит давать свободу крестьянам.
– Потому что наш император, слава Богу, не дурак! Он понимает, что стоит ему хоть намекнуть об отмене крепостного права в России, от Петербурга до Америки, против него же восстанет все дворянство. Его просто сметут, как смели Павла. Император имеет абсолютную власть, но она абсолютна только формально, тогда как это светское общество, на которое в первую очередь опирается император, очень имеет сильное на него влияние. Он не сможет один пойти против него.
– Во время войны, весь русский народ оказывал поддержку Александру.
– Не спорю; с одной стороны, это примечательно, что наш народ, все его слои объединились как один, как в древние времена, когда мы все были едины. Но император далек от народа. Ты же знаешь, императорам нельзя жениться даже на дворянке, что уж говорить о народе. Наш император, по сути, даже не русский, а иностранец, в нем с каждым поколением остается все меньше и меньше русского. Посмотри на Павла, это абсолютный немец! Русский у него один только прадед! Екатерина вообще без русских корней, чистая немка!
– Но Екатерина любила Россию и сделала очень много доброго для нее.
– Безусловно. И границы были расширены; она хорошенько продвинулась на юг, где сделала то, о чем только мечтал Петр, вышла окончательно к Черному морю. Она хотела дойти до самой Эллады, но пусть не дошла, но и то, что вернула нам окончательно Малороссию, Киев, Чернигов, Подолию, Таврию, за это только она заслуживает называться Великой. Екатерина действительно Великая, но кто ее заставлял, спрашивается, закрепощать крестьян так, как никто другой? Самое худшее, что произошло с крестьянством, произошло при Екатерине! А малороссы, за что их-то, обрадовавшихся возвращению своему в границы единого с их братьями государства, за что их было лишать свободы? Бедные люди! Крепостничество это наше проклятье, это позорное клеймо, от которого мы должны избавиться как можно скорее. Но это сделать очень трудно, для этого нужно изменять само дворянство, нужно просвещать его, образовывать, растолковывать ему, что его философия неправильная. Бог создал всех людей равными, значит, унижение одного человека другим есть грех и непослушание Творцу.
– Но как же изменять мнения дворян, целого сословия? Один человек не может этого сделать, при огромном количестве людей и безграничного пространства.
– У нас вообще с просвещением проблемы, Ваня. Я больше верю в самообразование, чем в то, что меня кто-то может у нас чему-то научить. Какого профессора не возьми, всё остолоп и дундук! У меня есть знакомый, мы учились в одном пансионе, фон-дер-Бригген. Умнейший человек, самый умный офицер во всей нашей гвардии! И, думаешь, умный он такой потому что учился? Ха-ха! Твои гвардейские друзья хоть и выдумывали образовательные артели, которые запретил вдруг император, но это всё было слишком несерьёзно. А вот Бригген мой малый серьезный. Он даже свое присутствие и участие в заграничном походе…
Фонвизин немного задумался поглядел куда-то в сторону, туманно улыбаясь и прищуриваясь.
– Знаешь, Ваня, это для нас всех заграничный поход был военным походом, а для Бриггена он был образовательной бесплатной экскурсией по тамошним всяким университетам. Впрочем, не для одного него поход был образовательной программой.
Михаил Александрович перестал улыбаться и уже с самой напущенной серьезностью, какую только мог иметь, заговорил следующее:
– Многие из нас научились свободе в этой европейской прогулке. Но число их, думаю, невелико. Дворянство самое образованное сословие в государстве, но и здесь всё ещё полно невежд.
– А если бы некоторые дворяне взялись бы над развитием либеральных идей в дворянстве, у них был бы шанс на успех их затеи?
Фонвизин будто бы недоверчиво, но на деле просто с непониманием посмотрел на Якушкина. Якушкин же не изменял ни своего положения, ни своего выражения; он сидел прямо и спокойно вопрошал своего приятеля, также спокойно, как когда слушал его монологи.
– Я не уверен, что понимаю тебя.
– Допустим, несколько дворян организовали бы некое общество, ставившее перед своими членами цель изменение общественного мнения и таким образом приближали бы самое изменение порядка в Государстве; общество, члены которого действовали бы на умы молодых дворян, чтобы каждый такой дворянин действовал на свое окружение с решимостью и высказывал свои мысли о проблемах нашей страны и разрешения оных.
Фонвизин просиял, радостно развел руками и засмеялся.
– О, если бы такое общество состояло лишь из пяти человек, я бы в него непременно вступил!
– Тогда я говорю тебе прямо, что я состою в таком обществе, и ты немного просчитался, ибо нас не пять, а всего лишь шесть человек, но мы только образовали его перед самим моим отъездом из гвардии. Ты имеешь те же мысли, что и мы все, и я не вижу причин, чтобы не принять тебя в наше общество.
– Конечно, я только рад этому моему присоединению.
– Только будь осторожен, общество мы сделали пока тайным.
– Почему тайным? Строите из себя масонов? – подмигнул Фонвизин.
– Мы не хотим пока огласки, – серьезно ответил Якушкин, – потому что, во-первых, не знаем наверно, как отнесется к нашей инициативе Александр Павлович, а во-вторых, ты же сам знаешь, как к нам будет относиться старое дворянство.
– Да, будут смотреть как на изгоев.
– И тогда мы не сможем действовать на их умы изнутри.
– Ну, мне знакома конспирация, поэтому я буду действовать осторожно.
Про конспирацию Фонвизин не лукавил. Он еще до войны с Наполеоном был членом масонской ложи и числился там до сих пор. Но нельзя сказать, что он был ревностным ее членом; вообще мало, кто из вольных каменщиков понимал, что нужно делать, чтобы быть ревностным масоном.
Давно за полночь, возвратившись к себе, Якушкин набросал письмо Никите Муравьеву, где расписывал чудесный характер своего нового командира, свободный его образ мысли, так сильно совпадающий с мыслями членов общества, что он не смог не принять его.
Никита, получив это письмо, как только прочел, сразу предупредил о сем всех своих собратьев. Все они были недовольны опрометчивостью и поспешностью Якушкина. Никита Муравьев в ответном письме к нему передал общее недовольство поступком Якушкина, за что тот был немного расстроен, но быстро оправился, так как Фонвизин и не думал выходить из общества с такой высокой и благородной целью, да и тем более, сказать по правде, и всем было тогда не до общества. Их полк уже двигался в Москву, куда только готовилась переместиться вместе со всей царской фамилией крупная часть лейб-гвардии.
Глава восьмая
Пример Пестеля был чертовски заразителен! Александр и Никита Муравьев были настолько восхищены работоспособностью Пестеля, что сами, от природы весьма умные и активные молодые люди, возымев еще более благородную и ясную цель, рождавшуюся в общем споре, начали вести еще более активную деятельность, по сравнению с предыдущим годом. Никита более ушел в теоретическую деятельность, продолжал посещать лекции, с головой ушел в изучение отечественной истории, о чем расскажем ниже. Александр же поставил главной личной целью преувеличение численности тайного общества. Летом 1817-го года прежде двора в Москву начала перемещаться гвардия, чтобы к осени весь светский Петербург был в Москве. Это хорошее обстоятельство могло способствовать распространению идеи общества за пределы Петербурга. Возникла идея, одобренная большинством, создать управы в разных частях империи. Кто где будет служить, там и будет создавать и наблюдать за своей управой. К концу 1816 года первая такая управа под видом масонской ложи была создана в Полтаве Новиковым, который поехал туда управляющим канцелярией малороссийского генерал-губернатора князя Репнина. Что в ней происходило, правда, никому не было известно; от Новикова не пришло с тех пор ни одной весточки.