Однажды ранним утром накануне тридцатилетнего юбилея Победы на пороге этой огромной, только что отремонтированной квартиры в парадном кителе, украшенном несколькими рядами орденских планок, неожиданно появился Димин отец.
– Ну, здравствуй, сын, – протянул он, как ни в чем не бывало, крепкую широкую ладонь. – Вот пригласили меня на старости лет в Москву парад посмотреть, с однополчанами встретиться. А я думаю, дай заодно зайду, погляжу, как тут мой отщепенец в столице устроился.
– Ну, здравствуй, отец, – так же спокойно ответил Дмитрий Батырев. – Рад, что ты жив-здоров. Заходи, наводи ревизию.
Стоявшая за спиной мужа Катя, превратившаяся за эти годы из скромной незаметной парикмахерши в ухоженную самоуверенную жену директора крупного гастронома, вспыхнула и отвернулась. Потерявшая в войну всех своих родственников и с двух лет воспитывавшаяся в детском доме, она искренне не понимала, как можно без малого двадцать лет не общаться с собственным сыном.
Обставленная с помпезной роскошью квартира поразила отставного полковника.
– Все-таки ты сумел стать генералом, – уважительно произнес он, выйдя во двор и придирчиво разглядывая белую «Волгу» Батырева-младшего.
Правда, на следующий день, побывав на недавно приобретенном в Серебряном Бору огромном лесном участке, старый полковник, не удержавшись, неодобрительно покачал седой головой:
– Ты все-таки осторожней шагай, а то так можно и штаны порвать.
Стоявшая рядом Катя тут же отошла в сторону и, трижды постучав по монументальному стволу вековой реликтовой сосны, сплюнула через левое плечо.
C этого момента Тимофей Батырев стал регулярно приезжать на майские и ноябрьские праздники в Москву, а следом за ним объявились и молчавшие по его суровому приказу мать и братья. Железный Батя помогал всем. Он регулярно высылал родителям увесистые посылки с продуктами, приобретал невесткам по спискам необходимые вещи, устраивал в институты племянников, племянниц и каких-то совсем уж неведомых ему родственников. Эта уверенная и беспечная жизнь прервалась с приходом к власти всесильного главы лубянского ведомства, занявшегося восстановлением социальной справедливости и обратившего пристальное внимание на живущий явно не по средствам обособленный мир советской торговли. В Москве директора торгов, баз и крупных магазинов один за другим стали перебираться из своих просторных кабинетов в тесные камеры Лефортовского следственного изолятора. Железный Батя, за двадцать лет работы превративший свой «Гастроном» в предприятие образцового обслуживания и установивший в нем почти военную дисциплину, не очень беспокоился по поводу идущей по Москве беспрецедентной зачистки. Он не вел никакой хитрой двойной бухгалтерии, все держал в уме, лично контролировал весь левый доход, получаемый за счет норм естественной убыли и пересортицы, и собственноручно раскладывал по конвертам еженедельную «премию» всех работников магазина, включая грузчиков и уборщиц. Не забывал Батя и регулярно отчислять изрядные суммы вышестоящему начальству из торга и различным проверяющим организациям. Такая жесткая система личного контроля страховала директора от какой-либо неуправляемой самодеятельности со стороны подчиненных, а с рядовых сотрудников снимала большую долю ответственности в случае каких-либо проколов. По приказу Бати приносившая практически всю «левую» прибыль выносная лотошная торговля была на несколько месяцев свернута, и прошедший в магазине ряд неожиданных дотошных ревизий, никаких серьезных нарушений не выявил. Батя уже облегченно вздохнул, решив, что все обошлось, как вдруг одна, смертельно на него обиженная и перепуганная все еще продолжающимися в торге арестами, многодетная сотрудница отдела заказов после работы отправилась не домой, а в районный отдел БХСС, где попросила оформить ей явку с повинной.
Дмитрия Батырева демонстративно арестовали на следующее утро прямо около дома, на глазах у соседей. Оказавшись в неуютном казенном кабинете и столкнувшись там лицом к лицу с дрожащей от страха подчиненной, он все понял и, неожиданно для самого себя, пойдя на поводу у молодого напористого следователя, стал давать признательные показания. Однако уже через пару часов Батя одумался, от всех своих слов отказался и заявил, что его нагло и бессовестно оклеветали.
– Поздно, Батырев, – усмехнулся следователь, захлопывая пока еще тонкую бумажную папку с двумя протоколами. – Теперь отказ и дальнейшее запирательство только усугубят вашу вину.
Несмотря на предупреждение, с этого момента Батя ушел в глухой отказ и поступил правильно потому, что другие раскаявшиеся грешники вроде Соколова, Амбарцумяна и Алешина, словно по экспресс-почте, получили стандартные, торопливо исполненные расстрельные приговоры. Те же, кто настырно изматывали следователей своим упорным отрицанием очевидных фактов и сумели, пережив двух генсков, дотянуть до перестройки остались живы, хотя и получили немалые сроки. Так и не признав своей вины за три года нудного и противного, словно недоваренный комкастый кисель следствия, Дмитрий Батырев получил двенадцать лет с конфискацией и отправился на лесоповал в глухую Вологодскую тайгу. На зоне он, сидевший до этого в спокойной трехместной камере с такими же расхитителями социалистической собственности, сразу попал под жесткий прессинг со стороны блатных, вполне резонно решивших, что у осужденного барыги должны остаться на воле какие-нибудь заначки. Батырев держался стоически, за что и здесь умудрился получить прозвище Железный Батя, а вскоре в зону пришла малява, из которой следовало, что и в воровском мире у него ещё остались сильные и влиятельные знакомые. Батю оставили в покое, и он девять лет угрюмо валил лес, ни с кем особо не корешась, но и не сильно отдаляясь от народа. В начале девяностых, когда развалилась страна, а вместе с ней и социалистическая экономика, Батя послал в Министерство юстиции письмо с просьбой о пересмотре дела. Через три месяца его вызвал начальник колонии и, собственноручно передав ему присланный из Москвы отказ, предложил написать прошение об условно-досрочном освобождении.
– Пиши, – подполковник положил на стол обгрызенную шариковую ручку и чистый лист бумаги, – и через три месяца будешь на свободе.
– Я не считаю себя виновным. УДО мне не нужно, мне нужен только оправдательный приговор, – твердо ответил Батя.
– Да кто же тебе его вынесет?
– Верховный суд!
– Дурак ты, Батырев, – удручённо покачал головой подполковник.
Батя еще несколько раз безрезультатно писал в Минюст, и в результате, отсидев свой срок от звонка до звонка, вернулся в Москву накануне пятидесятилетия Победы.
– Извините, что без подарков, – смущенно улыбнулся он на пороге, словно вернулся не с вологодского лесоповала, а из зарубежной командировки. Потом он быстро и молча поел, принял душ и, впервые за двенадцать лет, лег спать в отдельной комнате на пахнущей весенней свежестью, хрустящей постели. Проспал Батя почти сутки, до самого парада. А, проснувшись, включил телевизор и на весь день впал в несвойственную ему ранее рефлексию.
– Как же это так, господа хорошие, получилось? – с диссидентской неприязнью бормотал он, с трудом узнавая на мутном рябящем экране собравшихся на Поклонной горе президентов новых независимых государств. – Вы строй изменили, свое прошлое вместе с партбилетами и старым УК похоронили, а мне судимость, как позорное клеймо, до самого конца жизни оставили.
После двенадцатилетней отсидки, сбросившей его с олимпийских вершин на самое дно жизни, Батя воспринял разоренный и непритязательный домашний быт, как само собой разумеющееся. Теперь в стометровой трехкомнатной квартире с окнами на Чистопрудный бульвар кроме его жены и сына жили еще невестка Светлана и семилетний внук Митя. И изо всех углов этой некогда роскошной квартиры на Батырева смотрела вызывающе демократичная нищета. В просторных комнатах вместо конфискованной антикварной мебели стояли старые, приобретенные в комиссионке вытертые диваны и аскетичные шифоньеры, в кухне вместо благородного коричневого «Розенлева», надсадно хрипел допотопный «Саратов», а со старинных лепных потолков осыпалась желтоватая яичная штукатурка, обнажая посекшуюся лубяную обрешетку.
– Разруха, как после войны. Надо как-то все это восстанавливать, – задумчиво произносил он, поддевая ногтем отслоившийся кусок выцветших обоев.
Несколько дней Батя как ребенок бесцельно бродил по изменившимся до полной неузнаваемости бульварам, слушая уличных музыкантов и удивленно останавливаясь возле заставленных красочными бутылками уличных ларьков.
– Раньше по статусу ниже котлетных и бутербродных были только станционные буфеты. Так в них хоть портвейн в разлив продавали, а тут? – презрительно морщился он, разглядывая длинную очередь, вытянувшуюся к стойке «Макдоналдса». – Те же котлеты, но без бухла.
По вечерам Батя закрывался в спальне и часами разговаривал по телефону с какими-то старыми друзьями. Потом он выходил на кухню, выпивал без закуски стакан водки и разочарованно махал рукой:
– Надо же, как их всех жизнь искалечила.
Домашние молчали и на всякий случай согласно кивали головами, не решаясь объяснить живущему старыми понятиями главе семейства, что теперь его социальный статус ничуть не выше, чем у любого привокзального попрошайки.
Как-то в самом конце мая, после очередных телефонных переговоров, Батя вышел на кухню красный как рак и, привычно выпив стакан водки, негромко произнес:
– Значит так: будем считать, что никаких старых друзей у меня больше не осталось, поэтому бизнес будет исключительно семейный. Ты, Олег, завтра к восьми утра оденься по-походному – поедешь со мной в лес.
– Зачем? – хором спросили женщины, в глазах которых застрял тревожный вопрос: «А это не опасно?»
– Не пугайтесь, обычная прогулка в весенний лес, – неубедительно успокоил Батя жену и невестку. – Мы вам оттуда настоящего березового сока привезем.
Женщин такой нелепый ответ насторожил еще больше, но от дальнейших вопросов они благоразумно воздержались.
На следующее утро, едва выйдя из дома, Батя стал подробно расспрашивать Олега о Светлане и об их отношениях.
– Слушай, отец, – через полчаса не выдержал допроса Батырев-младший, – Света – моя жена. Мы знакомы с ней еще с института. Я не знаю, что тебе рассказала о ней мать, но у нас прекрасные отношения: мы до сих пор любим друг друга, что еще надо?
– Это конечно хорошо, – усмехнулся Батя, – но, мой личный опыт подсказывает, что и любовь и дружба очень часто заканчиваются там, где начинается бизнес.
– Какой такой личный опыт? Разве мать тебя когда-нибудь подставляла? – скептически спросил Олег.
– Я однажды видел, – жестко ответил Батя. – Видел, как сначала бизнес сломал любовь, а потом любовь сломала бизнес. Твоя мать никогда меня не подставляла, она ждала двенадцать лет, и я могу положиться на нее во всем. А ты на свою Свету?
Олег неопределенно пожал плечами. Мать, действительно, словно Пенелопа своего Одиссея, мужественно дожидалась сидевшего в лагере Батю, отгородившись от мира стеклянной стеной безразличия. Она регулярно писала ему пространные письма и за двенадцать лет не пропустила ни одного разрешенного свидания. Но почему нужно сравнивать ее и Свету? Какой вред Света может нанести еще не родившемуся семейному бизнесу?
Они сошли с электрички на тихой станции в двадцати километрах от Москвы там, где когда-то была дача одного из Батиных заместителей и, обойдя стороной поселок, в который раньше каждое лето приезжали в гости на обильные дружеские шашлыки, углубились в уже по-летнему густо-зеленый лес. Батя шел легко, уверенно и быстро, Олег едва поспевал за ним. На дальнем краю леса, в разрываемой соловьиными трелями березой роще, Батя остановился и, достав компас, стал определяться по одному ему известным и совершенно неразличимым на посторонний взгляд приметам на одинаковых белых стволах. С упорством заядлого кладоискателя он тщательно ощупывал одно взрослое дерево за другим. Выбрав, на его взгляд, нужное, вслух отсчитывал шаги сначала на север, потом на восток, выкапывал, принесенной в рюкзаке саперной лопаткой, обширную воронку и, разочарованно махнув рукой, начинал все сначала.
– Как же здесь все за эти годы изменилось, – рассеянно вздыхал Батя, принимаясь за очередную яму. – Все мои зарубки заросли…
Наконец, когда стало похоже, что рощица совсем недавно подверглась жестокому минометному обстрелу, в неизвестно какой по счету воронке, раздался противный металлический скрежет.
– Слава богу, кажется, нашел.
Батырев-старший вывернул из черной влажной земли глухо позвякивающий куб, плотно замотанный синей синтетической изолентой и протянул его сыну. Олег небрежно принял находку одной рукой и едва не уронил ее себе на ногу, куб был словно налит изнутри свинцом.
– Что это?
– Заначка на черный день, – гордо вскинул голову Батя, доставая из другой воронки еще один куб размером поменьше. – Вот теперь можно всерьез подумать о собственном деле.
– Вот это и есть наш первоначальный капитал, – торжественно произнес он вечером и, разрезав изоляцию, небрежно вытряхнул из жестяной чайной банки на кухонный стол масляно-желтую россыпь безликих обручальных колец. Во второй банке оказались золотые часы, несколько массивных браслетов, увесистая пачка абсолютно бесполезных чеков «Внешпосылторга» вперемешку с сотенными советскими купюрами, и тощая стопочка долларов и дойчмарок, завернутая в несколько целлофановых пакетов.
– Не обольщайтесь, – сухо предупредил Батя, уловив возбужденные взгляды женщин. – На самом деле, это не бог весть какие деньги и распорядиться ими нужно очень разумно.
Он снова засел за телефон, и через пару месяцев четыре килограмма золотых обручальных колец превратились в небольшую парикмахерскую на Бульварном кольце. Дмитрий и Олег Батыревы стали учредителями ООО «Нимфа», а Екатерина Петровна и Светлана – генеральным директором и главбухом. Несмотря на внешне разительные перемены в социальном статусе, внутри семьи по-прежнему царил режим жесткой экономии. Единственным личным приобретением Бати была пятидверная «Нива», на которой он привозил в салон расходные материалы и изредка ездил на крошечный садовый участок за сто тридцать километров от города. Но в год, когда семейное предприятие, наконец, твердо встало на ноги и из заурядной парикмахерской разрослось до четырёх люксовых косметических салонов, а Дмитрий Батырев торжественно объявил, что с эпохой экономного аскетизма покончено навсегда, совершенно неожиданно от острого лейкоза умерла Катя.
Скоропостижная смерть жены сильно изменила жизнелюбивый характер Бати. Он замкнулся, перестал интересоваться бизнесом и, практически отойдя от дел, большую часть времени стал проводить на далеком садовом участке, перемежая бессистемное копание в грядках с бессмысленными недельными запоями. Единственным, что возвращало Батю к жизни и вновь делало душой компании, был субботний преферанс с несколькими лагерными друзьями, но и на эти нечастые ночные посиделки он в последнее время являлся через раз. Олег сначала пытался как-то растормошить отца, вытащить его из состояния мрачной мизантропии, но Батырев-старший только мрачно отшучивался, говоря, что его взаимный роман с жизнью окончен, и все глубже уходил в себя. В конце концов, Олег решил, что время лучший лекарь, и стал терпеливо ждать, когда же оно поможет Бате пережить невосполнимую утрату. И вот теперь, когда в размеренной и спокойной жизни Олега неожиданно назрели какие-то серьезные, возможно крайне неприятные перемены, Батя ушел в лес и не вернулся. А вдруг это самоубийство? Отец как-то говорил, что хотел бы не умереть, а бесследно исчезнуть, чтобы не доставлять никому лишних хлопот. Олег провел ладонью по лбу и с силой надавил пальцами на виски, отгоняя вздорную мысль.
Глава 4. Олег
В желтой деревянной коробочке с растрескавшейся лаковой крышкой компаса не было – значит, Батя действительно ушел в дальний лес. Не было ни старой армейской фляжки, ни цветастого китайского термоса. Олег достал из холодильника две бутылки минералки, нарезал десяток бутербродов с колбасой и сыром, положил еду в небольшую дорожную сумку и, походив в раздумье по веранде, добавил туда большой кухонный нож, аккумуляторный фонарик, зимнюю тельняшку и тёплый самовязанный свитер. Когда он вышел на крыльцо, в кармане его плотной брезентовой штормовки беспокойно затрепыхался мобильный телефон.
– Привет! Ну как там твой Батя? – раздался в трубке веселый голос Светланы.
– Никак, – угрюмо ответил Олег.
– Что значит никак?
– То и значит никак. Ещё в воскресенье ушел в дальний лес за грибами и с тех пор назад не вернулся.
– Он что совсем плохой был? Какие грибы в октябре месяце?
– Откуда я знаю? – раздраженно буркнул Олег. – Михалыч говорит, что с утра Батя был трезвый. Собирался поискать опят в дальнем лесу, а вечером вернуться в Москву.
– А ты в полицию сообщил?
– Сообщил, – Олег досадливо сплюнул себе под ноги. – Только время потерял. Подавать заявление, оказывается, нужно только по месту прописки.
– И что ты теперь будешь делать?
– Сейчас сам быстренько пробегусь вокруг поселка хотя бы по ближнему лесу, а к вечеру вернусь домой.
– Мы сегодня собирались к Лепешевым, – напомнила Светлана.
– Придется отменить. Позвони, извинись. Ну, все, целую, до вечера, – Олег с досадой дотронулся до кружка с красной трубкой.
Напоминание об утренней поездке в полицию райцентра Семчево, вызвало в нем прилив тяжелого бессильного раздражения. Услышав о пропаже в местном лесу человека, дежурный старший лейтенант состроил скорбную мину и, чертыхнувшись, велел писать заявление, но, выяснив, что Батя не местный житель, а всего лишь дачник, обрадовано заявил, что обращаться в таком случае надо по месту регистрации. Напрасно Олег пытался добиться от него хоть какой-нибудь помощи.
– Ваш отец звонил из леса? Говорил, что заблудился, просил о помощи?
– Нет.
– Тогда, почему вы решили, что он пропал именно в лесу? Ведь никто своими глазами не видел, что он ушел именно в лес. Может, он выпил с утра, плюнул на эти грибы, сел на электричку, да и поехал в Москву. А с нетрезвым человеком в дороге всякое может приключиться.
– А почему вы решили, что он с утра выпил? – обалдело спросил Олег.
– Потому что нормальный трезвый человек за грибами в ваш лес не только в октябре, но и в августе не пойдет. Там даже в разгар сезона никаких грибов нет.
– Вообще-то отец собирался пойти за овраг в дальний лес.
– Ах, в дальний лес! – широко развел руками старлей. – Ну, там городскому человеку заблудиться – раз плюнуть. И если с вашим отцом там что-то случилось, то чтобы его найти понадобится как минимум рота солдат. А мы не обязаны искать заблудившихся в лесу людей, попробуйте обратиться к спасателям из МЧС. Но и они вряд ли смогут вам помочь. Поэтому не тратьте зря времени, возвращайтесь в Москву и пишите заявление в своем родном отделении. И позвоните в областное Бюро регистрации несчастных случаев. Может там что-нибудь знают…
Продиктовав телефон, полицейский облегченно замолчал, и некоторое время пристально всматривался в лицо Олега, словно решая, стоит ли делиться с ним какими-то своими чрезвычайно важными соображениями. Наконец, он поднялся из-за стола и, картинно облокотившись на стойку, словно персонаж трафаретного детективного сериала, произнес заговорщическим полушепотом:
– Мне кажется вся эта история с походом в лес конкретная лажа. Вы сказали – ваш отец коммерсант. Вот в этом направлении и ищите: друзья и враги, конкуренты и любовницы, долги, займы и кредиты. В основе любого преступления лежат деньги. Вот так.
Разобравшись с беспокойным посетителем, Семчевскиий пинкертон устало зевнул и, вернувшись к столу, удовлетворенно откинулся в своем кресле.
– И на том спасибо, – разочарованно покачал головой Олег и, выйдя из отделения, набрал телефон областного БРНС. Вежливая девушка-инспектор внимательно выслушала его и, записав приметы Дмитрия Батырева, через минуту сообщила, что за последнюю неделю никакая информация о нем, или похожем на него мужчине в Бюро несчастных случаев не поступала, но если появятся какие-либо сведения, то Олегу непременно перезвонят. Так же как и лейтенант, она посоветовала немедленно обратиться в ОВД по месту жительства.
Субботнее утро было бездарно потеряно, близился полдень, и времени для поисков оставалось совсем немного.
Уже наполовину растерявший листву тихий и прозрачный ближний лес был исхожен местными жителями вдоль и поперек, и разыскивать в нем отцовские следы было откровенно глупо. Поэтому Олег сразу пошел кратчайшей дорогой к широкому оврагу, отделявшему Дальний лес от Ближнего. С немалыми усилиями преодолев по скользкой извилистой тропке крутые, заросшие давно усохшими кустиками лесной земляники склоны оврага, он выбрался в просторную дубовую рощу и в нерешительности остановился: узкая тропинка бесследно исчезла в пышном ковре бумажно шуршащих листьев. Наверное, только легендарный куперовский Зверобой сумел бы догадаться, куда идти дальше. Методично разбрасывая ногами опавшие желтые листья, Олег дважды прошел из края в край сонной дубравы и, не обнаружив никаких следов исчезнувшей тропинки, убедился в полной бессмысленности своих поисков. Отсюда Батя мог пойти куда угодно, и найти его спустя неделю в начинавшемся за дубовой рощей огромном лесу было так же невероятно, как угадать тройной экспресс в тотализаторе. Олег, бесцельно осматриваясь по сторонам, вернулся к оврагу и, сделав первый шаг на скользкую крутую тропинку, остолбенело замер. Прямо под его ногами лежал расплющенный тёмно-коричневый окурок с двумя синими полосами на длинном кингсайзовом фильтре. Именно такие дорогие и невероятно крепкие сигариллы курил после отсидки Батя. И, значит, он здесь был! Сунув сырой разваливающийся окурок в карман, Олег развернулся и, словно мальчишка, стремительно и безоглядно помчался назад через гулкую оголившуюся дубраву вглубь дальнего леса. Через каждые полминуты он останавливался и, приставив ко рту сложенные рупором ладони, громко выкрикивал:
– Батя, ау! Ты где?!
Олег бесконечно долго брел в какой-то ослепительно-безумной горячке, не разбирая пути, разнося в прах трухлявый валежник и спотыкаясь на бородавчатых кочках, бессистемно поворачивая то вправо, то влево, и крик его далеко разносился по молчаливому осеннему лесу. Остановился он, только наткнувшись на огромную россыпь переросших, уже покрывающихся густой коричнево-серой слизью опят. Батя, как обычно, был прав – неделю назад в лесу ещё были вполне съедобные грибы. Но, похоже, тогда ему в первый раз в жизни по-настоящему не повезло. Глядя на гниющую колонию грибов, Олег, наконец, пришел в себя. В помертвелом холодном лесу уже сгустились стремительные осенние сумерки – часы показывали половину шестого. В это время он уже должен был выехать домой, а вместо этого стоял посреди незнакомого враждебного леса над россыпью гниющих опят, и не имел ни малейшего представления в какую сторону ему идти дальше. Дрогнувшей рукой Олег достал из кармана мобильник, и его худшие опасения сразу же подтвердились. На переливающемся мёртвенно-бледном дисплее не было даже логотипа оператора.
Дурак! Старлей был абсолютно прав: заблудиться в этом лесу – раз плюнуть, а найти человека или его следы – абсолютно нереально. Из Семчево надо было, не заезжая в «Ручейки», сразу же возвращаться в Москву!
Где-то далеко-далеко за спиной у Олега, едва различимый и размытый неопределяемым расстоянием, послышался шум быстро проходящего поезда. Он развернулся, затаил дыхание и постарался поточнее запомнить направление убегающего звука. Через несколько секунд шум поезда окончательно слился с мягким шелестом дрожащих на ветру листьев, и Олег быстро пошел туда, откуда, как ему казалось, только что доносился далёкий стук вагонных колес. Через каждые десять минут он останавливался, задерживал дыхание и долго, до звона в ушах присушивался, надеясь различить звук следующего состава. Очень скоро в лесу окончательно стемнело, и Олег включил аккумуляторный фонарик. От влажной после недавно прошедших дождей травы поднимался легкий призрачный пар, превращавший лес в нереальную киношную декорацию. Поездов больше не было слышно: либо они двигались теперь гораздо медленнее, либо Олег выбрал неверное направление. Через пару часов у него под сапогами зачавкала черная вязкая жижа, и Олег вышел из леса на торфяное болотце, поросшее невысоким редким кустарником и чахоточными корявыми деревцами. Благодаря пробивающемуся сквозь быстро бегущие рваные облака жидкому лунному свету, болотце просматривалось достаточно хорошо, и он решил идти дальше по нему, придерживаясь опушки мрачного ночного леса. Здесь дул обжигающе холодный ветер, и тонкие деревца зябло звенели засохшей на ветвях лиственной бижутерией. Олег, зубы которого очень скоро начали выстукивать звучную морзянку, надел поверх рубашки предусмотрительно захваченные из дому зимнюю тельняшку и шерстяной свитер. Еще через час, когда Олег уже смертельно устал выдергивать сапоги из клейкой торфяной жижи и стал всерьез задумываться о ночевке в лесу, липкая грязь под ногами сменилась упругим, словно батут дерном, и он вышел на подёрнутую влажной дымкой огромную пустошь. Дальний высокий, словно холм, край пустоши был подсвечен белым электрическим сиянием, и оттуда доносился редкий собачий лай. Приободрившийся Олег обрадованной трусцой поспешил к этому призрачному жилью.