Воспоминания. Несколько дней той войны

Война началась/1

«Война, война началась!» – услышал я, рыбача в дальнем углу пруда. Так кричали мальчишки, спускавшиеся по крутому склону на другом его конце.

Редкие облака, гулявшие по небу, закрыли солнце, и как-то всё вокруг сразу вдруг потемнело, и даже отражение облаков на воде приняло странный, фантастический вид.

Те немногие отдыхающие, что были у пруда, стали поспешно собираться. И я последовал их примеру, смотал свои снасти и поспешил домой.

Сразу стала мучить одна лишь мысль: «С кем война? С кем будем воевать?» И вдруг вспомнил и лишь сейчас смог сопоставить с тем, что кричали те зенитчики, которых я видел ещё ранним утром.

Я выходил из дома, а по шоссе в сторону посёлка Хлебниково двигалась колонна тяжело нагруженных «яазов»1 с прицепленными орудиями. Бойцы, что сидели в них, пытались перекричать грохот машин и махали мне руками. Тогда мне всего лишь показалось, что они, увидев меня с удочками, просто желали мне удачной рыбалки. Но я расслышал совершенно чётко долетевшее до меня: немцы. Не понимая тогда, какое отношение услышанное слово имеет ко мне и к моей рыбалке, я почти забыл об этом, но сейчас всё сложилось. Я пустился бежать домой. Там мой младший братишка что-то пытался мне объяснить.

– Выступал Молотов по радио. На нас немцы напали ве-ррро-лллом-но.

Он не мог выговорить это слово – «вероломно». Получалось смешно. Родителей ещё не было, они ещё не вернулись из Москвы. Не зная, что предпринимать в этой ситуации, я пошёл в школу.

Все мысли уже крутились вокруг событий последней недели, при этом вспомнился разговор Владимира Петровича с отцом об обстановке на границе. Он убыл позавчера к месту службы в Брест, но тогда их разговор шёл о заявлении ТАСС.

Я ещё подумал, что теперь уже решённый вопрос на совместный отпуск с дядей Володей, с маминым старшим братом, обещавшим взять меня с собой, теперь неминуемо зависнет до лучших времён. И всё, что я напридумывал по этому поводу, рыбалку и охоту, всё это потеряло всякий смысл. Ещё бы неделю, ну чуть больше. И с первого июля должно было начаться наше спланированное приключение, а теперь всё это с этой войной рушится, и неизвестно, на какой срок.

Я вошёл во двор школы, где уже собрались мои одноклассники и другие ученики нашей школы. Они окружили нашего школьного директора Иван Фёдоровича с вопросами, главный который звучал почти по школьной программе: «Что делать?»

Поскольку, наверно, никто ещё совсем ничего не понимал, всё это сложившееся нынешнее положение вещей, он тоже ничего не понимал, но как мог успокаивал всех нас, за кого он должен был отвечать по долгу своей совести и обязанностей.

– Отдыхайте. Первого сентября в школу.

В его словах звучала практическая уверенность в скорой победе.

– Фашистов, конечно, разобьём малой кровью, великой нашей силой непобедимой Красной армии.

Потихоньку мы стали группироваться по классам, и уже там давали выход своим эмоциям. Обсуждали расположение армий, превосходство техники и оружия, мужество и отвагу наших доблестных красноармейцев.

Строили планы, насколько затянется эта война и что будем делать, когда всё закончится, а до нас дело так и не дойдёт. Это было ясно и совершенно точно, что никому из нас не удастся попасть туда и никакого фашистского гада мы не сможем убить из винтовки. Одним словом, мы не успеем совершить ни одно своё геройство.

Солнце клонилось к закату, и длинный, и в то же время такой быстрый день, похоже, неожиданно заканчивался ничем особым. Все разбежались по домам. Наверно, все, как и я, почувствовали своё вечное желание перекусить чего-нибудь.

Дома царила вполне спокойная обстановка, мать с отцом разбирали покупки, но чувствовалась какая-то скованность и невысказанная тревога, нервное лишнее движение по дому или, наоборот, излишняя суета по ерунде. Куда что класть? Раньше такого я не замечал.

Отец посмотрел на меня.

– Ты поел? Где ты был?

– В школе.

– Ты обедал?

То, что отец был настойчив, меня тоже смутило, раньше меня, наверно, про еду никогда не спрашивали, просто сажали за стол и давали что было. Я, конечно, был чертовски голоден, как никогда, наверно. Пообедали, вернее, поужинали почти молча. Отец читал газету и ел, не глядя на нас, словно прятался за этот официальный листок от наших немых вопросов. Искал ответы, но ответов там ещё, конечно, не было.

Мать погладила меня по голове, я нервно вывернулся. Ко мне прижался Эрик, славный щенок. Он тёрся о мою ногу, требуя от меня положенной прогулки. Это была уже третья собака, которую я воспитывал для своего дяди. Тогда мысли вновь пошли по кругу: отпуск, собака. Стало грустно. Породистый охотничий пёс палевой масти с длинными ушами глядел на меня своими очень умными глазами: что бы он мог сказать, если бы мог.

Мы с ним отправились гулять. Было тихо и безлюдно. Обычно в это время детвора вовсю гоняла по дворам, слышался её вечный гомон и смех. Пёс, обычно носившийся и вечно убегавший от меня по своим делам, теперь жался у моих ног, и, убежав, он тут же возвращался обратно. Наверно, почувствовал тревогу во всём, и это передалось мне. А может, наоборот, от меня к нему. Гуляли, пока не потемнело. Зажглись немногие фонари, и народу на улице прибавилось. Мы проходили мимо собравшихся групп. Все чего-то ждали. Но так ничего больше не происходило. Потом все так же незаметно разошлись по своим домам.

Первый день войны прошёл. Никто тогда ещё не знал, сколько таких дней ещё впереди и на сколько к нам пришла война, сколько и каких приготовила она для нас испытаний. Никто не знал ничего про будущее, про лишения, потери, что кому предстоит выдержать из-за неё.

Придя домой, я прослушал сводку новостей по радио. Пока ничего такого. Пошёл в ванную. Она мне служила отдельной спальней. Можно было зажечь свет и, никому не мешая, читать, пока не заснёшь. Сон сначала не шёл. Я начал читать первое, что попалось под руку. Конечно, так уснул, не дочитав и страницы, так со мной порой бывает.

Военкомат/2

Проснулся я уже тогда, когда родители были на работе. Готовя себе завтрак, слушал сводку по радио. Сообщений было немного, и те были немногословны: идут бои в пограничных районах. Потом, сколько потеряли немецкие войска, сколько противник потерял самолётов, сколько мы подбили его танков. О наших потерях тоже сообщалось.

Позавтракав на скорую, побежал на улицу. Там собралась уже почти вся наша компания. Разговоры шли лишь о том, чем бы нам заняться. Все вспомнили про нашего военрука, нашего любимца класса. Вспомнили про его наставления, его рассказы на уроках военной подготовки про то, что он, как офицер запаса, должен был явиться в военный комиссариат по прописке на следующий день после объявления войны. Таков, он нам говорил, есть настоящий закон для военного времени.

Мы пошли к его дому, надеясь там дождаться его выхода и расспросить обо всём, что в тот момент волновало наши мальчишечьи умы. Подошли и стали ждать. Время шло, а он не появлялся. Мы стали думать, что мы не успели и опоздали. Кто-то должен пойти на разведку. Жребий пал на меня, я должен был подняться и узнать, дома он или уже ушёл на войну.

Постучавшись, я услышал его голос, спокойный, лишь немного сдавленный.

– Заходите!

Я зашёл в комнату и увидел сидящего на чемодане нашего Михаила Васильевича. Рядом на кровати на неубранной постели сидела его жена с заплаканными глазами. Похоже, она уже была совершенно безучастна к происходящему с ними сейчас. А он моему появлению был скорее рад, чем удивлён, резко поднялся и бодро произнёс на всю комнату, что вот и провожатые пожаловали. Потом он поцеловал её:

– Жди, моя любимая!

Взяв чемодан в руки, подхватил свой вещмешок, ловко закинул его за плечи. Посмотрел на меня.

– Пошли!

Наш военкомат находился в посёлке Лобня, туда нужно было ехать поездом. Почти вся компания, кто мог, пошли с ним на станцию. Минут через десять подошёл поезд. Сели в поезд. Вагон был полон мужчин, женщин почти не было видно. Все говорили про повестки из военкомата, что их ещё никому не прислали, и вообще ничего ещё не прислали. С каждой остановкой мужчин становилось всё больше и больше. В вагон, который наполнился почти до предела, продолжали заходить лишь одни мужчины. Вот и станция Лобня. Народ дружно высыпал на перрон и направился в одну сторону, в сторону военкомата.

Ближе к военкомату стали попадаться шедшие уже обратно, навстречу нам, мужчины, они шли уже поодиночке. Их останавливали, расспрашивали, но те, кто расспрашивал, затем всё равно шли дальше, продолжали двигаться в сторону военкомата. Что было в их ответах, мы пока не знали. Мы просто шли за нашим военруком.

Наша цель располагалась на самом краю посёлка. В одноэтажном доме, огороженном забором и, как все военные заборы, выкрашенным зелёным цветом. Там находился Лобненский военный комиссариат. Перед ним, точнее, перед этим забором, на огромной площади толпились мужчины с вещевыми мешками на своих спинах. Там же, но чуть в сторонке, стояла обособленно небольшая группа женщин.

С трудом протискиваясь сквозь толпу, каждому объясняя, что он имеет предписание, Михаил Васильевич старался пробиться к дежурному. Народ, проникаясь имеющимся у кого-то неоспоримым документом с таким преимуществом перед всеми остальными, послушно расступался, давая ему и нам проход.

Наш учитель подошёл к стоящему дежурному офицеру, предъявил свои документы. Тот проверил их и, отдав честь, вернул.

– Проходите, товарищ лейтенант!

Михаил Васильевич пожал каждому из нас руку.

– Вы уж, ребята, не больно балуйтесь тут без меня. До скорой встречи!

Он махнул рукой на прощанье всем нам и исчез за калиткой. За зелёным забором была своя секретная жизнь, что и как, нам знать не полагалось.

Обратный путь был проще и короче. Взрослые нас охотно пропускали, добавляя и приговаривая: только вас здесь ещё не хватало. А некоторые спрашивали, кого мы провожали, а мы были горды, отвечая, что мы проводили своего военрука, лейтенанта Красной армии.

Вернулись домой к вечеру. И вновь, как вчера с наступлением темноты, на улице становилось всё больше и больше народу. Все чего-то ждали, но ничего опять не происходило. Чего все ждали, что должно было такое произойти, никто не знал и не понимал. А для меня и подавно вся ситуация носила характер полной неизвестности и неопределённости. Вот так ничего и никак. Как будто всех нас неожиданно что-то захватило и унесло в неизвестную пустоту безнадёжности.

Дело/3

Всё немного изменилось на третий день войны. По крайней мере у меня. Появилось дело. Ну, по порядку. Начальник ЖКО Иван Данилович, первый, кого я помню, кто оправился от этой некой растерянности, которая постигла, наверно, всю страну. Он собрал свой немногочисленный штат и поставил вполне конкретную задачу – обследование и обустройство всех чердаков на предмет противопожарной обороны. Не бог весть какая сложная задача, но весь вверенный ему коллектив вместе с пожарниками отправился по всем крышам освобождать их от всего мусора, от всего, что могло гореть. На чердаках домов устанавливали щиты, на которых крепились багры, лопаты и клещи с длинными ручками, бочки с водой, ящики с песком.

К этой работе подключились и мы. В наше распоряжение дали две повозки, запряжённые лошадьми, и поставили задачу – подвозка песка от литейного цеха, инструмента и уже сколоченных самих противопожарных щитов из модельного цеха.

Наш мальчишечий задор передавался взрослым. Может быть, это конкретное дело просто не давало грустным мыслям овладевать людьми. Бездействие закончилось, и всем хотелось быстрей что-то предпринимать, и пока это было единственно разумное, что можно было делать в этой ситуации.

К концу дня на всех чердаках почти всё, что нужно, было установлено, не хватало лишь ещё одного инструмента – клещей. Клещи делали в кузнице, их мы тоже должны были забрать и развезти, но их так быстро не могли изготовить в нужном количестве.

Приехав за очередной партией, мы с некоторым пренебрежением сделали замечание кузнецу дяде Васе, что он отстаёт от наших темпов. На что дядя Вася не без раздражения выдал нам порцию народных прибауток, а прибауток и пословиц у него было запасено в избытке. Он мог бы ответить и резче, но, наверно, просто пожалел нас, глупых мальчишек. Он дал одному из нас один из своих увесистых молотов и объяснил, что тот должен делать.

Оказалось, это не так просто – попасть в нужное место на раскалённом железе. Но сдаваться никто не собирался. Под шутки дяди Васи кое-что стало получаться. Примеривший роль кузнеца получил, наконец, одобрение дяди Васи, а от нас, разумеется, лишь усмешки. Но, так или иначе, сделаны были последние клещи. И мы, довольные и гордые, развезли их по чердакам. Лошадей распрягли и завели в конюшни. Сами усталые отправились по своим домам.

Вечер, и вновь та же картина, что и в предыдущие дни. Люди в растерянности, ждут неизвестно чего, непонимание, что и как дальше быть. Одни вопросы, на которые никто не спешит давать ответы. Лишь уже как-то само собой стало притупляться ранее пришедшее беспокойство.

Объект/4

На другой день за мной прибежал посыльный. Он так представился, как посыльный от начальника объекта. Это был мальчишка из младшего класса, По его сообщению, я должен был срочно прибыть на объект. Объект – это наша школа, туда мы и побежали уже вдвоём. Начальником объекта оказался наш директор школы Иван Фёдорович.

Ещё в конце года меня по рекомендации военрука назначили начальником штаба МПВО (Местной противовоздушной обороны). Я, конечно, вспомнил это только сейчас, но это было совсем уже не важно. У меня теперь был вчерашний опыт, и он как нельзя лучше, пригодится нам и сегодня.

Во дворе школы уже собралось несколько ребят из нашего класса и из других тоже. Около школьного сарая уже лежал нужный инвентарь – лопаты, багры, клещи, ящики, бочки. Было всё, что нужно, оставалось расставить ребят и объяснить каждому, что это и для чего это нужно. Мы оборудовали чердак школы, сделав всё, как полагалось. Начальник объекта Иван Фёдорович всё принял и поставил новую задачу – разобраться со школьным сараем. Содержимое, всё в пожарном отношении опасное, нужно просто беспощадно уничтожить. Сарай стоял в углу школьного двора, и в нём наш бережливый завхоз хранил всё, что надеялся когда-нибудь восстановить, и это, может быть, ему бы и удалось, конечно, но пришли суровые времена и мы, такие совершенно бескомпромиссные на предмет бережливости. Сломанные нами стулья и парты, плакаты и лозунги к Первому мая и к Седьмому ноября – всё это нужно было уничтожить, сжечь до наступления темноты, поскольку нам не стоило давать противнику явный видимый сигнал костром о нашем объекте.

Работу выполнили в срок, за что получили похвалу от Ивана Фёдоровича и вновь с чувством выполненного долга разошлись, довольные собой, по домам.

Дни стали проходить своим чередом, день за днём, час за часом. Сводки Совинформбюро сообщали нам об упорных боях, пока ещё далеко от нас. В них говорили о направлениях ударов и контрударов, и по ним мы судили тогда, какие города обороняют наши войска. Но тем не менее фронт всё дальше отходил на восток от границы и неумолимо приближался к нам. По всей видимости, главные силы немецких войск были направлены сюда, на Москву. Все стали понимать, насколько положение серьёзно и как к нам будет нынешний противник безжалостен.

Завод/5

Третьего июля по радио к советскому народу обратилось первое лицо страны и государства. В обращении Сталина теперь прямо говорилось о той опасности, которая нависла над нашей страной, и что потребуется сплочённость и самоотверженность всего советского народа для достижения разгрома фашистской Германии. Лозунг, что наше дело правое, враг будет разбит, а победа будет за нами, становился боевой программой всего советского народа. Мы тогда в это верили, а верить во что-то другое мы не могли, мы были воспитаны новым строем строителей светлого будущего.

Всю первую неделю войны передачи московского радио начинались песней Александрова на слова Лебедева-Кумача «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Песня в исполнении Краснознамённого ансамбля песни и пляски РККА тогда звучала всегда тревожно-призывно и вместе с тем очень торжественно и величаво, мне так казалось тогда, и осталась со мной в последующем.

По мере приближения фронта к Москве стали обустраивать на пустыре за домами противовоздушные укрытия. Так просто отрывалась канава глубиной около двух метров и шириной по дну около метра, откосы укреплялись досками, по одному из откосов делалась лавочка для сидения, и на всё это сверху настилали брёвна в один накат, а потом всё засыпалось ещё и землёй.

Наш завод продолжал работать в полную мощность, каждый день платформы и вагоны уходили с его территории, гружённые произведённой продукцией. На платформах кирпич, в вагонах чугунные сифоны, патрубки, секции отопительных радиаторов. Всё это шло на восток.

Литейный цех начал выпускать корпуса для гранат-лимонок и рубашки для ручных гранат.

Завод нашего посёлка, в котором жила моя семья, был очень старинный. В то время не было принято интересоваться дореволюционной историей, и мы практически ничего не знали, что было тогда. Местный старожил завода, и тот не помнил, когда завод начал выпускать кирпич, хотя он проработал на нём всю свою жизнь, а перед войной ему было далеко за семьдесят. Он тоже не всё рассказывал нам, не любил вспоминать то время. Он считал, что прошлое принесло ему слишком много горя: он лишился правой руки и его жена погибла во время аварии на этом заводе. Но, может, он просто был неразговорчив, а может, лишний раз что-то рассказывать просто не стоило в те времена.2

Наша семья переехала под Москву в 1935 году из города Юрьев-Польского, мне тогда исполнилось только десять лет. Посёлок – это совсем не город, и дома здесь были не похожи на те древние постройки, к которым я уже привык, но зато появилась близость к столице и возможность добраться туда запросто, просто взять и поехать, и ты через час уже в центре, хоть на Красную площадь иди, хоть на улицу Горького. Вот это жизнь.

Завод, где предстояло работать отцу, в то время уже назывался комбинатом. Он выпускал кирпич, литейка завода отливала сантехническую арматуру: различные патрубки, сифоны, секции радиаторов отопления. Были лесопилка и цех по изготовлению оконных рам и дверей, варили солидол и заливали в бочки, которые тоже производили в бондарной мастерской. Ещё на заводе делали канализационные люки, которые с тех давних времён скрывают проходы в мир подземных коммуникаций. Они до сих пор служат этой цели, и их ещё до сих пор можно отыскать под ногами на мостовых и тротуарах разных городов и, конечно, Москвы.

1928г. с отцом Анатолием Николаевичем

Школы в нашем посёлке не было, и меня определили в железнодорожную школу посёлка строившегося тогда через дорогу вагоноремонтного завода.3

Посёлок носил название, очень созвучное времени, – Соцгородок. Придя первый день в школу, начал знакомиться и на вопрос, откуда я прибыл, я с владимирским говорком, делая ударение на первом слоге, отвечал.

– С комбината.

Тут, в Москве, говорили совсем по-другому, но этот город принимал всех и его не сильно раздражали приезжие, наверно, потому, что тех, кто мог похвастаться долгой родословной в Москве, было совсем немного. Вновь тут обосновавшиеся лишь давали повод для шуток, но мне тогда было не до шуток. Меня называли колонистом. Я некоторое время не понимал почему. Но потом стало ясно: в нашем районе до 1934 года существовала колония заключённых, которые работали на комбинате, или просто на «Кирпичке» (так тоже называли наш кирпичный завод).4

А мы, живущие там ребята, ещё долго носили это прозвище – колонисты, ну а ребят из соседнего села Ново-Архангельского называли по старому названию этого села Лупиха – лупихинские, что звучало, на мой взгляд, ещё более неблагозвучно, однако прозвища есть прозвища, и никуда от них не деться.

В 1938 году наш завод стал именоваться – завод №3 Государственного союзного треста №41 Народного комиссариата авиационной промышленности (НКАП).5 Стране требовалось тогда больше кирпича, и был построен цех сухого прессования, с естественного способа сушки кирпича перешли на искусственный. Построили камерные сушилки. Для этого использовали отходящее тепло от гофпечей (гофмановская печь). На фасаде цеха обжига появился лозунг: «Доведём выпуск кирпича до 200—250 млн штук кирпича в год!»

Литейный цех продолжал выпуск предметов сантехники. Вагоноремонтный завод почти целиком перешёл на выпуск корпусов снарядов, мин и авиабомб. Напротив нашего дома был кузнечный цех этого завода. Наш дом дрожал от ударов мощного пресс-молота, установленного в этом цехе.

Всё больше и больше мужчин стали уходить в армию с нашего завода, и мы старались как могли заменить их. Помогали грузить кирпич на платформы, подвозили его к печам из сушильных сараев, которые тянулись почти на километр в сторону Соцгородка.

На продукты ввели карточки, и нашей заботой было их вовремя отоварить. Мальчишечьи забавы отошли как-то сами по себе, разговоры уже велись лишь о насущных проблемах. Незаметно для себя мы стали полноправными взрослыми. О своей довоенной жизни мы вспоминали лишь во время редких массовых походов в ближайший лес за щавелем, ягодами или грибами. Вспоминали про рыбалку на пруду, поездки в дальние леса по грибы, свои озорные налёты на сады и огороды в Лианозово и в Ново-Архангельском, и всё это казалось нам уже таким далёким и потерянным безвозвратно.

Налёт/6

На тридцатый день войны в 9 часов вечера радио прервало передачу, и диктор каким-то металлическим голосом произнёс:

– Граждане, воздушная тревога.

Это объявление он повторил несколько раз. Но ещё до этого до того спокойно лежавший на своём любимом месте мой пёс вскочил и побежал к двери. Я не мог понять, что происходит, он вновь и вновь звал меня на улицу. Стало понятно, лишь когда объявили воздушную тревогу. Мы выскочили из дома, Эрик понёсся впереди меня в укрытие, где сидел до самого конца воздушного налёта, пока не объявили отбой.

А я, несмотря на все протесты взрослых, с ребятами нашего двора, такими же отчаянными сорванцами, с Володькой и Эркой, забрался на крышу и стал наблюдать за происходящим в небе и вокруг.

В ночном небе один за другим стали вспыхивать прожектора и медленно раскачивать свои лучи. Где-то совсем недалеко, в районе Химок, запылали зарницы выстрелов. С задержкой, как от грозы, мы слышали доходившие до нас их гулкие раскаты. Гул самолёта всё ближе и ближе к нам. В небе прожектора захватили в перекрестье лучей самолёт, и тут же по нему открыли огонь наши зенитки. Разрывы снарядов ложились по курсу самолёта то справа, то слева. Все, кто с нами наблюдал за этим, и те взрослые, что тоже были на крыше, не могли понять, что происходит. Они будто на футбольном матче обсуждали нападающего, который промазал по воротам, и вновь с мячом, и вновь ему никак не удаётся забить гол противнику. Примерно такая же картина. Я попытался им объяснить, что ведётся заградительный огонь и существует специальная зона, где ведётся огонь на поражение, но мне никто не верил. Если сбить вражеский самолёт над важным объектом, он при падении разрушит больше, чем при бомбардировке, и его уводят этим огнём в нужное место. Я это, наверно, мог долго объяснять, но поняв, что всё тщетно, решил дальше просто молчать.

Уже в нескольких местах там, на горизонте, возникли зарева от пожаров. Налёт шёл часа полтора-два. Прозвучала команда отбой. А мы с приятелями ещё долго сидели на крыше, обсуждая, как на наших глазах произошло воздушное сражение. Это был первый налёт на Москву.

Потом налёты немецкой боевой авиации стали каждодневным явлением. Первым о них узнавал Эрик. Своим собачьим чутьём он безошибочно определял надвигавшуюся на нас угрозу. Как ни жаль было с ним расставаться, но с продуктами становилось всё туже, и мне пришлось его отдать зенитчикам на батарею, стоящую около Хлебниковского моста. Он там стал служить воздушным разведчиком. О появлении вражеских самолётов он предупреждал всю батарею задолго до объявления тревоги. Вся зенитная батарея была очень довольна своим новым бойцом. Если бы собакам давали звания и ордена, возможно, Эрик мог дослужиться до больших чинов и мог бы с гордостью носить свои боевые награды.