Фейтфул-Плейс

2

Не зная, где искать, Фейтфул-Плейс не отыщешь. Район Либертис веками разрастался, как сорняк, без всякой помощи со стороны градостроителей, а Фейтфул-Плейс – узкий тупичок, припрятанный в самой середке, будто неверный поворот в лабиринте. Улица находится в десяти минутах пешком от Тринити-колледжа и пафосных бутиков на Графтон-стрит, но в мое время мы не ходили в Тринити, а типчики из Тринити не совались к нам: район был не то чтобы сомнительный, но обособленный – заводские рабочие, каменщики, пекари, безработные да редкие везунчики с гиннессовской пивоварни с медицинской страховкой и вечерними курсами. Либертис – “Свободы” – получили свое название сотни лет назад, потому что шли своим путем и жили по собственным правилам. На моей улице правила были такие: каким бы голодранцем ты ни был, будь добр в свою очередь проставиться в пабе; если твой дружбан ввязался в драку, оттаскивай его при первой крови, чтобы никто не уронил фасон; свой герыч на улицу не тащи; будь ты в этом месяце хоть анархо-панк-рокером, топай на воскресную службу и, что бы ни случилось, никогда ни на кого не стучи.

Я припарковался в нескольких минутах от дома и пошел пешком: незачем родне знать, на чем я езжу, и видеть детское кресло на заднем сиденье. Ночной воздух в Либертис остался прежним – теплым и неспокойным, ветер гнал по улице пакеты из-под чипсов и автобусные билеты, из пабов доносился пьяный гам. Отирающиеся по углам торчки теперь для пущего лоску форсили побрякушками поверх спортивных костюмов. Двое из них смерили меня взглядом и двинули было ко мне, но передумали при виде моей широкой акульей улыбки.

Фейтфул-Плейс – это два ряда по восемь старых домов красного кирпича, где к каждому крыльцу ведут ступени. В восьмидесятые в таких домах насчитывалось по три-четыре домохозяйства, а то и больше. Отдельными домохозяйствами считались и Псих Джонни Мэлоун, который воевал еще в Первой мировой и чуть что светил татуировкой из Ипра, и Салли Хирн – не то чтобы шлюха, но ведь надо было как-то содержать несметный выводок детей. Горемыкам на пособии доставались подвальные квартирки и дефицит витамина Д; стабильный заработок гарантировал по меньшей мере часть первого этажа; семьи, которые жили в доме несколько поколений, по праву старшинства занимали комнаты в верхнем этаже, где никто не ходил им по голове.

Считается, что когда возвращаешься в родные края, все будто уменьшается в размерах, но моя улица выглядела просто свихнутой. Пару домов миленько отремонтировали – вставили стеклопакеты и выкрасили в пастельный цвет с нелепым закосом под старину, но большинство осталось без изменений. Дом шестнадцать, похоже, дышал на ладан: крыша местами провалилась, у крыльца груда кирпичей и разбитая магазинная тележка, за прошедшие двадцать лет кто-то успел поджечь дверь. На первом этаже дома восемь уютно и чертовски опасно золотилось освещенное окно.

После свадьбы у родителей ежегодно появлялось прибавление – чего еще ожидать в стране контрабандных презервативов? Так родились мы с Кармелой и Шаем. Потом, после почти пятилетней передышки, появился Кевин, а еще через пять лет – Джеки. Видимо, время от времени взаимная ненависть родителей ненадолго угасала. Мы занимали четыре комнаты в первом этаже дома номер восемь: спальня девочек, спальня мальчиков, кухня, гостиная. Уборная была на заднем дворе, а мылись мы в жестяном тазу на кухне. Сейчас родители живут в квартире вдвоем.

Мы с Джеки видимся каждые несколько недель, и она, если можно так выразиться, держит меня в курсе дел. Она считает, что меня необходимо посвящать в мельчайшие подробности жизни каждого, а мне хватило бы известий о смертях в семействе, так что к золотой середине мы пришли не сразу. Подходя к Фейтфул-Плейс, я уже был осведомлен, что у Кармелы четверо детей и корма шириной с автобус, Шай живет этажом выше родителей и работает в том же велосипедном магазине, ради которого бросил школу, Кевин продает телики с плоским экраном и каждый месяц меняет подружку, у па что-то со спиной, а ма – вся такая же ма. Для полноты картины надо сказать, что сама Джеки – парикмахерша, живет со своим Гэвином и грозится однажды выскочить за него замуж. Я сильно сомневался, что она не врет и действительно следует моим запретам, однако, по ее словам, остальные родственнички ни хрена обо мне не знали.

Входная дверь была не заперта, как и дверь в квартиру. В Дублине никто больше не оставляет двери нараспашку. Джеки тактично позаботилась, чтобы я мог войти, когда сам захочу. Из гостиной слышались голоса – скупые фразы, долгие паузы.

– Приветики, – сказал я с порога.

Чашки, звякнув, опустились, головы повернулись. На меня уставились мамины черные глаза и пять пар ярко-голубых – в точности как у меня.

– Прячьте героин, – сказал Шай. Он стоял, прислонившись к подоконнику и сунув руки в карманы, и видел, как я иду по улице. – У нас легавые.

Домовладелец наконец расщедрился на ковровое покрытие – зеленое в розовый цветочек. Комната по-прежнему пахла гренками, сыростью и мебельным полиролем. Чувствовался и какой-то гадкий слабенький душок, который я не мог распознать. На столе стоял поднос с горкой диетического печенья на бумажных салфетках. Па с Кевином сидели в креслах, ма – на диване, между Кармелой и Джеки, будто полководец, выставляющий напоказ двух ценных военнопленных.

Ма – типичная дублинская мамаша: пять футов росту, бигуди, угрожающая фигура бочкой и нескончаемый запас неодобрения. Блудного сына она приветствовала так:

– Фрэнсис, – ма откинулась на спинку дивана, сложила руки там, где должна быть талия, и оглядела меня с ног до головы, – трудно было надеть приличную рубашку?

– И тебе здравствуй, ма, – отозвался я.

– Не “ма”, а “мамочка”. Посмотри на себя. Соседи подумают, что мой сын бездомный.

Где-то на жизненном пути я сменил армейскую куртку на коричневую кожанку, но в остальном с тех пор, как покинул дом, мои вкусы в одежде почти не изменились. Заявись я в пиджаке, ма бы распекала меня за зазнайство. Мою мать не переспоришь.

– Судя по голосу Джеки, дело у вас срочное, – сказал я. – Привет, па.

Па выглядел лучше, чем я ожидал. Когда-то я был похож на него больше остальных – те же густые каштановые волосы, те же резкие черты, – но с годами сходства между нами, к моей радости, изрядно поубавилось. Он порядком постарел – голова седая, штаны не достают до щиколоток, – но мускулы все еще такие, что дважды подумаешь, прежде чем бодаться с ним. На вид папаша был трезв как стекло, но с ним сам черт не разберет.

– Смотрите-ка, кто удостоил нас визитом. – Голос у па стал ниже и охрип от сигарет. – Вот ведь наглая морда!

– Да, меня так частенько называют. Привет, Кармела. Кев. Шай.

Шай не потрудился ответить.

– Фрэнсис! – Кевин вылупился на меня, как на привидение. Парень вымахал в здоровенного светловолосого красавца выше меня ростом. – Божечки!

– За языком следи, – осадила его ма.

– Отлично выглядишь, – как и следовало ожидать, известила меня Кармела. Явись ей однажды утром сам Иисус воскресший, она и ему объявит, что он отлично выглядит. Задница у Кармелы и правда была внушительная, да и новоприобретенная светская гнусавость меня нисколько не удивила. За годы здесь ничего не изменилось.

– Большое спасибо, – сказал я. – Ты тоже.

– Иди-ка сюда, – позвала меня Джеки. Сестренка укладывает обесцвеченные волосы в сложные прически, а одевается как для похода в закусочную Тома Уэйтса; в тот день она облачилась в белые бриджи и красную блузку в горошек с оборками в самых невообразимых местах. – Садись и выпей чаю. Я принесу тебе чашку. – Она встала, ободряюще подмигнула, ущипнула меня за бок и направилась в кухню.[3]

– Мне и так хорошо, – остановил я ее. От перспективы сидеть рядом с ма у меня волосы на загривке встали дыбом. – Давайте посмотрим на ваш знаменитый чемодан.

– Что за спешка? – вопросила ма. – Сядь сюда.

– Делу время, а потехе час. Где чемодан?

Шай кивнул на пол у своих ног:

– К твоим услугам.

С громким вздохом Джеки опустилась на диван.

Под всеобщими взглядами я протиснулся между кофейным столиком, диваном и креслами.

Чемодан стоял у окна – светло-голубой, с закругленными углами, весь в черных пятнах плесени. Жалкие металлические замочки были взломаны. Больше всего меня добило то, какой он был маленький. Когда мы собирались куда-то на выходные, Оливия паковала чуть ли не все наше имущество, включая электрический чайник. Рози отправлялась навстречу новой жизни с тем, что могла унести в одной руке.

– Кто его трогал? – спросил я.

Шай рассмеялся резким горловым смехом:

– Господи, ребята, да это сам лейтенант Коломбо! Наши отпечатки снимешь?

Шай смуглый, жилистый и беспокойный, я уж и забыл, каково это – находиться вблизи него. Все равно что рядом с высоковольтной вышкой. От носа ко рту и между бровей у него пролегли глубокие резкие складки.

– Только если хорошо попросишь, – сказал я. – Вы все к нему прикасались?

– Да я к нему и близко не подходила! – встрепенулась Кармела. – Эдакая грязнота…

Мы с Кевином переглянулись. На секунду показалось, будто я никогда не уезжал.

– Мы с твоим па пытались открыть, – сказала ма, – только было заперто, поэтому я позвала Шая и велела ему взломать отверткой. А что было делать? На нем ведь не было никакой бирки. – Она с вызовом глянула на меня.

– Точно, – сказал я.

– Когда мы увидели, что внутри… Говорю тебе, такая оторопь меня взяла. Сердце чуть из груди не выпрыгнуло – думала, у меня сердечный приступ. Я так Кармеле и сказала: “Слава богу, ты на машине, если что, отвезешь меня в больницу”. – Взгляд ма ясно давал понять, что сия опасность грозила ей по моей вине, хоть она пока и не решила, в чем именно эта вина заключалась.

– Раз у нас такое приключилось, Тревор не против покормить детей, – сказала мне Кармела. – С ним как за каменной стеной.

– Мы с Кевином, как приехали, заглянули внутрь, – сказала Джеки. – Что-то трогали, не помню что…

– Порошок для дактилоскопии привез? – осведомился Шай. Вальяжно опершись на подоконник, он наблюдал за мной из-под полуприкрытых век.

– Будешь хорошим мальчиком, в следующий раз привезу. – Я достал из кармана кожанки хирургические перчатки и натянул их.

Па басовито, скрипуче рассмеялся, но смех превратился в приступ кашля, от которого заходило ходуном все его кресло.

Отвертка Шая лежала на полу рядом с чемоданом. Я опустился на колени, взял ее и поддел крышку. Двое парнишек из техотдела передо мной в долгу, а пара их коллег прекрасного пола ко мне неровно дышат, по моей просьбе любой из них сделал бы анализ-другой без шумихи, но облапанным без надобности вещдокам не обрадуется ни один криминалист.

Чемодан был набит почерневшей и наполовину расползшейся от плесени и старости одеждой. Несло тяжелым духом влажной земли – именно этот запах я уловил, когда вошел в гостиную.

Я медленно, по одной, доставал вещи и выкладывал на откинутую крышку чемодана. Одна пара мешковатых синих джинсов с клетчатыми заплатками на коленях. Один зеленый шерстяной свитер. Одна пара синих джинсов с молниями на лодыжках, Господь Всемогущий, я их узнал – когда Рози покачивала бедрами в этих обтягивающих брючках, из меня дух вышибало. Я не моргнув глазом продолжал разбирать чемодан. Одна мужская фланелевая рубашка без воротника с тонкими синими полосками на когда-то кремовой ткани. Шесть пар белых хлопковых трусов. Лохмотья удлиненной блузки в фиолетовых и синих огурцах. Когда я достал ее, из складок выпало свидетельство о рождении.

– Вот, – Джеки, перегнувшись через подлокотник дивана, напряженно смотрела на меня, – видишь? Мы сперва думали, ерунда, дети балуются или кто украденное схоронил, а может, какая бедняжка, которую муж колотит, приготовила пожитки, чтобы, набравшись смелости, сбежать, знаешь, как в журналах советуют? – Сестренка опять набирала обороты.

Роуз Бернадетт Дейли, дата рождения 30 июля 1966 года. Бумага только что в прах не распадалась.

– Ага, – сказал я. – Если это детишки постарались, то уж больно тщательно…

Одна футболка с U2, сейчас бы наверняка несколько сотен стоила, если бы не оспины гнили. Одна футболка в сине-белую полоску. Один черный мужской жилет – тогда модно было косить под Энни Холл. Один фиолетовый шерстяной свитер. Одни светло-голубые пластмассовые четки. Два белых хлопковых бюстгальтера. Один паленый плеер “Уокмен” – я на него несколько месяцев копил, а последние пару фунтов раздобыл за неделю до ее восемнадцатилетия, помогая Бикеру Мюррею толкать пиратские видюки на рынке Ивеа. Один баллончик дезодоранта. Дюжина кассет с самопальными записями, на некоторых корешках еще можно было разобрать ее округлый почерк:[4] REM, U2, Boy, Thin Lizzy, Boomtown Rats, Stranglers, Nick Cave and the Bad Seeds. Рози могла бросить все на свете, кроме своей музыкальной коллекции.

На дне чемодана лежал коричневый конверт. За двадцать два года бумага внутри слиплась от сырости, и когда я осторожно потянул за край, склеившиеся листки распались, как намокший рулон туалетной бумаги. Еще одна подлянка для криминалистов… В пластиковом окошке на лицевой стороне конверта виднелось несколько расплывшихся напечатанных слов:

…Лири – Холихед… Отправление… 30 мин…

Куда бы Рози ни отправилась, наших билетов на паром она с собой не взяла.

Все пристально смотрели на меня. Кевин выглядел искренне расстроенным.

– Что ж, – сказал я, – похоже, это и правда чемодан Рози Дейли.

Я начал складывать одежду обратно в чемодан, приберегая бумаги напоследок, чтобы не помялись.

– Может, позвоним в полицию? – предложила Кармела.

Па шумно прочистил горло, будто харкнуть собирался; ма бросила на него яростный взгляд.

– И что скажем? – спросил я.

Об этом явно никто не подумал.

– Кто-то сунул чемодан за камин двадцать с лишним лет назад, – сказал я. – Едва ли преступление века. Пусть Дейли сами в полицию звонят, если им угодно, но сразу предупреждаю: очень сомневаюсь, что они бросят тяжелую артиллерию на раскрытие “дела о забитом дымоходе”.

– Но Рози-то, Рози пропала. – Джеки дергала себя за прядь волос и, по-кроличьи закусив губу, обеспокоенно глядела на меня большими голубыми глазами. – А чемодан – это улика, вещдок или как его там. Разве мы не должны?..

– Она объявлена пропавшей?

Все переглянулись – никто не знал. Вряд ли кто-то догадался об исчезновении Рози. В Либертис к копам относятся как к медузам из “Пакмана”: они часть игры, их учишься избегать и уж точно не ищешь с ними встречи.[5]

– Если нет, – сказал я, закрывая чемодан кончиками пальцев, – то сейчас уже поздновато.

– Погоди, – сказала Джеки. – Но разве не похоже, что она, ну ты понял… ни в какую Англию не уплывала? Выглядит так, будто кто-то ее…

– Джеки пытается сказать, – встрял Шай, – что кто-то прикончил Рози, засунул в мусорный мешок, оттащил на ферму и скормил свиньям, а чемодан этот затолкал за камин, чтобы не мешался.

– Шеймус Мэкки! Да простит тебя Господь! – ахнула ма.

Кармела перекрестилась.

О такой возможности я уже и сам подумал.

– Может, и так, – сказал я. – Или ее похитили инопланетяне и по ошибке высадили в Кентукки. Лично я склоняюсь к объяснению попроще: она сама запихнула чемодан в дымоход, не смогла его забрать и отправилась в Англию без сменных трусиков. Впрочем, если вы изголодались по острым ощущениям, мое дело сторона.

– Ну-ну… – протянул Шай. С ним много что не так, вот только он не тупой. – И вот эта фигня, – он ткнул в перчатки, которые я засовывал в карман, – понадобилась как раз потому, что, по-твоему, тут нет никакого преступления.

– Рефлекс, – ухмыльнулся я. – Легавый всегда легавый, двадцать четыре на семь, понимаешь, о чем я?

Шай презрительно хмыкнул.

– Тереза Дейли умом двинется, – сказала ма с нотками ужаса, зависти и жажды крови.

Мне по целому ряду причин нужно было пообщаться с родителями Рози первым.

– Я поговорю с мистером Дейли, узнаю, что они намерены предпринять. Во сколько они обычно возвращаются по субботам?

Шай пожал плечами:

– По-разному. Иногда после обеда, иногда рано утром, как Нора сможет их подкинуть.

М-да, отстой. В маминых глазах читалось, что она коршуном налетит на них прямо на пороге. Я бы переночевал в машине и перехватил ее по дороге, но припарковаться поблизости было негде. Шай злорадно смотрел на меня.

Тут ма выпятила грудь и сказала:

– Фрэнсис, если хочешь, можешь переночевать у нас. Диван еще раскладывается.

Я не льстил себе мыслью, что наше воссоединение разбудило в ней теплые чувства: ма обожает изображать благодетельницу. Приглашение виделось мне не слишком заманчивым, однако вариантов получше не ожидалось.

– Если не гнушаешься, конечно, – добавила ма, чтобы я не вообразил, будто она дала слабину.

– Что ты! – сказал я и широко улыбнулся Шаю. – Здорово. Спасибо, ма.

– Не “ма”, а “мамочка”. Как я понимаю, ты завтракать захочешь и все такое.

– Можно я тоже останусь? – спросил вдруг Кевин.

Ма с подозрением уставилась на него. Кевин и сам, казалось, удивился не меньше меня.

– Кто ж тебе помешает, – наконец сказала она, грузно встала с дивана и принялась собирать чашки. – Белье мне не замарайте!

Шай недобро засмеялся.

– Мир на горе Уолтонов! – сказал он, подтолкнув чемодан носком ботинка. – Аккурат к Рождеству.[6]

Курить в доме ма не разрешает, поэтому мы с Шаем и Джеки вышли на крыльцо; Кевин и Кармела последовали за нами. Мы уселись на ступенях, как сидели в детстве, посасывая фруктовый лед после ужина и надеясь, что случится что-нибудь интересное. Я не сразу поймал себя на том, что и сейчас дожидаюсь какой-нибудь сценки – мальчишек с футбольным мячом, цапающуюся парочку, женщину, спешащую к соседке обменять сплетни на чайные пакетики, да чего угодно, – однако ничего не происходило. В доме одиннадцать косматые студенты готовили ужин под приглушенные песенки Keane, в доме семь Салли Хирн гладила, а кто-то смотрел телевизор. Как видно, нынче жизнь на Фейтфул-Плейс ключом не кипела.

Каждый устроился на старом месте: Шай и Кармела с краю на верхней ступеньке, мы с Кевином – под ними, а еще ниже, между нами, – Джеки. Лестница хранила отпечатки наших задниц.

– Господи, теплынь-то какая! – сказала Кармела. – Будто и не декабрь вовсе. Неправильно это.

– Глобальное потепление, – сказал Кевин. – Дадите покурить?

Джеки протянула пачку:

– Лучше не начинай. Мерзкая привычка.

– Я только по особым случаям.

Я щелкнул зажигалкой, и Кевин нагнулся к огоньку. Тень ресниц легла на щеки, на секунду сделав его похожим на спящего ребенка, невинного и розовощекого. Когда-то Кевин меня боготворил, ходил за мной хвостом, а я однажды расквасил Живчику Хирну нос за то, что он отобрал у моего братишки мармеладки. Теперь от него пахло лосьоном после бритья.

– Сколько всего детей у этой Салли? – я кивнул в сторону седьмого дома.

Джеки потянулась назад через плечо, чтобы забрать у Кевина свои сигареты:

– Четырнадцать. Как представлю, аж ноет между ног.

Я хохотнул и поймал взгляд Кевина. Тот улыбнулся.

Помолчав, Кармела сообщила:

– А у меня своих уже четверо – Даррен, Луиза, Донна и Эшли.

– Джеки говорила. Ты молодчина. На кого похожи?

– Луиза – на меня, помоги ей Господь. Даррен весь в папу.

– Донна – вылитая Джеки, – сказал Кевин. – Такая же зубастенькая.

Джеки пихнула его:

– А ну заткнись!

– Они, наверное, уже большие, – сказал я.

– Ну да. Даррен в этом году школу кончает. Хочет, представь себе, на инженера пойти в Университетский колледж Дублина.

О Холли никто не спрашивал. Может, я был несправедлив к Джеки и она-таки умела держать язык за зубами.