Глаза богов закрыты

А так ведь вроде с первого взгляда ничего и не изменилось. Только изначально не стоило лезть внутрь, но разве без этого возможно обойтись?

Вот что было странным – я совершенно не чувствовал утраты. В смысле, да, мне было плохо, я прекрасно понимал, что сегодня я в последний раз вижу своего отца, но печаль в моей груди не угнетала меня. Она вообще напрочь отсутствовала в моем теле. Я осознал это, когда ковырял ложкой темно-серую массу, глядя на пустое место, где должен был сидеть отец. Сколько себя помню оно практически каждое утро пустовало. Бывало, даже, отец по нескольку дней не появлялся дома, добывая нам еду или, что намного чаще, уходя в запой со своими приятелями-алкашами. Я знал, что сейчас я должен быть переполнен горем, не переставая рыдать, но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Отца слишком часто не было дома, чтобы теперь печалиться об этом. Вполне вероятно, я просто привык к такому положению вещей или просто еще чего-то недопонимаю.

Но если раньше мы всегда знали, что он обязательно вернется, то сегодня «всегда» превратилось в «никогда», только прочувствовать это у меня никак не получалось. Единственное, что поменялось – та самая часть под сердцем, где когда-то было «всегда», превратилась в черную дыру, которая по всей груди распространяла прохладно-болезненную пустоту. Оттуда словно что-то аккуратно вырезали, что-то очень важное и незаменимое для нормального существования, но все же… это уродовало душу, но не мешало нормально дышать.

Непривычно тихо. Мать молчала. Ни к чему не придиралась, не расспрашивала меня, чем я сегодня собираюсь заниматься, откуда у меня на носу новый синяк, не дрался ли я вчера. Сидела и молча, немигающим взглядом прикованная ко мне. Скорее всего, меня она не видела. Смотрела в никуда, сквозь меня, я просто случайно на пути попался. Ей, наверное, намного тяжелее, чем мне, но помочь в этом я никак ей не могу. Я и себе особо помочь не мог. От этого мне становилось еще более тяжко. Что я могу сделать, если я почти ничего не чувствую, а она, наоборот, чувствует слишком много? Не могу же я попросить ее поделиться со мной страданиями… такое просто невозможно, а жаль. Может, я эмоциональный урод? Бесчувственное животное, и мать всю оставшуюся жизнь будет в тайне ненавидеть меня за это.

Никогда бы не подумал, что она так сильно будет переживать из-за отца. Есть ли такая вероятность в этом мире, что она действительно его когда-то любила? Что вообще значит слово «любовь»?

В городе людей никогда не было законов. Но все жили не так, как хотели, а так, как могли. Главное никому не переходить дорогу. Соблюдай нейтралитет и, может быть, доживешь до седых волос. Будешь же мешаться и вредить – твой труп выкинут на болото, и твои родственники даже не смогут тебя нормально похоронить. Законы нашего города максимально просты: живи и дай жить другим. Не можешь жить – умри. Не можешь дать жить другому – умри. Умри и одной проблемой в обществе станет меньше. Но было одно негласное правило, нигде не написанное и нигде не упомянутое, но о котором всегда знали все. Правило… закон, изданный самими Богами. Единственное наказание за его нарушение – смерть. Умри, так легче будет жить другим. И правило это звучало так: «Чти своих Богов». Суровое правило. За одно лишь негативное высказывание в адрес Богов могли с легкостью казнить. Авторитет Богов должен быть непоколебим и это правило на все сто справлялось со своей задачей. Единственный вид наказания за это преступление часто выполнялся публично, чтобы все могли узреть лица предателей. При этом члены семьи преступника обязательно должны присутствовать на казни. Такая профилактика возможных преступлений. Увидеть, как близкий тебе человек умирает. До сегодняшнего дня я и представить себе не мог насколько это ужасно.

Казнь моего отца будет публичной, и я обязан на ней присутствовать. К нашему дому уже пришли двое стражников, что будут сопровождать нас на место казни. Отец с еще несколькими сообщниками, наверняка со своими собутыльниками, за одну ночь обчистили пару богатых домов. И как вы думаете, что они оттуда сперли? Еду! Еду для меня, для матери. Для того, чтобы наша семья не умерла от голода. И теперь за свое преступление… за предательство Богов, умрет он сам, ведь воровство у богатых равносильно самому главному греху.

Я сжимаю руку матери, и ее теплые пальцы распространяют холод по всему моему телу. Стражи ведут нас в центр города. Я знаю, что там находится и что будет дальше. На большой площади, построенной специально для подобных мероприятий установлен помост. Страшный, сделанный из старого, почерневшего от времени дерева. Это то самое место, где публичная казнь, за неимением чего-либо другого, является всего лишь развлечением. Когда мы туда пришли, люди уже собрались и ждали обещанное им представление. Много пьяных, много семей с детьми. Все счастливы, все улыбаются, многие беснуется от скуки и непреодолимой жажды крови. Люди, если их таковыми можно назвать, смешались в потоке эйфории. Одинаковы, как капли дождя, что не разбиваются и не падают. Живут в подвешенном состоянии, радуясь каждому дню, и тому, что до сих пор не упали, не разбились о жесткую мертвую землю, в отличие от тех, кто сейчас стоит на помосте. Среди несчастных я сразу же узнаю фигуру своего отца. Чужая смерть для всех этих людей – всего лишь еще одно маленькое событие, позволяющее хоть ненадолго отвлечься от повседневных дел и повод отсрочить смерть собственную. Отдалить роковой момент еще ненадолго. На чужом примере увидеть всю суть смерти, ее непривлекательность. Получить заряд бодрости, которая позволит дожить до следующей казни, где будут стоять уже другие, возможно, они сами, те, кто сейчас радуются и веселясь, смеясь, кидают в приговоренных камни и грязь. Еще недавно я был похож на них. Нет, я никогда не радовался чужой смерти, никогда над этим не смеялся. Но раньше, когда кто-то умирал мне было безразлично. Теперь на шею моего отца вешают петлю, и мне уже не все равно. В этом все мы. Мы? Кто мы?

Кто угодно, но только не я. Как вообще можно радоваться чей-то смерти? Даже если это собака… все равно это противно. Я этого совершенно не понимаю. Люди на глазах превращаются в нелюдей.

Судья начал зачитывать приговор, что не был особо важен, ибо в поистине нечеловеческой агонии толпы его слова тонули в море возгласов и криков, призывающих как можно скорее убить тех, кто, по их мнению, заслужил этой смерти. Толпа играла роль палача лучше самого палача, которого еще даже не было на сцене. Желая получить наслаждение от убийства, массово поучаствовать в нем, растерзать беззащитную жертву, утолив свою нестерпимую жажду, опустошив себя эмоционально, прекрасно зная, что именно ты сегодня кого-то убил. Но своими руками убивать они боятся. В них нет ничего, что должно быть в человеке. Только трусость, эгоизм и бесконечная душевная пустота.

Отец стоял рядом с еще тремя мужчинами. Все голые по пояс. Опухшие от синяков лица и запекшаяся на ранах кровь. Когда очередной камень, брошенный кем-то из толпы, достигал своей цели, толпу разрывало от злости и злорадства. Каждый хотел лично убить, но такое чувство у них возникало только в толпе. Дай любому в руки нож, поставь перед ним жертву, и любой из них не сможет пошевелиться от страха. Только в толпе, таких же пустых, они могут предать себе хоть какое-то значение. Развлечение, к которому совсем недавно я относился равнодушно и спокойно, жестокая забава, придуманная для тех, кому не хватает острых ощущений в жизни. Когда петлю надели на шею отца, а я вынужден смотреть на это, вынужден участвовать в этом, свой пассивностью поддерживая убийц, во мне закипела жгучая ненависть ко всем присутствующим за то, что они поддерживают это безумие, даже к себе самому. Не попытаться помешать свершиться этому акту бессмысленного насилия – пассивная поддержка насилия, поддержка зла. Но я лишь ребенок, а они… они… Я хотел, чтобы каждый сдох, как бешенная собака. Хотел лично каждого убить. В этом все мы. Мы? Кто мы? С этого момента кто угодно, но только не я. А я не хочу быть больше человеком. Хочу стать кем-то большим. Лишиться эмоций, погрузиться в апатию, чтобы больше никогда не чувствовать страха, боли физической, боли душевной, тупой и глубокой. Быть высшим существом. Когда казнили моего отца, я еще не мог сформировать все эти мысли. Ко мне они пришли намного-намного позже. Меня, как человека, всегда учили радоваться чужому горю. Если это произошло не с тобой, значит это хорошо. Откуда я мог знать, что это плохо? Но если бы тогда я увидел, как кто-то из ликующей толпы вдруг упал бы и умер, я стал бы радоваться громче и сильнее всех. Смеялся бы так громко, что мой матери пришлось бы заткнуть мне рот, и даже тогда я бы не остановился.

Четверо приговоренных не опускали взгляда на толпу, зная, что ничего в ней не найдут, кроме ненависти и гнева. Может быть, сейчас только я сопереживал им. Про мать я почему-то совсем забыл. Я отчаянно хотел поймать взгляд отца, чтобы сказать ему, что я все еще умею сочувствовать, но он не желал опускать взгляд ниже неба. Ни один из них не боялся умереть, приняв это, как неизбежность, и желали они только одного – чтобы это как можно быстрее совершилось и больше не слышать этого ужасного шума. Но им от этого жизнь не стала безразличной. У каждого есть семья – жены и дети, о которых они думали сейчас.

Приговор был зачитан, но так и не был никем услышан, кроме самого судьи, однако и он, развернувшись, медленно ушел со сцены. На помост поднялся палач. Важная персона. Поднимался неспешно, наслаждаясь истерией толпы, так рьяно его подгонявшей. И вот он, тот самый момент, который все так долго ждали, но совершенно не ждал я. Момент, когда жизнь каждого немного удлиняется. Палач тянет рычаг, и пол проваливается под ногами его жертв. Тишина! Толпа на несколько мгновений замирает, пока падают тела… пока в агонии бьются… и когда замирают. Висят, безжизненные и уже никому не нужные. Гремит последний взрыв толпы, от которого закладывает уши. Сердце бешено бьется в груди, словно готовится выскочить и убежать. Все празднуют победу. На этот раз вместе с ними кричал и я, но в отличие от всех не от радости и злобы, а от своей беспомощности что-либо сделать, как-нибудь помочь… своему отцу… всем, кто в этом сейчас нуждался… этим троим, которых я впервые видел. Но кричал я еще и от отчаяния, каким-то дальним уголком души понимая, что уже никто и ничего им не поможет. Даже Боги расступятся перед смертью. Но чувства сильнее разума, и они захлестывают меня, себе подчиняя. Из-за слез мир становится размытым, но я все же вижу или краем разума понимаю, что изо всех сил вырываюсь из рук матери, и она не способна меня удержать. Вырываюсь и бегу к отцу, но не могу прорваться сквозь плотную стену людей, что в безумстве своей злобы даже не замечают в своих ногах маленького мальчика. Чувствую, как рука матери хватает меня за плечо, ее руку я ни с чьей не спутаю, но я вырываюсь вновь, разворачиваюсь и бегу, но в этот раз уже не к отцу, а как можно от него дальше. Не знаю куда… лишь бы больше не видеть это место, не слышать этих людей. Не могу больше слушать эти крики. Я закрываю руками уши и, не останавливаясь, бегу до тех пор, пока крик толпы не остается где-то далеко позади. И только тогда, когда я его больше совершенно не слышу, я останавливаюсь. Ноги подкашиваются, и я падаю прямо там, где остановился, совсем не глядя куда. Сейчас это не имеет для меня никакого значения. Какая мне разница? Сижу, свернувшись в маленький клубочек тепла и жизни, тихо плачу над тем, что уже не исправить и не вернуть. Сначала Зайра… теперь отец. Почему все так сложилось и почему именно со мной? Хотя, возможно, я и не хотел этого знать.

И вдруг… становится легче, как будто каждая слеза забирала с собой небольшую часть негатива, очищая меня от всего плохого, что мне пришлось пережить за последние дни. Капля за каплей, и я уже больше не плачу. Лежу, грущу, но только потому, что знаю, я должен сейчас это делать, грустить, но на самом деле все эти чувства стали натянутыми и слегка наигранными. Я обманываю сам себя. Легко и просто я осознаю, что они мертвы, а я тем временем все еще жив и даже здоров. И не стоит больше печалиться. Смерть не что-то противоположное жизни, а неотъемлемая часть ее, и без нее нельзя. Все вокруг тебя будут умирать до тех пор, пока ты сам не умрешь. В своей жизни став свидетелем множества смертей, в конце концов придется познакомиться с ней лично. Эти мысли пугали меня еще сильнее, и я пытался продолжить плакать, сосредотачивая свое внимание на том, что моего отца только что повесили прямо на моих глазах. И пятнадцати минут еще не прошло, но каждый раз эти мысли оказывалась на втором, на третьем, на четвертом плане, а потом и вовсе гасли. Я не мог больше плакать. Но почему? Что со мной произошло? Почему мое настроение поменялось так быстро и столь радикально?

– Могу я присесть? – неожиданно спросил меня хрипловатый, немного старческий голос. Его неожиданное появление немного напугало меня, но не смогло выбить из состояния практически свободного падения прямо в мягкое облако спокойствия и безмятежности, опасно граничащего с безразличием и даже апатией.

Этот голос принадлежал старику, нет, не совсем старику, но человеку явно пожилому. На вид от сорока до шестидесяти лет. Опирается на самодельную трость, бывшую когда-то обычной палкой. Зачем он захотел присесть во всю эту грязь, в которую я в порыве отчаяния и истерики влетел? Хочет утешить? Помочь? Такие шутки совсем не смешные! Незнакомые люди никогда друг другу не помогают даже обычным сухим одобрением. Помощь незнакомца в городе, где главное правило выживания «ненавидь ближнего своего» была бы странной. И было бы странно ждать, что эту помощь примут, но сейчас все почему-то стало необычным. Словно с ног на голову перевернулось. «Что же тебе тогда от меня надо?» – вяло подумал я, ощущая себя словно неслабо подвыпившим. Отвечать на его вопрос я не стал. Впрочем, моего разрешения ему и не требовалось. Старик и сам без всякого приглашения присел рядом.

– Впервые побывал на казни? – свой первый вопрос он задал после пяти или, наверное, даже десяти минут молчания. Из-за совершенно какой-то невероятной безмятежности я совершенно потерял счет времени. Я мог бы просидеть тут в этой луже целый день, без еды и воды. Лишь бы только это состояние никогда не прекращалось.

– Нет, – тихо, почти себе под нос мямлю, но старик услышал меня и тяжело вздохнул.

– Человек, что стоял с краю был твоим отцом?

В ответ я киваю. Наверное, на моих глазах в тот момент должны были навернуться слезы от одного лишь упоминания об отце, но плакать совершенно не хотелось. Вместо этого я подумал: «Как старик узнал, что он был моим отцом? Мы ведь даже не похожи…».

– Весьма отвратное представление, но устраивают их постоянно. Люди давно привыкли к такому. Относятся как к чему-то должному и само собой разумеющемуся. Скорее даже как к развлечению, хотя я так никогда не считал и продолжаю на этом настаивать: настоящий человек, человек с большой буквы, не способен на такое абсолютное проявление эгоизма, как радость по отношению к страданию и смерти другого человека. Это проявление истинной сущности тех, кого обычно называют людьми. На самом же деле они ими не являются и никогда ими не были. Безрассудное проявление жестокости – удел животных и безумцев, тех, кто потерял свой разум или тех, у кого его никогда не было.

Кажется, он говорил что-то важное и нужное, но говорил он это сам себе, ибо моя голова оставалась пустой и бесполезной. Всякая мысль покинула меня – и хорошая, и плохая. А я наслаждался каждым мгновением безмятежности, освобождения от всех мирских тягот и забот. Старик, казалось, знал, что сейчас я не способен даже на самые простые мысленные процессы, поэтому либо вообще молчал, либо начинал о чем-то много-много говорить, заполняя бесполезными словами образовавшуюся пустоту вокруг меня. И вновь долго молчал, словно давая мне отдых, возможность насладиться абсолютным спокойствием, накрывшем меня с головой.

– Слова ничего не изменят, тем не менее, хочу, чтобы ты знал: мне искренне жаль. Потерять отца в столь раннем возрасте большая трагедия.

– Не могу поверить, что люди способны на такое. Они все убийцы! Каждый, кто радовался их смерти! – я весьма удивлен, что способен вернуться в этот мир и продолжить с кем-то разговаривать, не теряя смысл разговора. Удивлен тому, что добровольно вернулся к людским проблемам, не теряя при этом чувства невесомости.

– Такими их создали Боги. Они не ведают, что творят.

– Как Боги вообще могли такое допустить?

– Они сделали это специально, чтобы людьми было легче управлять.

– Я не понимаю зачем?

– Им нужно было дать людям возможность выплескивать свою жестокость друг на друга, чтобы они не начали выплескивать ее на что-нибудь другое. Стравить и манипулировать – всего лишь один из рычагов контроля.

– Я в это не верю! Это не может быть правдой! Мы верим Им, молимся Им, а Они с нами так поступают? Я не верю в это… просто не могу поверить.

– И правильно делаешь, что не веришь в безумный бред старика, давно выжившего из ума.

– Почему ты так про себя говоришь?

– Потому что нет ничего хуже, чем зная истину, жить во лжи и не иметь возможности что-либо исправить.

– Вы могли бы начать сопротивляться. Научить людей истине.

– Нет, я, пожалуй, слишком стар для такого. А даже будь я молод и не подумал бы сопротивляться. Боги не прощают такой дерзости.

– А разве бездействие – это хорошо?

– А разве плохо, если ты прекрасно знаешь, что твоих сил не хватит на то, чтобы хоть что-то изменить?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, но, думаю, все же будет лучше жить, чем глупому погибнуть, так и не принеся никакой пользы.

Становилось холоднее и дальше сидеть в грязи было все менее комфортно, но мне все равно так не хотелось уходить. Рядом сидел этот старик, имени которого я даже не знал, и мы с ним о чем-то говорили, пусть смысл разговора я понимал слишком смутно, чтобы у меня получилось до конца вникнуть во всю суть разговора, но этот разговор успокаивал меня и мне не хотелось лишаться этого.

– Знаешь, Аарон, я, наверное, пойду. Начинает холодать, а чего мне уж точно не хватало, так это заболеть на старости лет-то.

Старик начал вставать и делал он это долго, старательно изображая старческую немощность.

– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил я, мучительно стараясь вспомнить представлялся ли я ему. – Я не говорил, как меня зовут.

– Нет, не говорил, ох, – кряхтит, как может, даже лицо покраснело, но у меня все равно оставалось ощущение плохой актерской игры. – Я просто знаю его и все. Приятно было познакомиться… и поболтать. Удачи тебе, не злись и не переживай. Живи по течению, а не против и будет тебе счастье, – он наконец выпрямился и, слишком сильно опираясь на палку, стал медленно уходить, но, пройдя пару шагов, обернулся. – Если ты все же хочешь узнать, откуда я знаю твое имя, то могу угостить тебя вкусным чаем. А то небось уже окоченел в этой луже сидеть.

И действительно… холодно.

Сказать, зачем я согласился, я точно не мог. Как вообще я смог поверить незнакомому старику, после того, что случилось с Зайрой всего лишь сутки назад? Просто невероятно, но своим присутствием старик каким-то образом успокаивал бурю внутри меня, а мне не хотелось от этого отказываться.