Млава Красная

Ты давеча вспоминал Буонапарте, – кузен с видимым удовольствием закинул ногу на ногу и в упор воззрился на затосковавшего родича, – что ж, поговорим и об этом. То, что на Дворцовой торчит нелепейший и безвкуснейший столп, не может являться доказательством нашего триумфа. Буонапарте, что тебе вряд ли известно, не преследовал цели уничтожения или даже унижения Державы. Ему лишь требовалась целостность континентальной блокады против Англии – дело, конечно, скверное, не спорю. России же и Пруссии император желал преподать урок – не более того. И ещё надобно знать, каждое из прямых столкновений неизменно заканчивалось тем, что нам от души пороли задницу. – Джордж выпустил элегантное колечко дыма. – Да, мой дорогой, да.

Авксентий Маркович поёрзал – как-то это уж совсем не лезло ни в какие ворота. «Пороли задницу»!.. Что-то тут выходило неправильно.

– Да, пороли задницу, мой дорогой. – Кузен перегнулся через стол, пристально взглянув в глаза. – Если ты изучишь непредвзятые источники, а не отечественных подхалимов, норовящих выслужиться перед Арсением, поймёшь многое. Балабановка? Горстка французов остановила целый корпус нашего героя Осташинского. Угрень? Армию спасла случайность, а город был потерян. Битва на Нарче…

– Это ещё что за битва? – набычился Авксентий Маркович. Кузен Джордж уж слишком любил показать образованность. – Я такой не знаю.

– Ах, дорогой. – Георгий Кронидович сделал небрежно-досадливый жест рукою с зажатой меж пальцами пахитоской. – Я предпочитаю источники объективные, сиречь европейские, а там… ну, скажу, чтобы тебе стало понятно, – Калужинская битва. Каковую Буонапарте выиграл вчистую. Мы потеряли вдвое больше, чем французы, и принуждены были к оставлению позиций…

– Но в войне-то мы победили или кто? – искренне возмутился Авксентий Маркович. – А у тебя, Егорий, как-то совсем уж странно получается. Выходит, что…

– Что за нас всю работу сделал генерал, нет, фельдмаршал Мороз и огромные наши расстояния, – не моргнув глазом, объяснил Джордж. – Целей похода, особенно политических, Буонапарте не достиг. Оставаться в России смысла не имело, а потом Великую Армию добили холода. Заслуг наших в том нет. Но и тогда, как и при Софье с её фаворитами, можно было бросить тупое быдло под картечь и проложить дорогу себе штыками. Теперь же всё решают телеграф, фабрики и паровые машины… Ты вот, к примеру, слышал про совокупный доход?

– Сразу и не припомнишь…

– Не слышал, – с удовлетворением заявил Джордж. – И я очень удивлюсь, если слышали брат Арсений с его жандармами, а без понятия сего, без научного подхода нам с Европой не тягаться. Не сомневаюсь, твой разлюбезный Шаховской завязнет в ливонских снегах до весны, а на март назначен Конгресс. Ливония потребует защиты и получит её. Или ты думаешь, мы с нашими ваньками и федьками выстоим против всех, с кем Арсений умудрится рассориться?

– А куда нам деваться? – тоскливо поинтересовался Авксентий Маркович. Лезть к государю с подобными разговорами не хотелось, но урезанный удел, когда и теперь-то концы с концами не сводятся…

– Мы должны выйти из Ливонской войны, не начавши её, – быстро сказал Джордж, – или, по крайней мере, дать понять Европе, что даже семья государя не разделяет воинственных его устремлений и осознаёт всю безнадёжность сей политики. А Тауберта не опасайся, он не столь вездесущ, как может показаться.

От необходимости отвечать, равно как и от утомительной необходимости думать, чем сможет помочь Державе тот факт, что в Эуропах узнают о разногласиях в августейшей российской фамилии, Авксентия Марковича избавили пробившие пять раз часы и лакей, возвестивший о том, что на террасе накрыт чайный стол.

– Зинни, маленькая моя, какая же ты большая! – воскликнул дядюшка, и Зюка обречённо подставила для поцелуя лоб. Авксентий Маркович одарил гренадерским ростом не только обоих сыновей, но и младшую дочь. Георгий Кронидович находил это забавным уже года три, папенька находил забавным вообще всё, а маменька, в свою очередь, порицала всё, выходившее за пределы приличий. В частности, девицу, имевшую неосторожность глядеть сверху вниз на добрую половину молодых людей.

– В нашем роду недомерков не водится. – Благоухающий мадерой великий князь заключил угрюмую дщерь в объятия и подмигнул супруге. – Сколько ты, душа моя, породу ни портила, а трое из пяти удались на славу! Борзые, не левретки!

Маменька не ответила – разливала чай. Поджатые губы обещали затяжное ненастье – не сейчас, после отъезда родичей.

– Дорогая Зинни, – кузен Джеймс, по своему обыкновению, постарался загладить неловкость, – ты сегодня удивительно хороша. Это сиреневое… Оно напоминает о весне и пармских фиалках.

– Яшенька, сиреневое напоминает о сирени. – Геда поцеловал маменьке руку, и уголки вечно опущенных губ слегка приподнялись. – Удивительно тепло для сентября, не правда ли, Егорий Кронидович?

– Да, осень в этом году прямо-таки парижская. – Дядюшка с сомнением поглядел на двоюродного племянника. Геда терпеть не мог как «аглицкого» дядюшку с его стеками и портсигарами, так и кузена с кузиной, и Зюка не сомневалась, что чувство это взаимно.

– У меня под окнами до сих пор цветут розы, – заметила маменька, водружая на малый чайник барыню-грелку, – Георгий Кронидович, душа моя, возьмите сливок.

– Спасибо, Долли. – Дядюшка благосклонно принял чашку и пригубил. – О, узнаю «Чёрный бархат». Прекрасный сорт, и как заварен. Класть в такой чай сахар – преступление, а сливки – тем более.

– В таком случае Держава населена преступниками. – Геда от души плеснул себе сливок, которых, к слову сказать, обычно в рот не брал.

– Не преступниками, но людьми невежественными, – потупилась кузина Мэри. – В Европе до сих пор вспоминают, что дедушка Кронид пил чай, как солдат. С блюдца. Дул и шумно прихлёбывал, словно купец в трактире. Да представимо ль вообще такое?!

– А не вспоминают ли в оной Эуропе, как и зачем дедушка Кронид там оказался? – Геда смотрел не на кузину, а на дядюшку.

– К счастию для нынешнего положения нашего, нет. – Серые глаза Егория Кронидовича сузились. – Мы как раз говорили с твоим отцом о том, что времена бессмысленной храбрости миновали. Нынешние войны выигрывают или проигрывают до их начала, успех ныне зависит от дипломатов и коммерсантов, а не от генералов. Увы, мой брат Арсений этого не понимает и говорит с иностранными кабинетами недопустимо дерзостно. Сие весьма недальновидно. Этот его манифест… – Кузен Джордж проделал слабое движение кистью, долженствующее изображать разочарование. – Европа возмущена и обеспокоена. Опрометчивость государя, чтобы не сказать более, встанет Державе дорого. Не правда ли, кузен?

– Пожалуй… – Авксентий Маркович пожал богатырскими плечами. – Арсений бывает… неосторожен… Эти, как их… ливонские чухонцы свеч не стоят. То есть я хотел сказать, надо бы дождаться Конгресса…

– Именно, душа моя, – просиял дядюшка, – дождаться Конгресса и обратиться к просвещённым государствам с просьбой об арбитраже. А что сделал мой брат?

– Вы и впрямь не знаете? – удивился Геннадий. – Государь заговорил с просвещёнными государствами на единственном языке, коий те способны понять. Зачесть вам манифест? В нём имеются ответы на все ваши вопросы, хотя мне хватило одной-единственной фразы: «Того требует честь и достоинство России и всего народа русского». России и народа русского, дядюшка!

– Уволь, дорогой мой, – Егорий Кронидович добродушно рассмеялся, – я сие уже слышал и более не хочу. Ужасный слог и ужасный смысл, вернее, отсутствие оного. Холопы тамошние, судьбой коих ты озабочен, кому угодно молиться станут, хоть и ханьской Ши-Цзе, лишь бы податей не платить, да и кто их утесняет? У них там свобод да прав поболее, чем в нашей державе. Просто чухонские вернославные от природы глупы, неразвиты и ленивы. В этом они и впрямь родные братья нашему хамью. Ну и зачем нам из-за них лезть на рожон? А земли ливонские, если брат мой их в уме держит, нам впрок не пойдут… Нет, не пойдут…

– Дядюшка Егорий, – Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, – а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?

– Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.

– Вы полагаете, мы тонем в варварстве?

– Не я, – дядя с печалью, можно даже сказать со скорбью, коснулся губами чашки, – так полагает весь просвещённый мир, все мыслящие люди…

– Георгий Кронидович, – брат округлил глаза, – я-то числил вас англоманом, а вы если не санкюлот, то буонапартист! Иль не знаете, кем сия идея порождена? Директорией французской, вот кем! Они начали, а Консульство с Империей на щит подняли. «Храбрые австрийцы, вестфальцы, баварцы, лехи, черти болотные… Неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, идущими поработить вас?» Узнаёте стиль и слог? Нет, я понимаю Буонапарте, ему Коалицию расколоть требовалось, а вы-то чего добиваетесь, дядюшка?

– Я не буонапартист, – поспешил отречься от Потрясателя Эуроп сын его победителя, – но кто бы ни говорил, что вода мокра, а снег – бел, истина остаётся истиной. Говоря о русских, Буонапарте был прав.

– Что ж, дядюшка, будь по-вашему. – Так Геда смотрел в детстве, когда целился из подаренного министром Двора «татарского» лука. – Я готов признать Буонапартову правоту по нашей части – после того как вы подпишетесь под его же мнением об англичанах. Помнится, их тоже вычёркивали из Эуроп. Не как варваров, как безродных торгашей, лишённых корней, почвы и культуры. Итак, вы согласны, что подданные Аннушки Тюдор и иже с ними подлы, коварны и искони враждебны благородным жителям континента?

– Э-м-м… – Георгий Кронидович замялся, – не уверен, что ты правильно понял…

– Желаете глянуть парижские журналы? Они у меня все здесь. 1801 год, 1807-й, 1811-й… Надеюсь, вы достаточно хорошо понимаете французский?

– Геннадий! – нахмурился папенька. – Не забывайся. Егорий, так ты говоришь, тётушка Варвара пребывает в добром здравии?

– Хотел бы я в её годы сохранить столь ясный ум, – принял помощь Джордж. – Это великая женщина и делает великое дело.

– Стало быть, вы, Егорий Кронидович, – медовым голосом осведомился Геда, – затеяли проведать всё наше семейство и начали с праматери Варвары?

– Не вижу в том ничего дурного, – насупился папенька, – хотя я, признаться, к ней не ездок. Уж больно разговоры там умственные разговаривают. На сон клонит.

– А мне отрадно там, – не согласился дядюшка, – отрадно потому, что есть и в нашем отечестве литераторы, преизрядно пишущие. И не зазорно им брать за пример лучшее, что создано в просвещённом мире.

Геннадий шумно вдохнул воздух, и Зюка замерла в новом предвкушении.

– Уж не господина ли Чудинова вы изволите нахваливать? – Геда поднёс ко рту чашку. – Занятный курилка. Держал его опус в руках не далее как сегодня.

– Чудинов и впрямь хорош, – оживился дядюшка. – Но я заезжал похвалить северные элегии Кнурова. Упоительно и дерзко, очень советую. Касательно же Чудинова, я, признаюсь, приятно удивлён, что ты читаешь этакого вольнодумца.

– О, сие слишком громко сказано. – Геда лукаво улыбнулся. Не дяде – сестре. – Я прочёл всего страницу, после чего отправил книгу в пруд, о чём и прошу вас донести Варваре Виссарионовне. Однако того, что я прочёл, довольно, чтобы с вами не согласиться. Бери господин Чудинов за образец аглицких литераторов, он бы писал о победах отечества своего и о том, что россияне всегда правы лишь потому, что они россияне, а с теми же горцами капказскими надлежит обходиться как с мятежными индусами да индейцами. Однако, сдаётся мне, я могу назвать, у кого господин Чудинов позаимствовал свои вольнодумные идеи.

– У кого же? – пискнула Зюка, ещё не зная, что скажет брат, но не сомневаясь, что дядюшкина физиогномия вытянется, придав ему известное сходство со столь любимыми им англичанами или же лошадьми.

– У кого? – Геннадий поставил чашечку на блюдце. – Разумеется, у того животного, что имеет обыкновение гадить там же, где ест. Оно весьма популярно в Англии. Правда, не в палате лордов, а на обеденных столах.

– Геннадий, – подала голос маменька, – ты сегодня невозможен…

– А дядюшка Егорий возможен? – Брат всё больше походил на оскалившегося мастифа. – Будь в этой стране хоть четверть тех зверств, кои расписывают господа чудиновы, сидеть бы Егорию Кронидовичу не здесь, а в равелине, а то и на колу. Ибо варварство и дикость…

– Ох, молодость, молодость… – Дядюшка, хоть и слегка порозовевший, продолжал улыбаться. – Только бы поспорить да подраться… Все мы в юности таковы.

– Ой ли? – Геннадий медленно свернул салфетку. – Что-то не припомню я, дядюшка, за вами отличий воинских. Это государь в бытность свою великим князем на капказской линии «Егория» за храбрость получил, а князь Орлов да Николай Леопольдович и вовсе чуть ли не все ордена собрали. Вы же, дядюшка, всё больше по Эуропам…

– А ты бы помолчал! – перебил папенька, то ли защищая Егория, то ли не желая вспоминать о собственных подвигах, точнее, об их отсутствии. – Тоже, чай, не на Капказе… Гвардионец анассеопольский.

– Авксентий Маркович! – Глаза матери нехорошо сверкнули. – Думай, что говоришь…

– Отчего же, – усмехнулся Геннадий, – батюшка прав. Не знал, как сказать, а тут такая оказия… Третьего дня подал я прошение государю. О переводе к Росскому. Хоть поручиком. Потому что гвардейским гренадерам отдан приказ выступить к ливонской границе.

Смысл сказанного братом ударил так, что ногти впились в подушечки ладоней, и мысль проскользнула чужая, отстранённая. Сейчас что-нибудь разобьётся, подумала Зинаида, глядя на пёстрый от посуды стол, – просто потому, что так всегда случается в романах. И потому, что маменька то и дело роняет вещи, а папенька в минуту жизни трудную швыряет их об пол и топает ногами.

Чашка и впрямь вырвалась у княгини из рук, но не разбилась… Почему?

– Геннадий! – страшным и трагическим шёпотом провозгласила Дарья Кирилловна. – Ты не сделаешь этого, Геннадий! А если и сделаешь, я, я… не допущу того! Я брошусь в ноги государю, я буду умолять его пощадить мои седины, мою бессильную старость…

Зюка прикусила губу – роскошные маменькины волосы, кои, несмотря на возраст, не пробило и единой белой нитью, служили предметом давней зависти всего старшего поколения августейшей фамилии. И младшего тоже.

– Маменька, – Геда встал, вновь взял её за трепещущую руку, прижал к груди, – не могу допустить, чтоб считали бы вы своего сына презренным трусом, бегающим от опасности. Лакедемонянские матери говорили…

– Не хочу! – пронзительно-зверино вскрикнула княгиня – так, что Зинаиду продрало настоящим ужасом. – Не допущу!.. Не позво-олю!

Поднялась ужасная суматоха. Бежали маменькины горничные с нюхательными солями, растерянно топтался папенька, Геда с пылающими щеками отступил к окну, закусив губу, но не опуская взгляда. Дядюшка Егорий и кузен с кузиной торопливо откланивались.

– Постыдился бы, племянник, – бросил на прощание Георгий Кронидович. – Мать твоя – святая женщина…

– Так не удивляйтесь, что я хочу быть её достойным. – Геннадий не отвёл глаз.

Зюка осторожно, бочком, подобралась к брату, коснулась кончиками пальцев судорожно сжатого кулака.

Геда коротко взглянул на сестру, кивнул едва заметно, но так благодарно, что Зюке немедля захотелось совсем не по-великокняжески расплакаться.