Страны моей жемчужины
Освещая путь факелами, они уже спустились на несколько ступеней, когда визирь обернулся и увидел застывшего в оцепенении юношу.
– Чего ты страшишься? – крикнул он. – Это не врата в преисподнюю.
Очнувшись от окрика, тот гордо вскинул голову и ответил:
– Я ничего не боюсь. Я дракон – сын дракона, и сам ад нам не страшен.
Визирь устало покачал головой:
– Простите меня, мой господин. Я плохой учитель и наставник. Этот дикий звереныш кусает руку, которая его кормит.
– И кто же это?
Несмотря на слова паши, эмир смотрел на юношу с любопытством и без злобы.
– Юный Басараб из Валахии. Он и его брат – залог их отца перед султаном Муратом. Не знаю, за какие грехи поручили моим заботам этого неверного. По-хорошему он не понимает, а проявлять жестокость мне не дозволено. Один Аллах ведает, чего стоит мое терпение.
– Всевышний воздаст тебе за это, – успокоил паша визиря и обратился к юноше: – А что страшит тебя?
– Меня страшит смерть, – и, опережая ухмылку, Дамад Али, поспешил добавить: – Смерть раньше отмщения. Я не должен умереть раньше, чем воздам всем, кого не отпускает мое сердце.
– Твоя дерзость не даст тебе дожить до седин, – покачал головой паша.
– Тогда мой гнев не даст мне успокоиться, и я дождусь их всех за небесными вратами.
Улугбек поднял факел выше и осветил лицо юноши.
– Страх и гнев. Гнев, порожденный страхом, и страх, выливающийся в гнев. А что еще теплится в твоей душе? Есть ли в твоем сердце любовь?
Любовь… любовь… слово, смутно проступающее сквозь тьму и ранящее сильнее, чем страх и гнев, вместе взятые. Он любил свой дом, мать, отца… отца больше всех. Он хотел стоять с ним плечом к плечу, как старший брат Мирчи. Но отец сам отвез его к султану вместе с маленьким Раду. Как ему тогда было страшно! И только гнев помогал выжить.
А Раду? Как он боялся за него, как опекал! Но мальчишку, похоже, нисколько не тяготил «плен». Легко выучив язык, переняв обычаи двора султана, он наспех простился с братом в день его отъезда и, схватив лук и колчан, уехал с шахзаде Мехмедом на охоту. Все, кого он любил… всё, что любил… осталось так далеко… Осталась ли любовь в его сердце? И появится ли вновь когда-нибудь?
Когда-нибудь… но не сейчас!
– Не сейчас, – озвучил он свои мысли. – Сейчас не время.
– Все мы полагаем, что у нас есть время на отложенные дела. – Сказал Улугбек, горько усмехнувшись. – А когда высчитаем срок, в который закатится твоя звезда, отказываемся верить и опять откладываем все на потом.
Паша встревоженно посмотрел на эмира и спросил:
– Ваши звезды по-прежнему предзнаменуют вам страшное?
– Моя звезда Муштари2 пребывала в пятом доме, когда родился сын – кровь от моей крови. Что само по себе уже не предвещает ничего хорошего. А противостояние огненных Утаред3 и Меррих4 и вовсе не оставляют мне шансов. Вот теперь и ты знаешь.
– Никто не может знать о своей звезде, – упрямо выпятив подбородок, сказал юноша. – Светила подвластны только Богу.
– Это верно, но пути их открыты для нас и могут быть изучены и просчитаны. В твоей стране нет ни одного астролога?
– Есть один безумный. Монах Аврелий. Смотрит по ночам в небо, беснуется во время кровавой луны, вопя, что знал об этом. И меня сбивал с толку, говоря, что дано мне увидеть в небе огненного дракона – того, что явился моему деду, предзнаменуя, что род наш будет господарями и царями Дакии. Я поверил; смотрел в небо, а вместо этого стал рехином – заложником.
Улугбек с еще большим интересом посмотрел на юношу и спросил:
– А когда твой прародитель видел в небе дракона?
– В 1380 году от рождества Христова. В вашем исчислении это будет…
– Я умею исчислять время от рождения пророка Исы, – прервал его эмир. – Дракон Гиртаб, прилетающий через поколение. Златохвостый павлин вавилонян. «Небесные метлы», записанные в летописи Чуньцю. Я не уверен… Сейчас… сейчас…
Улугбек подошел к одному из столов, на котором стояло сразу несколько светильников. Что-то записал, зачеркнул, написал снова. Вернувшись к ожидающему его Дамаду Али, он вложил в руку юноши тонкую полоску пергамента.
– Если, как говорит досточтимый паша, твоя дерзость не оставит тебя без головы и ты доживешь до означенного здесь срока, то ты увидишь в небе огненного дракона и вспомнишь старого звездочета, которого к этому времени уже не будет на свете.
Обернувшись к паше и увидев, как помрачнело его лицо, Улугбек весело произнес:
– Не печалься, мой друг. Для общения с тобой времени у меня достаточно. И зиджи5, за которыми ты проделал столь долгий путь, уже переписаны и ждут твоего пытливого глаза.
* * *
Одной из самых больших нумизматических ценностей сегодня является серебряный дукат, отчеканенный в 1456 году Владом III Басарабом, больше известным как Дракула. На монете, отчеканенной «набожным» господарем к пасхе, помимо фамильного герба, изображена комета, которая в том году, по свидетельству очевидцев, появилась в небе только в августе. Сам Влад считал «огненного дракона» покровителем и ждал появления кометы с уверенностью, пугающей окружающих.
О том, кто предсказал «колосажателю» появление кометы, истории неизвестно…
Мунира БАБАЯРОВА
Непобедители
«В детстве я папу любила больше, чем маму. Потому что, если мама говорила «нет», это означало нет. А папу можно было уговорить. Когда он ходил на выборы, то всегда приносил шашлык. И я очень долго думала, что выборы – это когда всем раздают шашлык и разные сладости.
На майские праздники все мамы в нашем большом дворе шили новые платья. А из оставшихся кусков материи – сарафаны нам, дочерям. Нередко можно было увидеть: идет глава семьи с женой, а позади – дети в одинаковых нарядах. Некоторые модницы посмеивались между собой: «Инкубаторские!».
От улицы Каблукова вниз к парку Тельмана шла улица Асакинская. До революции здесь находились дома инженеров, врачей и других специалистов. Здесь жила интеллигенция. По потолкам можно было догадаться, что просторные комнаты бывших хозяев, господ, были разделены перегородками, куда плотно заселились товарищи.
Мы жили на Асакинской, ворота номер пять. По примыкающей улице Каблукова с утра проходила демонстрация трудящихся. Нам, детям, строго-настрого было запрещено выходить со двора.
«Там пьяные, хулиганы и разные стиляги», – запугивали нас.
Пьяных – раскачивающихся дяденек – я видела не раз. Стиляги были, как мне казалось, какие-нибудь двоечники-второгодники, которых никто не уважает. А хулиганы… это слово внушало страх.
Самые смелые из нашей детворы открывали двери ворот и смотрели на проходившую мимо шумную толпу. А я с ужасом отмечала, сколько их, хулиганов и стиляг. И еще нас пугали цыганами, которые воруют детей. Это сидело крепко в моем сознании, и я никогда не нарушала запрета.
Праздновать Первомай мы шли после демонстрации. В парк Тельмана. Красный песок вокруг фонтана, играет духовой оркестр…
Когда было немного народа и с нами был папа, он позволял от самых ворот сбегать по крутому спуску – прямо к накрытым праздничным столам, где продавались ореховые трубочки и слоеные язычки с сахарной посыпкой. Можно было свободно бегать и жевать на ходу.
А когда к нам присоединялась мама, мы вели себя «прилично». «Вы же девочки!» произносилось таким тоном, что руки невольно тянулись поправить сползающие белые гольфы, а страх потерять носовой платок омрачал радость праздника.
Не торопясь и не толкаясь, мы чинно спускались по главной лестнице. К празднику она всегда была выкрашена под ковровую дорожку. Проходили мимо белой скульптуры балерины, на которую не пожалели побелки. Края каждого перехода лестницы с обеих сторон украшали львиные головы, выкрашенные в золотой цвет.
Все это вызывало уважение и создавало торжественное настроение. Я со страхом заглядывала в открытые львиные пасти – руками трогать боялась: мама говорила, там водятся ядовитые змеи.
Оказавшись, наконец, внизу, мы с сестрой наперегонки бежали на детскую площадку к качелям. И вздымались к небу наши белые банты на туго заплетенных косах!
– Сильнее, сильнее, – просила я папу, хотя от страха замирало сердце.
Рядом слышались завистливые голоса:
– Я тоже так хочу…
– Нет, нет. Держись крепче.
И я, подталкиваемая самым лучшим папой на свете, вновь взмывала выше всех.
Повсюду мелькали нарядные платья, цветы, надувные шарики. А еще неотъемлемой частью майских праздников были жестяные дудочки, со всех сторон были слышны их пронзительные звуки.
Гулять в парк ходили часто, но майские гуляния были особо радостными. Возвращались уставшие, но довольные. От звука моей дудочки наша соседка Евдокия Федоровна жаловалась маме на головную боль. После чего дудеть мне запрещали. На следующий день инструмент вообще куда-то пропадал, шарики сдувались, лопались… Все, праздник закончился, до следующего мая!»
– Тимур, ты опять копаешься в маминых бумагах?
Полный мужчина в майке и шортах заглянул в комнату и недовольно посмотрел на сына. Мальчик с интересом склонился над разрозненными листами из толстой картонной папки.
– В кого ты у нас? – недовольно качал он головой. – Я в твои годы из интернета не вылезал. Бросай всю эту ерунду, пошли позавтракаем.
– Это не ерунда, пап, интересно.
– Да брось! Не теряй зря времени, сегодня поедем на боулинг.
Не споря с отцом, мальчик послушно сел за стол. Раздался звонок. Взяв трубку, отец тут же громко расхохотался. Зная, что это надолго, мальчик, взяв бутерброд, тихо вернулся в свою комнату и вновь раскрыл старую папку.
«…Но это только начало. Май – предвестник летних каникул. Вот оно – настоящее счастье! Уроки делать не надо, по утрам никто не будит. Свобода!
Выходишь в общий двор, он утопает в тени ветвистых акаций, в середине двора растет старый серебристый тополь, у которого мы всегда играли в куликашки. Около него – водопровод. А чуть подальше – беседка тети Кати. Она всегда в цветах: то обвита фиолетовыми вьюнами, то шиповник зацветет, издавая тонкий аромат.
Сегодня с утра там возится дядя Вадим в старой клетчатой рубашке с засученными рукавами. Мы, детвора, уже знаем, что это означает, и наблюдаем сквозь зеленые прутья беседки.
На старой деревянной тумбочке устанавливается примус. Сначала в отверстие сбоку в него вливается керосин. Закрывается крышечкой. Движения дяди Вадима неторопливы, он аккуратно закручивает крышечку бутылки с остатками горючей жидкости, потом принимается за примус. Спичкой зажигает его, осторожно, не торопясь подкачивает. Когда примус с шумом разгорается, появляется тетя Катя с малиной. Мы оживленно переглядываемся. Она, в отличие от своего степенно-молчаливого мужа, более словоохотлива. Комментирует свои действия, ставя на огонь эмалированный тазик с водой: «Немного, – поясняет, – чтобы сахар растворить». На наших глазах белая горка оседает и превращается в желтоватый сироп. Тетя Катя помешивает его деревянной ложкой с длинной ручкой, приговаривая: «Он должен быть полностью прозрачным, только после этого можно бросать в него ягоды».
Первые малиновые бусинки расплываются по поверхности сиропа, становясь блестящими, словно отполированные. А ложка в руках тети Кати продолжает выгребать из бидончика оставшееся содержимое. И в этот момент по всей беседке разносится дивный малиновый аромат.
– Ну, ребятки, бегите за хлебом, – командует тетя Катя.
Мы бежим врассыпную по домам, но уже через несколько минут вновь собираемся. И, как завороженные, смотрим на самый трепетный момент: из сгрудившихся ягодок закипающего варенья начинает вылезать розовая пена. О! Это кульминация!
Через прутья беседки тянутся детские ладошки с горбушками. Тетя Катя ловко собирает пенку и намазывает хлебушек.
У всех дома был и сахар, и варенье, но вот так всем вместе получить свою порцию живой пенки и тут же слизать ее с хлеба было в разы вкуснее…»
Тимур оторвался от чтения и посмотрел на недоеденный бутерброд. Из кухни доносился громкий смех отца.
«…Да, тетя Катя удивляла всех соседей не только вареньем. Ее не желтые, а коричневые от обилия доброй сдобы и яиц куличи поражали всех. Таких я за всю жизнь больше нигде не пробовала.
Говорили, что мама тети Кати, будучи в девках, работала на царской кухне. Каким ветром ее дочь занесло в Среднюю Азию, в Ташкент – неизвестно.
Кто только не жил в нашем дворе на улице Асакинской в доме номер пять!
И сосланные репрессированные, и немногословные интеллигенты, и те, кто при закрытых дверях ел форшмак, и те, кто из распахнутых горланил «Шумел камыш, дере-е-вья гнулись…»
Крыльцо тети Кати выходило на улицу, у них с дядей Вадимом на кухне был свой кран с холодной водой, что считалось верхом комфорта. Рисунки на их высоких потолках приводили в недоумение, но, если вы заглядывали к тете Зине через стенку, можно было понять, в чем дело.
Из окон следующего дома нашего двора часто разносилась прекрасная музыка. Это Елена Вадимовна играла на пианино. Мы, детвора, почтительно тихо проходили мимо ее окон. Приносили ей воду. Заносили алюминиевые бидончики в крохотную кухоньку-прихожую.
Одним взглядом можно было охватить небольшую комнатушку, где она жила. Пианино у стены, почти впритык – маленький круглый стол с двумя стульями, за красивой ширмой виднелся край железной кровати. И повсюду книги – в небольшом шкафу, на этажерках, даже на широких подоконниках.
Так доживала свой долгий век русская дворянка, дочь врача бухарского эмира, родившаяся в далеком Петербурге, успевшая присесть в глубоком реверансе перед последним царем, посетившим Смольный институт, где она училась.
Мы поняли, кто жил с нами рядом, спустя время, когда подросли, а тогда босоногая детвора носилась по старому двору, предаваясь удовольствиям счастливого детства.
Если во дворе появлялись древние старушки с палочками в каких-то необыкновенных туфлях с пряжками и круглыми каблуками, в накидках, шарфиках и обязательно в шляпках, мы уже знали, чьи это гости. Подходили, здоровались, с любопытством оглядывая сумочки на цепочках и зонтики. Старушки отвечали на наши приветствия, мило улыбаясь, и обращались к нам только на «вы».
Дальше жила тетя Ляля с сыном и младшей дочерью. Сухонькая старушка с неизменной папиросой во рту. Вообще-то старушкой ее назвать было бы, по-видимому, неверно – слишком властной она выглядела.
Я заходила к ним во двор, чтобы поиграть с ее внучкой. Никаких разговоров не помню, но в памяти отпечаталась старая книга, забытая на террасе, без картинок, с необычным мелким шрифтом, со странным названием «Псалтырь».
Тетя Ляля покровительствовала нашей маме – молодой соседской невестке. Через много лет мама расскажет историю, как эта семья попала в Ташкент, как чудом удалось сохранить дорогое украшение. И, когда возникали финансовые проблемы, тетя Ляля вытаскивала из него крупную жемчужину и шла на Алайский, чтобы продать ее одному старому еврею.
Какие фамилии были начертаны на почтовых ящиках нашего двора! Шаховы, Танеевы, Лебедевы, Цыбульские…
Дома у тети Гали устраивались детские праздники. Почти все дети двора ходили в музыкальную школу и играли на фортепиано. На черном полированном, с витиеватыми рисунками инструменте с канделябрами с обеих сторон игрались польки и этюды.
Я, встав на табуретку, волнуясь, «с выражением» читала стихотворения. Каждый раз новое. И попробуй только прочитать что-то из школьной программы – засмеют!
После культурной программы мы ждали, когда нас пригласят на чаепитие с пирогами, рулетами и другими печеными лакомствами. Но и это было не все: уходя, каждый получал по два круглых заварных пирожных в салфетке. Сколько радости я испытывала, когда бежала уже в темноте через общий двор домой, чтобы поделиться впечатлениями и угостить сестру!
Дальше жила Евдокия Федоровна – дочь поляка-бунтовщика, сосланного в Сибирь еще в царское время. Отчество ее, скорее всего, первоначально звучало несколько иначе, но в те времена было довольно распространенным явлением называться русскими именами. Чтобы особо не выделяться.
Такой безукоризненной чистоты в доме, как у нее, наверное, не было ни у кого из соседей. Нигде ни пылинки, подушки в накрахмаленных, идеально выглаженных наволочках возвышались пухлыми квадратами на аккуратно застеленной кровати, а на них, как фата невесты, накинут полупрозрачный тюль. Потолки и стены – все белоснежное, только зеленый кактус и цветущая герань на подоконнике улыбались солнечным зайчикам, заглядывающим в окна сквозь прозрачнейшие стекла.
А в самом конце двора, был наш дом…»
Тимур оторвался от чтения и прислушался к голосу отца. Он вспомнил, как позапрошлым летом, когда он еще не умел читать, мама, раскрыв эту папку, внезапно расплакалась и стала кричать на папу. Он оправдывался, говорил что-то о фотографиях, которые ему кто-то не вернул.
Вот бы взглянуть на них! Тимур бережно перебрал исписанные листы. Нет, ни одной не сохранилось. Как жаль. Он попытался представить себе дом его предков. С высокими потолками, толстыми кирпичными стенами, такими, что в самый знойный день в нем было прохладно без кондиционера…
Мальчик вновь склонился над папкой.
«…Наш дом… Он приходил ко мне еще долгие годы во сне. Сколько слез, сколько горьких упреков было высказано книжными девочками папе! За то, что допустил, что они, пишущие стихи, ведущие дневники, грезящие театром, мечтающие о славе, из «дворянского гнезда», как негласно называли наш район, очутились на глухой окраине города. В безликой панельной многоквартирке. Вдали от любимой восемнадцатой школы, а главное – от родного парка Тельмана.
Как он мог, почему не добивался своего права, ведь мы, как «частники», могли остаться в центре?
Дочери плакали, не зная, как их отец сам себя корил бессонными ночами. Их добрый, мягкий папа не мог признаться (да они бы тогда и не поняли), что он не из породы «победителей».
И этот самый ген уже передан им. Его нерешительность трансформируется у них в неумение «вырвать свое» отразится на судьбах – неправильно выбранными профессиями, ненаписанными картинами, несочиненными стихами…
Его любимые дочери – принцессы на горошинах – всю жизнь проживут в золушках, так и не дождавшись своих принцев. Там, куда они попали, их просто нет…»
– Да здесь он, где же ему еще быть?! – опять ввалился в комнату развеселившийся отец. – Читает опять! В кого таким книжным червем уродился – не знаю. Мы с Раношкой вроде бы нормальные. А? Ну да, в прабабку. – Тимур, ну-ка поздоровайся с дядей, скажи, как соскучился…
– Алло, здравствуйте… – только и успел сказать мальчик.
Отец выхватил телефон и продолжил громко что-то рассказывать и о чем-то договариваться, бросив, однако, недовольный взгляд на папку в руках сына.
«…Пятый номер. От тебя не осталось ничего. Только дорога и спуск к парку. Проходя, я вспоминаю, как летом босиком бегала здесь за мороженым. Не оглядываюсь на здание банка грязно-красного цвета за прочной решеткой, появившееся на дорогом месте.
Для меня по левую сторону до сих пор стоят ворота, а за ними – оно, мое детство, наш двор и соседи.
Елена Вадимовна, когда почувствовала, что уже не в состоянии справляться со своими нуждами, приняла в один прекрасный вечер большую дозу снотворного.
Что она видела в своем последнем сне на этой земле?.. Детство в Петербурге, учебу в Смольном или ушедшую теперь уже Россию?
Пустой холодильник, потому что все надо было доставать? Но за свою долгую жизнь она так и не научилась договариваться с продавцами гастронома.
А потом – уже не закрывающаяся дверь: еду приносили бывшие ее студенты и знакомые, на что она очень обижалась.
А может, видела родного брата, с семьей проживающего в Париже, к которому ее не выпускали те, кто время от времени по ночам посещал ее крохотные апартаменты?
Елена Вадимовна Шумейко… Тоже «непобедительница»?
А тетя Ляля, а тетя Нюра, не боявшаяся в те времена распевать тоненьким голоском «Аллилуйя» перед иконкой?
Знаю, они все уже там, наверху. Поднимаю глаза и вижу над собой целое созвездие, парад «непобедителей»
Тех, кто учил нас читать хорошие книги, никогда не брать чужого и вести себя достойно.
Ценности, которые нам привили, не позволившие, как мне казалось, добиться в жизни больших успехов, оказались непреходящими. Они помогли мне прийти к Богу. И какое счастье, что не были достигнуты те обманчивые цели, за что потом пришлось бы расплачиваться!
Мой внутренний мир не разрушен, душа полна любви и готовности созидать.
А что же испытывала наша прабабушка, когда в небольшом приграничном городке она, оставшись без мужа и с маленькой дочкой на руках, вынуждена была перебраться в глиняную мазанку? Поднимаясь, каждое утро она видела сквозь верхушки деревьев крышу своей конюшни, в которой до шестидесятых годов прошлого столетия будет располагаться главпочтамт. Что испытывала эта женщина, когда проходила мимо своего дома, не смея к нему приблизиться?
Все, что ей удалось утаить от новой власти, – какие-то украшения, золотые монеты, – поменяли на муку и сахар во время войны.
В шестидесятые она приезжала к нам в Ташкент на Асакинскую, обычно летом. Маленькая, аккуратная старушка, никогда не повышавшая голоса. Выросла со служанками, а умирая, очень хотела надеть крепдешиновое платье. В то время это был дорогой наряд: один метр ткани стоил шесть рублей.
Я знаю, ее звездочка тоже там, наверху.Царство вам Небесное, «непобедители»…»– Все! Собирайся! – опять влетел в комнату отец. – Ты поел? Иди выпей сок и переодевайся. Забросим Лолку с детьми в парк, а оттуда на боулинг!
– В какой парк? – оживился Тимур. Я хочу в парк Тельмана.
– Да прекрати, Тимур! Нет в Ташкенте никакого парка Тельмана, и не было никогда. Я здесь полжизни прожил, ни разу не слышал. Это выдумки твоей прабабки. Не читай ты эту чушь. Из-за этой макулатуры мы с твоей мамой сильно поругались.
– Это не макулатура, мама говорила, что здесь есть какая-то ценность.
– Нет там никакой ценности. Я тоже думал, может, бабка закопала клад где-нибудь под деревом и написала – нет, ничего такого. Писанина какая-то… Выдумки.
Заехав за тетей Лолой с ее дочками, папа и сын отвезли их в большой парк. Тимур здесь был впервые, и ему понравилось. Захотелось остаться с девочками, покататься на аттракционах, побегать, рассмотреть все. Вокруг столько всего интересного! Но папа его тянул за собой.
– Ну все, девочки, дальше вы сами? – нетерпеливо спрашивал он.
Стоя перед летней сценой в виде раскрытой раковины, Тимур повернул голову туда, где лестницу сверху в нескольких местах пересекали боковые переходы. Все утопало в зелени. Мальчик пристально рассматривал, не мелькнет ли среди цветов тонкая фигурка белой балерины.
– А как называется этот парк? – спросил он у тети.
– Парк Бабура – с улыбкой погладила она своего любимца по голове. – Это знаменитый старый парк.
Он опять посмотрел на лестницу.
– А как он назывался раньше?
– Понятия не имею! Пошли, пошли, – торопил его отец, увлекая за собой.
Сев в машину, он начал перечислять, сколько им можно будет получить удовольствий за этот выходной день, если поторопиться.
Тимур послушно кивал, но ему больше хотелось оказаться сейчас в своей комнате и дальше читать пожелтевшие страницы дневников прабабушки, которыми никто никогда не интересовался. Ни папа, ни даже мама, которая гордилась бабушкой, берегла толстую папку, но не заглядывала в нее, ссылаясь на занятость. То она в командировке, как сегодня, то торопилась в салон, чтобы привести себя в порядок…
Пожелтевшие страницы терпеливо ждали своего маленького хозяина.
«…Наш двор, наш дом. Сколько раз во сне я испытывала несказанную радость, когда видела их. Вот они, родные, на месте. Раскрыли свои объятия цветущие акации, цветы в палисадниках, солнечные зайчики играют на деревянном полу… Крыша кладовки, на которой встречаются соседские кошаки…
Канули в прошлое тенистые дворы с одноэтажными домами, покрытыми черепицей. Нет уже тех крылечек, палисадников, заборов из старых досок, тропинок, утопающих в цветах, ведущих к самодельным душевым, где под влажными досками внизу сновали мокрицы с разными жучками, а к уроненному кусочку колбасы быстро выстраивался ряд кусачих мурашей.
И того водопровода, к которому мы, набегавшись, с жадностью припадали и напивались вкуснейшей в мире водой, уж нет…
Землетрясение 1966 года изменило все. Выкошены дворы, на их месте выросли четырехэтажные дома. Баня на Дархане исчезла за ненадобностью.
Шестидесятые уходили под шум города, разрастающегося во все концы панельными окраинами.
И разнесло добрые семена «непобедителей» ветром стремительных перемен. Хватило ли закваски на всех? Или растворились они в потоке тех, кто устремился безудержным потоком во все концы земного шара?..»