Барнаул-517

Глава 1

«Милая, добрая, чудесная моя Анастасия!», – прочла она первую строку письма, вспыхнув ярким румянцем гимназистки, получившей первое признание в любви, инстинктивно оглянулась по сторонам: не увидел ли кто, не дай бог, как некто приблизился и внезапно объял ее столь горячими и нежными словами!

Никого рядом не было: на крыльце сельской школы Анастасия Павловна стояла одна, верховой объездчик, передавший ей письмо, лихо пришпорив коня, ускакал по песчаной дороге, не вполне еще просохшей от недавно сошедших сугробов.

Письмо было не от мамы – слишком красив и каллиграфичен почерк… на какое-то мгновение мелькнула нечаянной искрой догадка, что написано оно рукой преподавателя русского языка их женской гимназии Николая Феоктистовича Шубина…

Хорошие почерки все одинаковы – ибо ставятся с единого для учебных заведений империи образца на уроках чистописания.

И одновременно сделалось ей вдруг предельно ясно, как недалеко она ушла от прежней гимназистки Настеньки за год, проведенный в ипостаси взрослого человека – учительницы сельской школы Анастасии Павловны, хотя где-то в глубине души по-прежнему оставалась все той же гимназисткой Барнаульской казенной женской гимназии, здание которой двухпалубным кораблем вознеслось на пересечении улицы Пушкинской и Соборного переулка, и в стенах которой было проведено ни много ни мало – восемь незабвенных лет, и где Николай Феоктистович пребывал не только строгим наставником, а еще и душой гимназического общества, заведуя проведением вечеров с танцами, играми, а также постановкой спектаклей силами учениц 6 и 7 классов. В довершение всего он по-отечески заботился о дальнейшей судьбе выпускниц старшего педагогического класса гимназии, искал для особо нуждающихся места службы, чтобы не слишком далеко уезжать от родительского дома. И для Насти в новой Власихинской сельской школе нашлось место не без его участия, за что она безмерно благодарна своему учителю.

Так от кого же тогда письмо?

По немецкой фамилии адресата и штемпелю барнаульского лагеря №161 для военнопленных австрийцев и германцев она не без труда, но все же припомнила человека, от кого могло прийти нежданное послание: человека по имени Пауль, вроде давно забытого, неинтересного, пустопорожнего прилипалы, с которым случайно встречалась пару раз на дороге, и который при этом оказывал ей шуточные знаки внимания, нижайше кланяясь в пояс, и, сняв треух, махал им так широко, что начерпал много снега с верхушек сугробов, но, как ни странно, чувство восторженной благодарности вызванное необычным обращением отнюдь не растаяло, а в некоторой степени перекинулось на образ низкорослого, почтительно-глуповатого пленного австрийца в сером заячьем треухе, потрепанной иноземной шинели да валенках не по размеру, но с заворотом, который пытался этой зимой идти рядом по узкой тропинке и постоянно проваливался в сугроб, громко хохотал, тараща и без того круглые навыкат оловянные, неприятные, будто замороженные, рыбьи глаза.

Вернувшись в классное помещение, Анастасия Павловна продолжила чтение нежданного послания от невзрачного австрияка, виденного у хутора колониста Визе, и который в ту зимнюю пору, провожая ее вдоль заснеженной реки, безуспешно пытался взять под руку. По какому праву смел вести себя подобным образом? Она не давала к тому ни малейшего повода! Впрочем, нынешняя благодарность за чудесные слова из письма, которых до сей поры ей никто не говорил и не писал, значительно превысила строгие вопросы. На юном лице учительницы рдела смущенная улыбка.

Занятия уже окончились, немногочисленные учащиеся разошлись по домам, одна только Верочка Маслова замешкалась, глядя в окно, – поджидала старшего брата, который сегодня что-то не спешил забирать ее. Верочка и сама бы прекрасно добралась до дому, чай не злая метель на дворе, но Михайла настаивал, чтобы она дождалась его, он обязательно придет, и сестра догадывалась почему…

Причиной тому была их учительница Анастасия Павловна – высокая, стройная девушка, в белой блузке с черным строгим бантом и черной длинной юбке, которая стояла сейчас с письмом в руке возле классной доски, увлеченно его перечитывая.

Слова «чудесная моя» удивляли и радовали вновь и вновь необыкновенной, первозданной невесть откуда взявшейся силой открывшихся внутри ее самой чувств – хотелось перечитывать их сто тысяч раз подряд, ощущая чувство невесомого полета, снившееся в детских снах. В них была скрыта первозданная тайна жизни: действительно, почему почти незнакомый доселе человек произнес их вдруг, вернее написал, спустя два месяца после их случайной встречи? И отчего они так сильно воздействуют, вызывая прилив эйфории? Не означает ли это, что все прошедшее время тот незнакомец лелеял в глубине души воспоминания, непрестанно думая о ней, и вот чувство… любви переполнило его и он решился наконец излить его письменно? Значит существует все-таки в божьем мире человек, который думает о ней каждый божий день, носит ее образ в своем сердце, непрестанно видит перед собой… а значит… любит? Кто-то еще, кроме мамы…

Нет, совершенно другое это было чувство, нежели то, что Верочка испытывала прежде к гимназическому преподавателю Николаю Феоктистовичу, даже когда в седьмом классе считала, что влюблена безмерно, а вспоминала – непременно с восхищением. Теперь ей очевидно – то была благодарность. Ведь именно Николай Феоктистович убедил маму, что дочь ее обязана продолжить образование в восьмом педагогическом классе, дабы приобрести профессию учителя. Говорил о святой миссии и долге перед народом, уверяя, что Анастасия обладает всеми необходимыми качествами и талантами нести доброе и вечное. Вопрос упирался в деньги, необходимые для оплаты – требовалось найти уже восемьдесят рублей месячной оплаты для обучения в педагогическом классе, против семидесяти рублей в седьмом классе. У них в семье таких денег не было: после смерти отца в 1912 году, плату за обучение Насти вплоть до 7 класса вносила владелица барнаульского пароходства Евдокия Ивановна Мельникова, кроме этого она выплачивала вплоть до весемнадцатилетия Насти половину отцовского жалования, которое тот получал в пароходстве, служа коммерческим агентом, сопровождая торговые грузы, перевозимые на судах по Оби, Бии, Томи от порта погрузки до склада пункта назначения.

Шубин лично поднёс госпоже Мельниковой прошение с просьбой оплатить и дополнительный педагогический класс, после которого Анастасия получит соответствующий диплом, позволяющий претендовать на вакансии учителя начальных школ министерства образования или даже подготовительных классов гимназий, тем самым сможет обеспечить и себя, и престарелую мать.

Они ходили к Евдокии Ивановне вместе с Шубиным, и когда тот подал прошение, Мельникова, посмотрев на Настю долгим испытующим взглядом, спросила не у нее, а у матери, нет ли на примете достойного жениха, желающего вступить в брак с выпускницей гимназии, где ее за семь лет учебы в достаточной мере должны были обучить не только латинскому языку и арифметике с тригонометрией, но и ведению домашнего хозяйства. И что она бы предпочла в память о заслугах папеньки Анастасии, который на протяжении многих лет являл собою безупречный образец ответственности для всех прочих служащих пароходства «Мельникова и сыновья», дать ей приданое рублей пятьсот, чем за те же деньги пускать ее по опасному пути «синего чулка», что в пору французских веяний на Россию может привести ее в лагерь феминизма и прочей социальной ереси, коими забивают головы молодых людей, дабы отвлечь от главного – создания семейного очага.

При этих словах Николай Феоктистович потупился, покраснел, но сдержался, не молвив слова против.

– Да что вы, сударыня Евдокия Ивановна, ей еще только шестнадцать, – сказала матушка, – и нет у нас никаких женихов пока на примете…

– А сама ты, милая, что скажешь?

– Я хотела бы стать учительницей начальных классов, детей грамоте обучать, а замуж пока не хочу, не думала еще…

– Думать о сём, голубушка моя, обязаны в первую голову родители, да ну ладно, из уважения к покойному вашему батюшке, сумму на обучение выделяю. Но, поверьте, с большим бы желанием дала приданое, видит бог, шестнадцать лет для девушки – замуж в самый раз, ежели, конечно, за хорошего и разумного человека…

И вот, милостью божией, все, о чем мечтала Настенька и мать ее, при поддержке добрых людей – учителя Шубина и госпожи Мельниковой, сбылось: она учительница, кормилица своего небольшого семейства, проработала без единого срыва целый учебный год в новой сельской школе, где вела два класса. Хотя и здесь не обошлось без помощи добрых людей, например, Верочкиного брата…

Всем им она благодарна: и Николаю Афанасьевичу, ему больше всех, с его поистине отцовской заботой, и строгой благодетельнице Евдокии Ивановне, взявшей с нее обязательство иметь высочайшие баллы по обучению и непременно похвальное поведение, в противном случае оплата за образование производиться не станет… но ничто теперь не в состоянии сравниться с простыми словами: «Милая, добрая, чудесная моя Анастасия!». Так что же теперь получается, что судьба ее… решена?

Совсем недавно, кстати, пришло письмо от Николая Феоктистовича с приглашением «… посетить в конце мая месяца, 31 числа, праздник, посвященный 40-летию Барнаульской женской гимназии, которую Вы имели честь окончить в 1916 году с Похвальным листом», и письмо сие начиналось совсем по-другому: «Милостливая сударыня, Анастасия Павловна!»

Первоклассница Верочка смотрела через стекло на дорогу, по которой уехал объездчик и должен был прийти старший брат Михаил, добровольный помощник учительницы, по зимнему времени школьный истопник и дворник. По лицу ее быстро-быстро катились слезы.

– Анастасия Павловна, я в школу ходить больше не буду…

– Отчего вдруг? Посевную начинаете?

– Тятя сказал: «Читать – считать научилась, и хватит для девки. Дома будешь главную науку проходить: шерсть прясть, варежки с носками вязать, лён ткать, да щи варить, а еще огород садить-полоть, за младшими детьми смотреть»… На поля все завтра выезжают, я дома с младшими за няньку остаюсь…

– Не расстраивайся, Верочка, в оставшееся время ничего нового изучать больше не будем, а в начале следующего учебного года обязательно приду к вам домой, и уговорю твоего отца, чтобы отпустил тебя учиться дальше, обещаю! Ведь писать-считать – слишком мало для современного человека. Конечно, летом у вас работы много, на то и каникулы предоставлены, а на зиму отпустит тебя тятя в школу, вот увидишь!

– Правда?

– Конечно, не плачь раньше времени, вот и брат пришел за тобой, а ну, вытри-ка слезки… да беги к нему навстречу.

Верочка, улыбнувшись, вышла из класса на школьное крыльцо, а Настя продолжила чтение письма.

«Помню, как мы гуляли по берегу реки, моя рука коснулась Вашей – и душа запела песню любви…»

«Экий, право, выдумщик!»

Провожать от хутора колониста Визе, где она три раза в неделю занималась с детьми хозяина русским, французским и латынью, для подготовки к поступлению в городскую гимназию, действительно провожал… но никакой «песни любви» не было в помине… тогда… а вот теперь от письма, от слов «чудесная моя», просмотренного десять раз кряду… и от раза к разу все более притягательных… вдруг… Она быстро дочитала письмо, в конце нахмурилась и снова вышла подышать на свежий воздух.

В течение долгой сибирской зимы основными внеклассными работами учительницы оказались отнюдь не проверка тетрадей с домашним заданием, как ей думалось прежде, но чистка снега на школьном дворе, топка школьной печи, уборка классных помещений. С утра пораньше, много прежде начала занятий, зимней ночью, по кромешной темноте, следовало наколоть дров, успеть растопить печь, дабы учащиеся пришли заниматься в теплое помещение, натаскать ведрами в бадейку воды из колодца, а по окончании пяти уроков, выгрести золу и закрыть печные вьюшки, чтобы школу к утру не выстудило совершенно, произвести влажную уборку всех помещений школы, приготовить пособия к следующему дню занятий…

Зарплату учительнице платил учебный округ, ставки же истопника и уборщика в школьной ведомости почему-то отсутствовали. По мнению министерства просвещения, дрова для отопления сельской школы обязаны были поставлять крестьяне села, чьи дети ходят в школу, они же должны исполнять прочую черную работу, как некий образовательный крестьянский оброк.

Заставлять учащихся самих топить печи, таскать воду, мыть полы, чистить двор от снега, то бишь эксплуатировать детей, казалось Анастасии Павловне делом совершенно невозможным. Ее обращение к сельскому старосте окончилось ничем, тот уехал в конце сентября в Барнаул на ярмарку и застрял там со своей торговлей надолго, потому учительнице самой пришлось мести полы в классах, а по холодам и топить печь, испросив детей приносить с собой каждому по полену.

Когда с Покрова наступили уже серьезные холода, незадачу с дровами и печью самовольно решил неприметный с виду деревенский парень Михаил, брат одной из учениц: однажды вдруг подвез на дровнях к школьному двору целый воз березы, в тот же день испилил стволы на чурки, а затем и вовсе удивительно, – начал каждое утро приходить с утра пораньше колоть дрова и затапливать печь, натаскивал в бочку воды из колодца для умывальника и питья. Сказал, что у него есть на это поручение сельского схода. Полов, правда не мыл и сор не мёл, золу тоже не всегда выгребал, лишь только когда приходил забирать сестру по сильному морозу или метели.

Прочие дела, не относящиеся к топке печи, у Настеньки и самой получались неплохо, ведь в Барнауле они жили вдвоем с матерью в своем домике на небольшое пособие за умершего отца, прислугу нанимать было не на что, все приходилось делать самим и по дому, и по огороду, но помощь Михаила она приняла с великой благодарностью.

Ей только одно странным казалось – вот он так лихо колет березовые чурки: раз – два и нате вам, пожалуйста, набралась большая куча сахарно-белых поленьев. Мог бы за час по хорошей погоде днем наколоть большую поленницу про запас, которой ей хватило бы на месяц с избытком топить самой – чай не барыня, и в таком случае ему не обязательно бегать в школу каждое утро – дети сами прекрасно добирались по хорошо наезженной зимней дороге, когда не было сильной метели.

Она не однажды пробовала объяснить добровольному помощнику про ту очевидную экономию времени, которая могла при том для него образоваться, однако Михаил лишь отмахивался: нет у него сейчас времени лишнего, вы, барышня, хотя бы золу выгребайте сами, и на том спасибо, руки только не обожгите, а растапливать печь – это с неумения можно пожар устроить запросто, и школу спалить, не дай бог… снег он тоже расчистит возле школы и дорожку разгребет для ребятишек от дороги к крыльцу. К колодцу – само собой. На том их разделение труда и состоялось: на две неравные, но справедливые части.

Когда Михаил находил время прийти за сестрой к концу уроков, он частенько задерживался долее, садился на крылечке, пока она мыла полы в классных комнатах, ждал, потом запирал дверь на большой амбарный замок, прятал ключ в условленное место. Брал сестру Веру за руку, и они уходили в одну сторону, Анастасия Павловна – в другую. Она жила неподалеку на квартире у одинокой бабушки.

По ранней осени еще, в сентябре месяце, с завершением хлебной жатвы, Михаил высказал осторожное любопытство:

– А почему вы, Анастасия Павловна, на сельские вечёрки никогда не ходите?

– Я учительница, мне надо вечером к завтрашним занятиям подготовиться, потому и некогда плясать на лугах, – ответила она.

– Это конечно, – согласился он как-то сразу, без сопротивления, будто ждал подобного ответа и даже надеялся на него. – Я тоже в последнее время не хожу. К чему? Все равно скоро в армию идти, зачем на фронте лишние переживания? От дела только отрывать будут…

Сегодня брат с сестрой тоже задержались во дворе школы, явно дожидаясь учительницу попрощаться.

Разумеется, Анастасия прекрасно понимала изначальную причину всех этих добрых дел, никем не называемую, по какой Михаил вызвался быть школьным помощником и делал все, что от него требовалось, и много свыше того с веселым задором быстро и споро: чтобы в школе было тепло, топил печь с раннего утра, торил детям дорогу на легкой кошевке, занесенную за ночь, а в большой мороз собирал их по домам, укрывая большим тулупом и привозил «в учебу», передавая с рук на руки Анастасии Павловне.

Понимала, была благодарна, но несколько досадовала про себя по той причине, что крестьянский сын Мишка Маслов не мог быть героем ее романа. Анастасия Павловна воспитана была на книгах из бесплатной городской библиотеки и частенько грезила образом прекрасного рыцаря настолько сильно, что отвергла партию, предложенную ей по окончании гимназии приказчиком ближней скобяной лавки, вполне приличным молодым человеком, всегда хорошо и чисто одетым, тоже частым посетителем библиотеки и чайной при ней, игравшего даже спектакли в самодеятельной труппе Народного дома.

У них был тогда долгий разговор с маменькой, которая в конце концов приняла сторону дочери – «раз не нравится, нечего и свататься». Можно было полагать, что кто-то спрашивал маменьку, можно ли заслать сватов, не будет ли «от ворот поворот», как говорится, что считалось позорным для жениха. Маменька после их разговора с дочерью кому-то сообщила их совместный отрицательный ответ и сватов не прислали.

В постскриптуме удивительного послания адресат сообщал, что никто кроме нее не сможет вызволить его из беды, в какую он попал, молил о помощи, так как знакомых у него в Барнауле и всей Сибири нет, одна надежда на доброту и милость бесценной Анастасии Павловны. Перепад от первых радостно-воздушных строк к завершающим трагическим так ее тронул и взволновал, что юная учительница тут же решила срочно ехать в Барнаул, спасать человека, нет, не любимого, но во-первых, столь в ней нуждающегося, и во-вторых, столь сильно ее любящего. Тем более, что учебный год завершался на следующей неделе, всю программу и в первом, и во втором классе они прошли.

Перед наступлением нынешней ранней весны, а стало быть неурочной посевной, оба класса ее с каждым новым днем сильно сокращались в численном составе. Вон и Верочка завтра не придет… Анастасия Павловна еще раз перечитала письмо, неожиданно для себя решив окончить учебный год сегодняшним днем, а самой выехать в Барнаул как можно скорей – надобно выручать человека из каталажки, куда его закрыли власти за пение песен в ночное время. А если душа поет, то что? Сразу в тюрьму?

– Здравствуйте, Михаил!

– Будьте здоровы, Настасья Павловна!

– Верочка сказала, что скоро на поля выезжаете?

– А что? Земля готова, погода хорошая, я там уже и времянку подправил – за зиму все ветшает быстро, у печки трубу переложил, протопил, как следует, чтобы стены просушить, палати подлатал… Школьной-то работы у меня боле нет: снег на дворе стаял, солнышко пригревает, будто лето настало… печку топить не надо… А что у вас настроение невеселое? Пострелы, небось, баловались? Или из дома вести плохие, – он кивнул на конверт, лежавший на столе, и письмо, которое учительница по-прежнему держала в руках, а при словах Михаила убрала за спину.

– Да… неважные… Михаил, мне надо срочно уехать в город по семейным обстоятельствам. Вы не оповестите всех учеников, что школа до осени закрыта?

– Раз надо, так надо. Не сомневайтесь, объявим. Только вы уж осенью-то к нам опять приезжайте, будем ждать. Вы в Барнаул прямо сегодня хотите уехать?

– Хорошо бы прямо сейчас… вещи только соберу… их у меня немного… и хозяйку предупрежу.

– Наш сосед, Фрол Никитич, в кооперативный магазин собирался за семенами, я сейчас сбегаю к нему, попрошу, чтобы за вами заехал, хорошо?

– Хорошо бы, Михаил…

– У него кобылка резвая, дрожки на резиновом ходу, скоро доставит, ладно, мы тогда бегом побежим, а то вдруг не успеем перехватить… Если не получится с ним договориться, я к вам приду – про то скажу.

Михаил с Верочкой наперегонки кинулись бегом в свою сторону. Анастасия Павловна пошла собирать вещи. Удача способствовала ей, скоро она уже выезжала в дрожках за околицу.

Сопровождавший отъезд Михаил все порывался что-то важное досказать на прощание, несколько раз обращался громко, с торжественным выражением: «Анастасия Павловна!», но тушевался и скоропалительно принимался излагать обыденные вещи, чтобы она не беспокоилась насчет дров: к осени он заготовит хорошую поленницу, и наколет заранее, как она просила… Топить будет каждый божий день без пропусков, и снег грести обязательно, и воду носить, и все, что надо по школе сделать… в лучшем виде…

– Ладно, прощевай, Мишка, – возница хлестнул лошадь, дрожки легко покатили по ровной песчаной дороге.

Провожатый заспешил следом уже легкой трусцой, на лице его застыло выражение крайней растерянности.

– До свидания! – выкрикнул он вдогонку так громко, будто они отъехали слишком далеко, сам продолжая мчаться за бричкой быстрыми прыжками. – Осенью ждать будем, Анастасия Павловна, вы приезжайте обязательно, мы дров для школы много заготовим… до свидания! – наконец, остановился и пропал позади.

– Так бы до города и доскакал иноходью, помощник выискался… – Фрол Никитич усмехнулся в пышные усы, однако, глянув на расстроенное лицо учительницы, решительно сменил тему. – Хочу сегодня успеть на базаре семян сортовых взять, урожайных, там где-то кооперация свой магазин, говорят, открыла, попробуем по агрономии работать. Может, и успею еще, вас куда надо будет доставить, на какую улицу отвезти?

– Полковую знаете? В Марьиной роще…

– Куда покажете, учительша, туда и довезем, прямо до крылечка доставим. Дорога, смотри-ка, здорово подсохла, и ветер с юга горячий надувает… пора, пора пришла сеять… почем, интересно, сортовая пшеница у кооператоров и так ли хороша, как пишут? Сроду не брал… своей обходился али базарной… а тут в газете кооперативной объявление почитал, что в их магазин ныне поступили семена большой урожайности, очень сделалось мне интересно… взять надобно на пробу, посеять делянку, посмотреть, что получится? Порфирий Казанский ту статью написал, знаете такого? Он раньше в Барнауле газетчиком был, «Жизнь Алтая» выпускал, а теперь организацией крестьянской кооперации занялся, говорят, его за это даже гласным Думы избрали. Судя по статьям о ведении хозяйства, – умнейший человек тот Порфирий…

Учительница сидела, сжавшись, держа руку на корзине с вещами, уставленную на сиденье промеж ею и возницей. Почти сверху, под платками, лежало письмо, так круто и вдруг переменившее ее жизнь. Она будто бы внимала соображениям крестьянина по поводу кооперации, успехи которого были особенно велики в маслоделии, благодаря железной дороге и вагонам-морозильникам, поставлявшим сливочное масло и сыр в центр России и даже за границу… кивала, иногда говорила «да, конечно», а сама слушала, как бьется собственное сердце и с огромной радостью понимала, что ее настигла любовь.

Одно лишь непонятным оставалось – чувство зажгло небольшое письмо, лежавшее в корзинке, которого теперь она касалась пальцами: прежде к человеку, написавшему его, она была абсолютно равнодушна. Да что там, толком не помнила даже. И помнить не желала. И эта гигантская разница меж тем, кто провожал ее по утоптанной в снегу тропке, и тем, кто сказал, будто вслух, «чудесная моя», была огромной, непреодолимой, в то время, как им являлся вроде бы один и тот же человек… А вдруг не тот? Может быть, она ошибается? Что произойдет, когда они встретятся? Исчезнет ли жар в груди, от которого приятно кружится голова, как от букета сирени, брошенного в раскрытое окно… или станет еще сильнее? Ей бросали уже, но то совсем другое, а тут все сильней и непреодолимей, как будто судьба говорит свою речь… А приятное кружение со слезами радости бывало и от прочитанного романа со счастливым концом… Маменька возражала против ее увлечения романами, взятыми в библиотеке Народного дома… и, конечно, не отпустит ее идти вызволять Штихеля из кутузки, куда беднягу посадили за громкое пение немецких песен посередь ночи в спящем городе Барнауле… нет, ей надобно сразу ехать в лагерь, не заезжая домой… маменька или не пустит, или поедет с ней, а это неправильно… девушка должна сама спасти возлюбленного: так пишется в романах и даже сказках Ганса Христиана Андерсена! А в русских – нет, там наоборот.

И почему ее умнейшая родительница выступает против чтения любовных романов? Особенно ополчилась после случая с одноклассницей Насти по гимназии, красавицей Марией Лисовской, дочерью городского головы и статского советника Лисовского, что исчезла из города, не завершив образования. На переменах гимназистки старших классов обсуждали шепотом, что не просто так скрылась Марыська, – папаша увез ее от молвы подальше в какую-то деревеньку рожать. А виною сему обстоятельству является библиотекарь Общества попечения народного образования – маленький тщедушный Иоганн Фогель, по прозвищу Мокрица, с блеклыми глазами навыкат, всегда потными ладонями, худой морщинистой кожей, все время ломающий пальцы от трагического переизбытка чувств. Он действительно входил в труппу самодеятельного театра Общественного собрания. Любил рекомендовать гимназисткам и прочим дамам книги фривольного содержания, и давая тихие рекомендации с многозначительными намеками, приближал губы к женскому ушку, шептал, слегка придерживая за талию… али плечики.